Г-же Мисако Сиба
Мисако-сан!
Благодарю Вас за весточку. Признаться, я тешил себя надеждой, что к этому времени все у вас должно было уже решиться, но недавно Канамэ прислал мне открытку с Авадзи, из которой следует, что дело так и не стронулось с мертвой точки, поэтому Ваше письмо не стало для меня неожиданностью…
Дочитав до этого места, Канамэ перешел на европейскую половину дома, поднялся на второй этаж и стал медленно читать дальше.
…Но если Вы действительно считаете свое решение окончательным, то не лучше ли как можно скорее воплотить его в жизнь? В сложившихся обстоятельствах у Вас, пожалуй, и не остается другого выбора. По моему глубокому убеждению, все ваши беды проистекают от того, что и Канамэ, и Вы привыкли потакать своим прихотям, а за это рано или поздно приходится расплачиваться. Я готов сколько угодно выслушивать Ваши жалобы (возможно, невольные), но почему Вы обращаете их ко мне, а не к своему супругу? Я понимаю, Вы не находите в себе для этого сил. Что ж, в таком случае Вы – несчастнейшее существо на свете, и мне жаль Вас до слез. Но раз Вы не можете быть откровенны с собственным мужем, это означает, что ваш брак обречен. Вы пишете: «Муж дал мне слишком много свободы» или: «Зачем я встретила Асо? Лучше бы мне вовсе его не знать!». Если бы Вы могли высказать хотя бы частицу всего этого Вашему супругу, если бы отношения между вами допускали подобную доверительность… Впрочем, что толку теперь об этом рассуждать? Я не хочу впадать в сварливый тон и смиренно умолкаю. Разумеется, я не скажу Канамэ о Вашем письме, можете не тревожиться на сей счет. Это все равно ни к чему хорошему не привело бы и только добавило вам обоим горечи. Возможно, я произвожу впечатление человека бесчувственного, но, поверьте, это не так. Когда я вспоминаю Ёсико, в душе у меня поднимается целая буря эмоций. Однако сейчас речь не обо мне. Думая о том, как жестоко обходится с Вами судьба, вынуждая Вас покинуть супружеское гнездо, я могу испытывать лишь самое горячее к Вам сочувствие. Прошу Вас, забудьте прежние горести, начните новую, счастливую жизнь с человеком, которого Вы любите, и не повторяйте прежних ошибок. Полагаю, Канамэ будет этому только рад.
Вы напрасно решили, что я на вас сердит, – дело вовсе не в этом. Просто я недостаточно тонко устроен, чтобы вмешиваться в столь мудреные отношения, как у Вас с Канамэ, а потому счел за благо отойти в сторону, предоставив вам самим определить свое будущее. По правде говоря, у меня снова возникли дела в Осаке, но я нарочно оттягиваю свою поездку. Если в ближайшее время никаких сдвигов у вас не произойдет, я приеду, но сразу же вернусь назад, не наведавшись к вам, так что не обессудьте.
И последнее. Признаться, до сих пор я кое-что от вас скрывал. Дело в том, что, когда мы с Хироси были в Токио, мне пришлось все ему рассказать…
…Таким образом, все завершилось на удивление благополучно. Не замечаете ли Вы с тех пор каких-либо перемен в его душевном состоянии или поведении? Время от времени от него приходят письма, но не было случая, чтобы он хотя бы словом упомянул о нашем тогдашнем разговоре. Хироси на редкость смышленый мальчик. Мне не хочется, чтобы Вы думали, будто я оправдываюсь перед Вами или стараюсь как-нибудь себя выгородить. Если я превысил свои полномочия, прошу меня извинить. И все же в глубине души я считаю, что сделал для вас благое дело и вы должны быть довольны…
…Не беспокойтесь, я готов и впредь, без всяких просьб с Вашей стороны, делать все, что в моих силах, для Канамэ и Хироси на правах родственника и друга, который понимает их обоих лучше, чем кто бы то ни было еще. Я уверен: они оба выдержат это испытание. Как известно, жизнь не всегда стелется перед нами, словно гладкая, накатанная дорога, и мальчику полезно учиться преодолевать невзгоды. На долю Канамэ выпало слишком мало невзгод, так что этот опыт и ему не повредит. Возможно, он излечит его от чрезмерного себялюбия.
Засим прощайте. Боюсь, теперь мы еще не скоро увидимся. Буду ждать встречи с Вами уже в Вашем новом качестве.
Всегда Ваш,
Хидэо Таканацу
27 мая
Письмо было на удивление длинным – совсем не в духе Таканацу. Когда Канамэ кончил читать, щеки его были мокры от слез. Должно быть, оставшись один в пустом доме, он позволил себе размякнуть, и самообладание покинуло его.
В ожидании званых гостей О-Хиса еще утром поставила в нише красные лилии и с тех пор несколько раз подправляла свою композицию, добиваясь, чтобы наклон веток был безупречен. В пятом часу вечера она увидела сквозь летнюю бамбуковую штору, как за деревьями у ворот мелькнул парасоль, и сразу же спустилась в сад, где старик, восстав от послеобеденного сна, обирал с кустов гнезда гусениц-мешочниц.
– Что, приехали? – спросил он, услыхав у себя за спиной стук ее садовых сандалий.
– Да, они уже здесь.
– И Мисако тоже?
– Похоже на то.
– Отлично, отлично. Пойди, приготовь чай.
Старик обогнул дом по выложенной камнями дорожке, отворил плетеную калитку и направился к парадному крыльцу.
– А, вот и вы! Входите, входите, – бодро приветствовал он зятя и дочь. – Должно быть, вы совсем упарились.
– Что правда, то правда, – откликнулся Канамэ. – Нам следовало выехать с утра пораньше, но, пока мы собрались, день был уже в полном разгаре…
– Да-а, не успели нас в кои-то веки порадовать первые погожие деньки, как вдруг ударила жара, какая бывает лишь в конце лета. Ну, пойдемте в дом.
Вслед за стариком супруги вошли в прихожую, устланную тростяными циновками, на которых лежали тени одетых молодой зеленью деревьев в саду, и почувствовали сквозь таби приятный холодок. В доме витал едва уловимый запах жженого веретенника[120].
– О-Хиса, прежде чем подавать чай, принеси-ка нашему гостю холодную влажную салфетку, – распорядился старик.
На лоснящемся от пота лице Канамэ дрожали отблески изумрудной листвы. Густые заросли кустарников затеняли сад и гостиную, между которыми располагалась крытая веранда. Супруги выбрали для себя места у прохода, где тянул легкий сквознячок. Пока они усаживались и переводили дух, старик украдкой поглядывал на обоих, пытаясь угадать их настроение.
– Может, лучше не холодную, а горячую? – предложила О-Хиса.
– Что ж, пожалуй. Канамэ-сан, почему бы вам не снять накидку?
– Да, спасибо… А у вас, я вижу, уже появляются комары, даже среди дня.
– Увы, это так. В одном старинном шуточном трехстишии сказано: «Если в Хондзё[121] вдруг комары перевелись, значит, скоро Новый год». Но тамошние комары – чепуха по сравнению с нашими, здесь они куда крупней и докучливей. Против них можно использовать и обычные ароматические курения, но мы спасаемся сушеным ромашником, поджигая его в глиняных лоточках.
Как и предполагал Канамэ, в манере старика не было и следа горького недоумения, столь явно сквозившего в его письме. Он держался с всегдашней приветливостью, не обращая внимания на Мисако, которая сидела с понурым видом и не принимала участия в беседе. О-Хиса была по обыкновению спокойна и ровна, хотя старик наверняка в общих чертах обрисовал ей суть дела. Она бесшумно внесла в гостиную поднос с чаем и сразу же куда-то удалилась – во всяком случае, в соседней комнате, отделенной от гостиной бамбуковой шторой, ее не было видно.
– Кстати, – осведомился старик, – как вы смотрите на то, чтобы заночевать сегодня у нас?
– Гм… – замялся Канамэ и впервые за все это время посмотрел на жену. – Вообще-то мы еще не решили…
– Я намерена вернуться домой, – жестко, будто в пику ему, произнесла Мисако. – Не могли бы вы побыстрее окончить свой разговор?
– Мисако, – обратился старик к дочери, – оставь нас на некоторое время наедине.
Старик с глухим стуком выбил трубку о край высокой бамбуковой пепельницы, после чего вновь наполнил ее табаком и погрузил в сосуд с тлеющими углями, чтобы зажечь. Мисако молча встала со своего места и поднялась по лестнице на второй этаж. Внизу она могла ненароком столкнуться с О-Хиса, а ей этого не хотелось.
– Да-а… Я вижу, дело обстоит серьезно.
– Простите, что приходится вас огорчать. До сих пор я ничего вам не говорил в надежде, что все как-нибудь уладится…
– И теперь эта надежда вас покинула?
– Боюсь, что да. Я постарался все объяснить в своем письме… Впрочем, возможно, у вас остались какие-то вопросы…
– Да нет, все более или менее ясно. Но если вас интересует мое мнение, я считаю вашу позицию абсолютно порочной.
Ошеломленный этим неожиданным выпадом, Канамэ попытался было возразить, но старик пресек его поползновение и продолжал:
– Быть может, я выразился чересчур резко, но ваши рассуждения кажутся мне слишком умозрительными. Конечно, времена изменились, и я не могу помешать вам относиться к собственной жене как к ровне, только ничего путного из этого не выйдет. Вы пишете, что лишены тех качеств, которые могли бы сделать ваш брак с Мисако счастливым, и на этом основании в порядке эксперимента предоставили ей право выбрать для себя другого спутника жизни. Это попросту не укладывается в рамки здравого смысла. Вы считаете себя поборником прогресса, однако есть вещи, к которым эти ваши новомодные понятия о равенстве совершенно неприменимы.
– Если вам угодно вести разговор в таком тоне, я вряд ли смогу что-либо…
– Погодите, Канамэ-сан, я сказал это без всякой издевки. Я в самом деле так считаю. В прежние времена существовало сколько угодно супружеских пар, похожих на вас с Мисако. Если на то пошло, мы с ее матерью тоже были из их числа… Я мог не год и не два, а целых пять лет кряду не прикасаться к ней, и что же? Она принимала это как данность, и никаких проблем не возникало. Теперешний мир, сдается мне, стал слишком уж мудреным. Хорошо, предположим, вы в порядке эксперимента отпускаете жену от себя к другому мужчине. А вдруг по прошествии какого-то времени она поймет, что совершила страшную ошибку? Вернуться назад она уже не сможет, даже если очень этого захочет. И где же тут свобода выбора? Я с трудом представляю себе, что такое «современная женщина», но если говорить о Мисако, то она росла