в межеумочное время, когда новое существовало бог о бок со старым, и ее тяга ко всему современному во многом всего лишь видимость.
– То же самое я могу сказать и о себе. Мы оба понимаем это, а потому и торопимся с разводом. И поступаем правильно, ведь, в конце концов, именно этого требует от нас современная мораль.
– Канамэ-сан, все, о чем мы здесь говорим, останется между нами. С Мисако я потолкую отдельно, но ответьте мне честно: видите ли вы для себя хоть какую-нибудь возможность пересмотреть свое решение? Я не собираюсь ни в чем вас переубеждать – на старости лет, знаете ли, начинаешь больше всего ценить собственный покой. Скажу вам только одно: если вы с Мисако не сходитесь характерами, в этом нет большой беды. Пройдут годы, и вы приноровитесь друг к другу. Посмотрите на нас с О-Хиса – при такой разнице в летах у нас с ней мало общего. Но когда люди долго живут вместе, между ними возникает привязанность, и все как-то само собой образуется. Разве не в этом существо брака? Впрочем, факт остается фактом: Мисако совершила супружескую измену, и если вы хотите развода, я не вправе вас осуждать…
– Помилуйте, дело вовсе не в этом! Она действовала с моего согласия, и обвинять ее в неверности по меньшей мере несправедливо.
– И все же измена есть измена. Жаль, что вы не поставили меня в известность раньше…
Канамэ мог бы привести сколько угодно доводов в свое оправдание, но решил промолчать. Старик был достаточно умен, чтобы не понять его резонов, и в этой реплике прозвучал не столько укор, сколько ропот огорченного отца, а с этим чувством приходилось считаться.
– Поверьте, у меня есть немало претензий к себе, – произнес Канамэ после паузы, – и порой я думаю: в тех обстоятельствах мне следовало повести себя не так, а этак. Но что пользы махать кулаками после драки? В любом случае, Мисако приняла решение и вряд ли от него отступится…
Незаметно подкрались сумерки, и по углам комнаты сгустились тени. Взяв в руку веер, старик стал махать им над курильницей с ромашником. Его худые колени резко обозначились под тканью домашнего шелкового кимоно в рубчик. Он судорожно заморгал – должно быть, от дыма. Или просто Канамэ так показалось?..
– Что ж, вероятно, вы правы. С моей стороны было бы разумнее сперва переговорить с Мисако. Канамэ-сан, с вашего разрешения я похищу ее у вас часа на два.
– Боюсь, это будет пустой тратой времени… Дело в том, что она боится разговора с вами и поначалу вообще настаивала на том, чтобы я ехал сюда один. Вот почему мы все время откладывали свой визит. Вы не представляете, чего мне стоило сегодня уговорить ее поехать вместе со мной. В итоге она согласилась, но при этом ясно дала понять, что не изменит своего решения, и поручила мне вести все переговоры.
– Но коль скоро речь идет о разводе, она не может так просто от меня отмахнуться.
– Именно это я и пытался ей внушить. Но она страшно издергана, возбуждена, ей не хочется ссориться с вами. Поэтому она и попросила меня выступить в роли ходатая. Ну как, может быть, позовем ее сюда?
– Нет, не стоит. Я поведу ее ужинать в «Хётэй»[122], хотя О-Хиса наверняка что-нибудь приготовила. Вы не будете возражать?
– Сомневаюсь, что Мисако согласится.
– Понимаю. Если она откажется, значит, так тому и быть. И все же позвольте мне исполнить эту стариковскую прихоть.
Канамэ озадаченно умолк. Старик хлопнул в ладоши, призывая О-Хиса:
– Будь добра, позвони в «Хётэй» и зарезервируй столик на двоих. Попроси, чтобы нам отвели залу, где потише.
– Отчего же только на двоих?
– Учитывая, сколько стараний ты вложила в сегодняшний ужин, было бы некрасиво уводить из дома сразу обоих гостей.
– Но разве справедливо ущемлять второго гостя? Может, все же лучше, если вы пойдете втроем?
– Что ты собираешься подать на стол?
– Ничего особенного.
– А как же хариус?
– Я думала зажарить его в кипящем масле.
– Что еще?
– Молодую форель, запеченную с солью.
– Еще?
– Салат из лопушника с соевым творогом и белым мисо[123].
– Что ж, Канамэ-сан, угощение и впрямь не ахти какое, но, быть может, вы утешитесь, пропустив чарочку-другую сакэ?
– Бедный Канамэ-сан… Ему достался явно проигрышный билет.
– Как вам не совестно! Да вы дадите сто очков вперед тамошнему повару. У меня уже слюнки текут.
– О-Хиса, принеси мое выходное кимоно, – распорядился старик и направился на второй этаж.
Оставалось только гадать, каким образом старику удалось уговорить дочь, – не исключено, что он воспользовался тем же аргументом, что и Канамэ по дороге сюда: «Переча отцу, ты только загубишь дело вместо того, чтобы довести его до благополучного конца», – но, как бы то ни было, спустя четверть часа она сошла вниз вместе с ним. На лице у нее было все то же недовольное, сумрачное выражение. Помедлив в коридоре, она украдкой подправила косметику и, не дожидаясь отца, проследовала к воротам.
Вскоре из недр дома появился и старик. На голове у него была шапочка из тугого прозрачного шелка, как видно, долженствовавшая придать ему сходство не то с Такараи Кикаку[124], не то еще с каким-нибудь знаменитым поэтом былых времен. О-Хиса и Канамэ вышли в прихожую его проводить.
– Ну, счастливо оставаться! – сказал он, просовывая обтянутые белыми таби ступни в летние сандалии.
– Возвращайтесь поскорее, – ответила ему О-Хиса.
– Боюсь, поскорее не получится… Да, Канамэ-сан, сегодня вы ночуете у нас. Мисако я уже предупредил.
– Неловко вас обременять, но я с удовольствием воспользуюсь вашим гостеприимством.
– О-Хиса, подай-ка мне зонт, а то на дворе пáрит – того и гляди снова польет дождь.
– Может, лучше вызвать такси? – предложила О-Хиса.
– Чепуха! Ресторан находится в двух шагах отсюда, мы отлично доберемся и так.
– Желаю вам приятно провести время, – напутствовала уходящих О-Хиса.
Немного погодя она вернулась к Канамэ в гостиную, держа в руках полотняный купальный халат.
– Вы можете принять ванну, если хотите. Она уже согрета.
– Спасибо вам за заботу, только не знаю, стоит ли. Боюсь, я так разомлею от купания, что не смогу двинуться в обратный путь.
– Так вы же остаетесь здесь на ночь.
– Это еще неизвестно.
– Полноте. В любом случае, поскольку достойного угощения не предвидится, я хочу, чтобы вы по крайней мере проголодались.
Канамэ уж и не помнил, когда последний раз пользовался ванной в этом доме. Как всюду в здешних краях, она представляла собою чугунный котел, габариты которого не позволяли разместиться в нем с удобством, а стенки были до того горячи, что человек, привыкший к просторной деревянной ванне токиоского образца, вряд ли нашел бы такое купание приятным. Вдобавок ко всему прочему, само помещение выглядело довольно угрюмо. Расположенное под потолком узкое раздвижное оконце с трудом пропускало свет, поэтому даже среди дня здесь царил полумрак. В доме у Канамэ стены ванной комнаты были облицованы белым кафелем, и, попав сюда, он почувствовал себя так, словно угодил в какое-то темное подземелье. Вода с мокнущими в ней почками гвоздичного дерева казалась мутной, вызывая ассоциации с лечебными ваннами. Мисако была уверена, что запах гвоздики призван отвлечь внимание от несвежести воды, которую здесь привыкли не менять по нескольку дней, и в ответ на предложение искупаться неизменно отказывалась под каким-нибудь благовидным предлогом. Однако сам хозяин дома чрезвычайно гордился своими «гвоздичными ваннами» и предлагал их гостям в качестве особой привилегии.
Что же до так называемых «отхожих мест», то у старика существовала целая философия на этот счет. «Белоснежные ванная и уборная, – утверждал он, – глупейшее изобретение европейцев. Да, конечно, там никто на вас не смотрит, и все же обзаводиться оборудованием, выставляющим напоказ выделения вашего тела, может лишь человек до крайности толстокожий. Правила хорошего тона велят нам освобождаться от собственных нечистот в самой непритязательной обстановке, под покровом темноты». Он считал идеальным набивать сливное отверстие писсуара зеленой хвоей криптомерий, обосновывая эту неординарную мысль следующим образом: «В ухоженной, содержащейся в чистоте уборной истинно японского стиля непременно должен ощущаться особый, изысканный аромат. Это создает непередаваемую атмосферу утонченности и благородства».
Но, что бы ни утверждал старик, О-Хиса по секрету жаловалась на неудобство их мрачной ванной комнаты. Хотя в наши дни, говорила она, можно с успехом воспользоваться одной-двумя каплями гвоздичной эссенции, которую продают в магазине, пожилой господин предпочитает действовать по старинке, опуская в нагретую воду мешочек с сушеной гвоздикой, иначе купание ему не в радость. «Время от времени, – призналась она однажды, – он вызывается потереть мне спину, но в темноте не может разобрать, где зад, а где перед». Канамэ вспомнил эти ее слова, увидев висящий на столбе мешочек с рисовыми отрубями[125].
– Как вода? Не остыла? – послышался из-за двери голос О-Хиса, приготовившейся подбросить в топку дров.
– Все прекрасно, но не могли бы вы включить свет?
– Да, конечно. Как это я не догадалась?..
Освещение состояло из одной-единственной махонькой лампочки, что, судя по всему, было продиктовано какими-то особыми эстетическими соображениями, но от этого ощущение темноты только усилилось. Стоило Канамэ раздеться, как на него со всех сторон ринулись комары. Он наскоро ополоснулся водой без мыла и погрузился в ванну, но комары не отставали и по-прежнему вились вокруг его лица и шеи. В отличие от окутанной мраком купальни, снаружи все еще брезжил бледный сумеречный свет, и видневшиеся сквозь решетчатое оконце фигурные, словно вырезанные из зеленой материи, листья клена казались еще более яркими, чем днем. Канамэ представилось вдруг, будто он находится в гостинице на горячих источниках, затерянной где-то в горной глуши. Старик хвастался, что у него в саду можно услышать голос кукушки