кли, родители покорились безвольно, без борьбы. Все тело ныло и ломало, и она уже не знала, какая боль пьет ее на этот раз. Она умирала, а люди, изменившие ее судьбу, оставались жить.
– Я не верю! – отчаянно прокричала она в ответ. – Я не собираюсь умирать! Я не могу умереть! Я в Аду!
«А я верю, верю всему, что мне говорят! Я мразь, голод, боль и нищета! – ее нутро не имело лица, оно было всюду и нигде, голос шел из сердца, из чрева, из раны. Она снова была там, и голова, открывшаяся ей две недели назад или почти три десятка лет назад, невзлюбившая ее с первой секунды, торжествовала: – Умирать всегда больно!» – произнесла она и дико засмеялась.
Совсем как те люди, которые залили уши родителей воском и шептали обидные слова – горячо, гневно или вкрадчиво. Они просили ненавидеть ее, называя ночным кошмаром, расплатой за преступное прелюбодеяние, свидетельством гнусного разврата, порождением ехидны…
Это было ее прошлое. Матричная память открывалась Тверди, а Твердь открывала ужас земли сознанию, обвиняя ее в каждом брошенном в землю слове. И каждое слово становилось обращенным от нее или к ней.
Похоже, Царя устраивали на земле противоположно половой принадлежности.
Но не всегда.
Манька выделила несколько позиций, сравнив их и в том и в другом случае, и сразу пятая часть боли и людей успокоилась навек. Отдельно использовали глаза, уши, спину, различая состояние полной бессознательности и сумеречное состояние. Даже нос и рот были отдельной частью. На многое ее непонимание сам собой пришел ответ – где-то там, в ее прошлом была и Благодетельница, которая искрилась как чудодейственный бриллиант, устраиваясь на ее земле доброй хозяюшкой и выбивая почву из-под ног в земле вампира нравоучениями и посрамлением.
Еще тогда она стала хозяйкой ее ближнего, который уже не мог от нее отказаться, не мог не стать вампиром, пойдя на ее зов…
Она надолго сбилась с толку, обращая взгляд то на мать, когда слова говорились над отцом, или на отца, когда происки велись против матери. Грубое насилие вошло к отцу и матери, обращаясь к сознанию из земли ближнего. Пространство стало плотным, как резина, образуя пространственные путы. Оно тянулось за каждым, как за сгустком еще более плотной массы, будто не хотело их отпускать. Иногда лица искажались, проталкиваясь через ее сознание, обнажая суть своего присутствия лишь тем, что взывали к земле как путы ее самой. Боль накрывала ее с головой, стоило ей вспомнить, что все, кто пришел к ней в Аду, всего лишь люди, никчемные и алчные, удовлетворяющие свои амбиции и зависть.
Но везде, в любом месте, отец по действу ненавидел мать, любил Бабу Ягу и дочушку, был горд, но зависим от этих людей. А мать – всегда падшая, изгаженная, наводящая проклятия, не имеющая за собой ничего. Все они спасали отца и изгоняли мать.
Слова приходили и уходили, звучали то ясно, то глухо.
Манька то снова была там, в чреве или в Аду, понимая, что лежит на камне, а внизу течет лава, и смотрела на себя в прошлом, будто со стороны. Боль и оргазмы открывались и таяли, как утренняя роса, если удавалось понять, кому принадлежат физические ощущения. Только так она могла понять, насколько правильно восстановила свое прошлое. Теперь она знала – и ей дано судить всякую тварь в земле своей.
И она радовалась, оставляя прошлое в прошлом: ужас отступал, и Ад не столько пытал ее, сколько восстанавливал глубоко скрытые мотивы поступков людей и ее самой, вернув в то время, когда маленькая земля, еще не имеющая своего лица, открывала значения слов, которые потом оставляли осадок, непонятно как и откуда взявшийся. Многие беды ее повернулись к ней лицом.
В отличие от проповедей над матерью, где индульгенция стоила дорого и каждому воздавалось по заслугам, на стороне отца прощение даровалось без всяких условий – по вере и по воле Сына Божьего, которого мог бы узреть каждый, если бы услышал проповедующего и произнес худое слово на скверну, на падшую женщину, на того же Дьявола. Примером для подражания Святым Отцом были назначены совокупляющиеся по «любви». А им до проповедей, похоже, не было никакого дела. Люди вокруг отца и матери пристойно проклинали всякую тварь, искавшую обманными путями свою выгоду. Занимаясь любовью, они осуждали прелюбодеяние, зазывая услышать призыв к любви свободной, продиктованной голосом сердца.
Шабаш, опьяневшим от крови, вина и секса людям, пришелся по нраву.
И даже соперницы Бабы Яги, обиженные, что не им досталось играть роль Пречистой Девы, присмирели, довольствуясь ролью устилающих дорогу Благодетельницы пальмовыми ветвями, кроме тетки Валентины, которая смотрела на Бабу Ягу завистливо, не хоронясь.
– Закрой покрывалом! Надо объявить ее вне закона! – голос прозвучал над самым ухом.
– И что это даст? – заинтересованный голос ответил не сразу.
– М-м-м… Мы тут, а нас будто и нет. Нам надо запутать, а лучшего способа не придумаешь. Вот ты, бей! А сам в это время говори про то, что не обидишь, что беречь будешь кровиночку. А она пусть ласково обнимет, и в голос, в голос проклянет! А кто приблизится, почувствует обман. А раз почувствует, так и держаться будет подальше от этой гнилой твари. Правда, Малина, я говорю?
Мать накрыли покрывалом, и Манька почувствовала, как колотится ее сердце, отравленное новой порцией яда, влитого в рот матери. Покрывало… Оно лежало на кровати – цветастое, теплое… Родители каждое утро стелили его, заправляя кровать. Но теперь оно было другим: душило, обволакивало, управляло ею. Слова приходили, примериваясь к боли, и уходили, а боль оставалась, не понятая и не выпитая. Тьма опустилась на сознание и полностью отключила ее от внешнего мира.
Все, о чем мечтала бы она, ушло вместе с пространством, где она видела цветы, речку, рассыпанные по берегам аккуратные домики и синее-синее небо, в котором плавали белые облака. Ушли слова, протягивая к ней человеческие руки – страшные, причиняющие боль, убивающие маленькую нераскрывшуюся почку. Манькино нутро безоговорочно поверило ненависти и унижению. У нее больше не было земли. Земля боялась всего, что было связано со словами, обретшими над нею власть. А властью обладало каждое слово, которое прошло мимо врат. Отныне ее жизнь не стоила ничего. Не было родителей – она знала, что отец уже никогда не услышит ее, не примет в свое сердце ни мать, ни ее. Это и был Ад – ее Ад, который вверг ее в огненную геенну, навсегда закрыв доступ в мир света и радости земли Дьявола.
Силы покинули ее.
Ужас сменился равнодушием и безразличием. Она противостояла силе, много сильнее ее самой. Дьявол не собирался спасать ее. Даже он не верил в то, что ее земля внезапно оживет. Земля и она сама были мертвы давно, еще не успев прийти в этот мир. И все ее надежды рухнули, как груды обломков черных каменных скал, уносимые вдаль огненными потоками лавы. Боль снова перестала уходить, голоса звучали и звучали, невнятные, расплываясь и обволакивая, как покрывало – и сама она застыла, как каменное изваяние, позволяя Аду исторгнуть ее с земли.
Она никак не могла понять смысл действа. В руки ей само ничего не плыло. Законом она пользовалась – исполняла. Но точно знала – нет закона для проклятых. Случись чего, отведут и посоветуют забыть – мило, с пониманием. Манька смотрела и не могла поверить. Как мог отец променять мать на людей, называвших себя свиньями и чудовищами? Болело сердце, но разум подсказывал, все гораздо проще и сложнее: мать – душа отца, и Бабе Яге выпал шанс открытыми вратами войти в Царствие Божье.
Что ж, у нее получилось!
Как бы не повернулась жизнь к Бабе Яге – она имела себе оправдание. Готовила их на все случаи жизни. Очень убедительно, но ей, открывшей истину, речь таковой уже не казалась. Вся жизнь предстала перед нею оголенными проводами с высоким напряжением, дотронуться до которых, означало принять на себя смерть. Она уже знала, что отныне мать будет лить слезы, поминая отца, мечтать о смерти, и обвинит ее во всем, что с ней случилось. Грубее матери был разве что отец, который спустя неделю впервые поднимет руку на мать, и потом будет бить часто, пока не выгонит совсем, чтобы внести в избу гроб и принять в доме новую хозяйку, а глаза у него станут такими же масляными с поволокой, как у Бабы Яги.
Черт перепрыгнул через голову, представ перед глазами.
– Не спи, иди дальше, – шепнул он, и потряс за плечо. – А я попробую найти душу вампира! Ты помогла мне, я помогу тебе. В Аду нельзя по-другому, око за око, зуб за зуб. Крапива тоже жалит. Бывает и хуже растеньице душит, но это же не повод не тянуться к свету. Верь мне, баобабам труднее приходится, но потом, вона какое дерево вырастает, не обойдешь его за один день!
– Я не разумею, – Манька с трудом разлепила веки, голова ее болталась из стороны в сторону в то время, как черт продолжал трясти ее.
– Не надо разуметь, надо запомнить, – ответил черт. – Нежить убивают взглядом, в котором серебро, живая вода и неугасимый огонь! Ну, я пошел?
– Куда? Вернуться помоги! – прошептала Манька распухшими губами. – Все, я умираю! Я больше не могу! Они не уходят…
– Все верно. Им нельзя доверять. Никому. Боль не сможет тебе помочь, она руку твою недостает. Ты думаешь, только люди могут пройти мимо врат, а там и человек, и зверь – все они мимо пробежали. Сама подумай, как благодатный огонь достиг твоей земли, если мать твоя лежит без сознания, отец ни жив, ни мертв, а ты в чреве матери на тот свет ищешь выход?
– Не знаю… – простонала Манька, не разжимая зубов.
– А если оргазм прошел, значит и боль прошла бы! – черт взглянул на нее с жалостью, но показалось холодно, будто смотрел из Сада-Утопии. – Не стони, сам я маленький, не местный, но глубоко в землю могу спускаться, и мысли ваши вижу! Люди молиться любят, примерно поклоны бить, боятся потерять своих близких, а еще мечтают расшевелить общество своей гениальностью. Но боль они предпочитают во всякое время! Первым делом побороть врага такой кровью, чтобы захлебнулся. А враг у человека на всяком месте, где боли нет: ступил в каку – убить собаку, чтобы не срала на улице. Полюбились слоники на камине – убить всех слонов и срезать бивни, чтобы слоники и у сына были, и у внука, и чтобы слоников ему хватило на все времена, а лучше, чтобы каждый купил бы у него слоников. Захотелось рыбки – и передовые отряды загрузились этой самой рыбкой. И никому нет дела, что первый и последний раз человек посмотрел на рыбку-бабочку, что нет больше молочного коралла, который пускал их в свои норки. А без рыбки-бабочки еще с десяток рыбешек ушли в Небытие, – черт сложил перед собой руки и покрутил пальцами, как иногда делал Дьявол. – Ах, Маня, если бы ты знала, сколько любвеобильных людей мечтают установить мировое господство, чтобы всякий, кто не по нраву, мог бы безнаказанно отправиться в печь, в газовую камеру, в расход. А ты пока что живая. Мало ли что болит. Болит – поправляется! Пока гнила, ничего не болело…