Горло перегрызу за стадо свое! Не поверите, мельничный жернов у вас на шее – и сами вы уже утонули. Мысли и мечты ваши берут за душу только вас.
Ни один убийца не радуется, когда на него глаза людям открывают – истина не нова. И врага уже как будто нет, как будто неведомая сила, а не вампир, хорошему человеку в Ночи шепчет на ушко, чтобы днем услышано было с кровли… И так вампир избежал мученичества чудесным велением божьего происхождения, но мученик. Ищут, а значит, прятать надо, защищать всеми своими помыслами. Оправдывать. В долг ссудить и забыть. И внимать, как дитю, который происки готовить не умеет. А иначе, как хорошим стать?
И страшно был напуган народ Дьявольскими кровожадными соблазнами. Все как один встанем! Решимости у народа, хоть отбавляй – и страшно напуган Дьявол, раз не кажет лицо. Значит, победили. Значит на правильном пути.
Только педофилов меньше не становится…
Если собрать трупы умерщвленных родителей и умерщвленных младенцев – поля удобрять можно. Но ведь это где-то там? А мы хорошие?! Ну, в конце концов, не Сына же Человеческого обвинять, если у человека кровлю сносит…
И не стал терпеть Царь Ирод у себя в государстве младенцев-Спасителей, устроив им тотальный геноцид, чтобы народу хоть немного вздохнулось свободней и мозги, свернутые набекрень, на место встали. И вдохнул народ, вернувшись к истокам, города понастроил, жирком оброс, моря освоил, построив на перекрестке государств чудо-порт, каких свет не видывал…
Так думал Борзеевич, Манька не соглашалась: в каждом человеке было и хорошее, и плохое. У кого-то больше, у кого-то меньше. У вампиров быть хорошими получалось лучше других. На лице написано: «хороший». А если дело разбирать, то у всякого дела есть и хорошая сторона, и плохая. Но сейчас, пожалуй, разобралась бы, и поддержала его. Похохотали, оргию устроили, разошлись и забыли… Младенцы… А ты живи с этими всю жизнь и терпи, пока младенцы пьют твою кровь и вгрызаются в плоть.
Поркой вампира не вылечить, но на младенца у кого рука осмелится?
Когда она смотрела на вампиров в земле, милее их, пожалуй, никого не было. Что нашептали, то и видела на кровлях…
Ну хоть видела!
С головой все в порядке. Мозги довольно быстро перелопатили достаточно весомое количество информации и собрали воедино многие высказывания Борзеевича. И сразу расстроилась.
Опять эта проклятая жизнь!
Может, умрешь через минуту другую, стоило ли назад-то?!
– Мы уж не чаяли дождаться, когда бездонный упырь кровушки напьется. На вот, – Борзеевич протянул руку с кружкой, от которой приятно пахло. – Бульон горяченький, все время на подогреве держу. Из того самого голубя, который поганил отхожим местом Храм Божий! Ну ничего его заразу не берет! И рассекали, и оживляли, и метлой гоняли. Сдается мне, почтовый он, ни дать, ни взять Царица всея государства Мамашке письмецо посылала, да мы проглядели.
– Иии… Мма-а-а… – Манька пошевелила языком. И вдруг почувствовала – отпустило, язык пошел свободно. Наконец-то! Жизнь возвращалась! – Нельзя, Борзеич, живая тварь… Голубь – он голубь мира. И враги, бывает, умные письма посылают…
«Я дома!» – умильные слезы навернулись на глаза. Приятно было снова очутиться под навесом, хоть и на жертвеннике. Хороший навес, так и белье не выгорит под солнцем, и лучшего места, чтобы высушить траву или про запас наготовить веники, не придумаешь. Закостеневшее тело все еще слушалось с трудом. Манька пошевелила пальцами, прислушиваясь к своему состоянию.
Тело было чужим, не родным как будто. Села за руль, а руля нет.
Выходит, и в самом деле умертвил ее Дьявол?
«Брать, не брать?» – покосилась она на бульон, чувствуя, что горячее организму никак бы не повредило.
– Любая тварь за мир, за дружбу… Попить-поесть тоже надо, – настоял Борзеевич, заметив ее колебания. – У нас три голубки гнездо свили, потомству его скидку сделаем. Свои будут, не предатели…
– Бери! – добродушно посоветовал Дьявол, который возник позади Борзеевича, как ни в чем не бывало, будто не расставались, и он не утирал ее кровавые слезы. – Пить, есть разрешаю же!
Борзеич от его голоса весь вскинулся, повернулся резко, с обидой и укоризной.
– Да что ж ты там так долго-то ее держал?! Ведь не мертвому человеку не должно быть более минуты убитым! – воскликнул он, всплеснув руками, как кочет. – Сам в следующий раз пойду!
– Опять опилок в голове насмотрелся! – осадил Дьявол. – Корченная она, чтобы испугаться самого здорового на свете сна?
– Ой, не ругайтесь, в порядке я, в порядке! – успокоила она обоих. – Вот только занемела!
Попыталась сжать кружку с бульоном негнущимися руками. Руки не слушались. Борзеевич придержал кружку, поднеся к губам, слегка наваливая. Жизнь вливалась в тело с маленькими обжигающими небо глотками, согревая и разгоняя застывшую кровь.
– Да ты хоть зубиком одним улыбнись, а то, как подменили тебя, – попросил Борзеевич, заботливо хлопоча вокруг. – Ну, хоть избам на радость! А то, как третий день проскочил, они и Храмом быть не хотят, а не положено, дождаться надо. Сидим, вот, ждем – и пьют обе воду из реки, как пропойные бабы…
Изб на месте не было, обе паслись на лугу. Что-то не больно они ее ждали.
– Уж чего-чего, а им, даже если всю реку выпьют, не во вред, – успокоил Дьявол. – Им вода, что еда, бревна у изб живые. Растут помаленьку. А ты не лежи, – повернулся он к ней, – пройдись, надо кровь разогнать.
– Сердца у тебя нет! – сердито проговорил Борзеевич, приподнимая Маньку за голову и помогая выпить бульон.
– Нету! – чистосердечно признался Дьявол. – Было бы, я б на муки сердечные молился …
– А сколько… я спала? – спросила Манька, разгибая ногу рукой.
– Ну, недельку другую вы отсутствовали, уважаемая, – просветил ее Дьявол.
Брови у Маньки изумленно поползли вверх.
Две недели?!
Про время она совсем забыла, проживая свою жизнь заново. Ее били, колотили, изводили. Даже поела несколько раз, правда, еда была то отравленная, то негодного качества. Обычной едой ее не попрекали. А вообще, подумать о еде как-то в голову не пришло. И пролетело время, как один миг.
– И нечего так на меня пялиться! – отнекался Дьявол. – Ты часть жизни по новой прожила. Время в Аду не то, что здесь. Для кого-то оно несется, для кого-то стоит, для кого-то назад движется. Вникнуть в просвещение Ада непросто. Это я мог бы все царствия мира в мгновение ока показать, а вы так не умеете. Иному тридцать лет и три года мало. Где голова у людей соображения не имеет, так это в Аду, косность мышления – это уже от Небытия. Тут вы на всем готовеньком, а там умные примеры ни чьими мозгами не обмозгуешь – мозгов нет. А сознания ваши в последних поколениях туговато соображают, если без комментариев, не хватает вам энергии для нужной скорости мышления. И удивляться не чему: чтобы прокормить такую ораву нечисти, надо быть кладезем колодезным. Даже я не берусь за такую благотворительность.
– Все говорят, там любовь одна, – обиделась Манька. – А для меня только болезнь…
– Есть, не отрицаю. Но ты же не на меня смотрела! – образумил ее Дьявол. – Меня поганой метлой царек не выметал. Но так-то лучше, посмотреть на себя бывает полезно.
– Маня, не спорь, пройдись. Он только так и умеет, если с ним по-человечески… – вступился за нее Борзеевич, шикнув на Дьявола.
Манька скривилась. Вампиров не кормит, и то верно, но ведь и людям житья от нечисти нет! Не жалел бы, не помогал бы, не считал бы особенными, не учил бы человека извести. Как тут батарейкой не станешь, если молча взирает на всякое безобразное дело?
Она попробовала пошевелить ногой – лучше уж заниматься собой, чем вникать в Дьявольскую вывернутую хитро-мудрую философию. Тем более, лежать на твердых камнях было неудобно.
– Ой! Ой! – Манька кое-как сползла с жертвенника, приказывая себе подняться с корточек, чувствуя во всем теле покалывания. Хотелось пить. Запас живой воды в теле был ей был жизненно необходим.
Она не удивилась, заметив, что воды в бадьях до краев. Манька тепло погладила коромысло. Если в себя не придет, ведро ей не поднять – такая слабость во всем теле, хоть прямо тут упади.
Она зачерпнула ковшом воды из кадушки, опрокинув на голову, припала губами к краю, чуть наклонив на себя, пролив изрядное количество живительной влаги на грудь. Если бы избы были не Храмом, то баня в раз поставила бы ее на ноги, но просить Храм стать баней, было как-то не удобно. Если верить Борзеевичу, избы своим положением гордились – пусть будут Храмом, если нравится. Впрочем, вода тоже оказалась хорошим средством. Перемена наступила буквально через пару мгновений. Голова стала ясной, будто в нее плеснули воды и протерли мозги шваброй, смывая нечистоты, которые остались после головокружительного полета.
Наконец, она могла в полном смысле принять свое возвращение или пробуждение, отчего ей было и приятно, и горько. Манька со стонами, полусогнувшись, прошлась. Избы прохаживались взад-вперед на опушке. Они все еще были Храмом, но про огород не забывали. На месте Храма сохранились только земляные валы, навес, под которым они находились, красивая дорожка, алтарь и жертвенник, сложенный из камней.
«Надо бы исследовать место и содержимое Храма, пока Дьявол раритеты не умыкнул!» – напомнила она себе, заодно вспомнив спросить у Борзеевича про змей: видел, не видел? Золотые светильники, вызвавшие удивление, все еще стояли на Алтаре, при свете солнца они ярко блестели вставленными в них драгоценными ограненными самоцветами. Манька пощупала медальон на груди, спасший ее в Аду, одев ее в такую кожу, которая оказалась ни одному демону и древнему вампиру не под силу прокусить. И дьявольский кинжал оказался при ней, Борзеевич вложил его в ножны, висевшие на поясе. Она покосилась на Дьявола, как можно убедительнее приняв на себя мученический вид: пусть пока думает, что ей ни до чего нет дела, глядишь, забудет про странные вещицы, польза от них была не малая.
Ну, слава Богу, все на месте, ничего не изменилось! Рот сам собой растянулся в счастливой улыбке. До чего же приятно оказалось вернуться и услышать родные голоса! И Дьявол, похоже, тоже был рад вернуться вместе с ней, или делал вид, что рад. Он снова мог издеваться над нею и Борзеевичем сколько влезет.