– Акулы?
– Киты?
– Левиафан?
– А-а-а, корабли, я знаю, видела, когда у маменьки гостила!
– И затряслись поджилки у царя того государства и у народа его. Три дня отсиживался он под землею! С тех пор так и повелось: мутит тамошний царек, мутит, пока ему ботинок не покажешь. А как показал, три дня живи. После, если татью не нашел, он найдет. Откуда только смелость берется!
– Дедушка Гремуар Борзеевич, вы нам сказку расскажите. Про люблю-нелюдя! – попросили несколько товарищей из толпы.
– Отчего не рассказать, – Борзеевич пощипывал бороду, расчесывая ее пятерней. – Жил-был глиняный человек. И не было у него ни семьи, ни друзей… А ел он… глину замешивал и ел. И любил он иногда оборачиваться в самочку человеческого вида. Каждый раз в разную. До чего хороша была, иной готов был за море-океан за нею плыть. И так она тамошнему молодцу приглянулась, что не вспомнил он, что каждый раз, когда красна девица уводила молодца, больше его уже никто не видывал. Не до того ему было. Подошел он к красной девице, взял ее за рученьки белые…
Дальше последовал разговор с ахами и вздохами. Борзеевич изображал парня и кровожадную девицу очень натурально. Парня было жалко, парень был хороший. Когда парня замуровали в глиняной пещере, русалки прослезились. Лесные порадовались – нечего шастать от жены-красавицы по красным девицам. И расстроились, когда жена отправилась добывать красна молодца, обозвав ее полной дурой. Попадая к глиняному человеку всяк становился нелюдью, и когда добрая жена нашла благоверного, ее съели.
Потом, вдоволь натешившись, глиняный человек съел и красного молодца.
Манька так и не поняла мораль сего рассказа. Глиняным человеком мог оказаться кто угодно, никаких опознавательных знаков на нем не было. Ей снова стало не по себе. Она вдруг, ни с того ни с сего подумала, что рядом нет ни одного человека. Что это? Неужели она спит и видит сон? Такой долгий и необычный. С чего взяла, что у нее есть земля?
Рассказ закончился. За столом молчали. И все смотрели на нее, но уже не хитро, а с осуждением. Манька смутилась, переводя взгляд с одного на другого.
– Что? Что вы так смотрите? – расстроилась она, начиная подозревать неладное, разозлившись на Борзеевича, который пытливо сверлил ее взглядом вместе со всеми.
– А ты, Маня, на что глинозем на себя посадила? – сердито спросил лесной, который был у лесных за старшего. – Съест – и не подавится.
– А раньше его не было? – уныло поинтересовалась она, будто у предателей.
– Раньше не так, умылась видно… – сообщил лесной, против правил отсаживаясь.
Возле Маньки как-то сразу стало пусто.
– Ой, а мы его еще в бане заприметили! – с некоторой застенчивостью сообщила русалка, ткнув в нее пальцем.
Манька пулей выскочила из-за стола и бросилась бежать в сторону палатки-навеса, куда они поселились с Борзеевичем на время перевоплощения изб в Храмы. Так стыдно ей еще не бывало. Никто с ней не то, что поговорить и подружиться, за столом сидеть не захотел. Одни враги у нее.
А Борзеевич, тоже хорош! Манька заплакала, уткнувшись в подушку и сотрясаясь всем телом. Среди людей места не было, а тут – чем лучше-то?
Кто-то сел рядом.
– Праздник перестал быть праздником, – услышала она голос Дьявола. – Пусть так. Но хоронить себя рановато. Это же духи, духи природы, от них ничто не утаится. Им волшебство ведомо, и тайные силы, и все законы. Они не пили твою кровь, они прямо сказали, что увидели.
– Манька! – под навес влетел Борзеевич, вес взмыленный и запыхавшийся. – Голлем это! Голлем на тебе! Глиняный ужас!
– Да хоть… Да хоть кто! Черти уже были, Дьявол тоже, рядом сидит… Ты вон… Просто им я тоже не нравлюсь!
– Не в этом дело. Голлем хоть кому порчу наведет. Ты от него избавляйся, пока он тебя не съел.
Но Манька уже разобралась: не Голлем их напугал – она их напугала. Проклятием своим.
– Я слышал про такое, – тихо сказал Борзеевич, сделав страшно таинственное лицо. – Раньше их делали, давно. Чтобы селения защищать. А потом… Потом они выходили из-под контроля. И никого в живых не оставляли. А внутри у глиняного человека свиток…
– Не пугай Маньку, – рассердился Дьявол. – Никакие селения он не защищает. А заговор на свою родню может его родить. Для защиты. Но когда человек, его сотворивший, из жизни уходит, или разлюбили его, он выворачивается на эту сторону и бьет любого, кто к человеку подходит. И самого человека. Мать могла защиту тебе поставить. Или тетка твоя, пока в памяти была. Или с той стороны Голлем пожаловал. Голлем из глины, он над землей сознанием летит. И заболевает человек раздвоением личности. Но ты же не заболела! Значит, пора взять горшок в свои руки и разбить его.
– Не знаю, – с сомнением Манька прислушалась к себе. Она действительно чувствовала в себе какое-то неправильное состояние. – Одна сторона у меня плюется, вторая мягкая какая-то…
– Это не Голлем, это две земли по-разному устроенные, которые перестали быть повернутыми только в сторону вампира. Так всегда человек видел свою землю, когда вставал посередине: с одной стороны, море, с другой – огонь. Просто не отошла еще от Ада. Голлем – это то, что от твоей земли грозит твоему соседу, не пропуская к тебе не одну мысль.
– Это есть. Я раньше не знала, что мысли могут по земле сами собой гулять, а теперь постоянно слышу, – расстроилась Манька. – Наверное, это не всегда радио?
– Это не мысли. Но и не Голлем. Это голоса людей, которые пришли в землю, когда она была открыта. Мысль – это то, что ты получаешь от меня в виде дождя, и решения, которые отходят от тебя самой, даже если родились они под давлением голосов из прошлого. Но они тоже не голосят, а открывают одно и закрывают другое. Иногда память поднимается к тебе, тогда это воспоминания. Но если голоса пришли, значит, Голлем ищет уже не их, а тебя самою. Разобраться надо. Мало ли чего Борзеевич порасскажет…
– Мать? Что она умела-то? Тетка… – Манька задумалась, снова подметив в себе какое-то несоответствие. В голове у нее были раздумья и ни так уж она расстроилась из-за духов, зная по водяному, что им мало кто мог угодить, но слезы лились и лились по щекам, как из дырявого ведра. Она их даже не утирала.
– Тетка могла бы. Злая она была. На всех. Но откуда у нее силам взяться? Да и зачем? Она никогда меня не любила, я ей обузой была. мне кажется, она не помнила ничего, ни разу о проклятии не обмолвившись.
– Ну не скажи! Это кажется, что человек малосильный, а на самом деле он мог бы вперед смотреть, если бы знал, как. Тем более, если ведает, что с человеком произошло. Пока ты мать и тетку любила, они защищали тебя, от смерти берегли, уши тебе закрывали, чтобы радио не слушала. Разобралась – защита могла развернуться.
– В смысле?!
– В смысле, Голлем не давал тебе слушать вампира. Помощи никакой, но руки на себя не наложила, и то хорошо. Учиться заставлял. Не много оставалось в памяти, но хоть что-то. Вампиры высокими материями не загружаются, им это ни к чему, но все о них знают. Откуда? Или вот больно тебе, а голова не хнычет. А как защиты не стало, полилась из тебя соленая водица…
– Избави тебя Бог, Маня, от такого помощника! – перекрестился Борзеевич, уставившись на нее, как на инопланетянина. Голлема он не видел, но Дьяволу верил и страшно перепугался. – Он нас всех тут съест… сдаст… по стенке размажет! Ненасытный он. Луч света в темном царстве ему врагом покажется! Врача бы тебе! Эх… – Борзеевич махнул безнадежно рукой.
– Врач не поможет, – Дьявол тоже изобразил обеспокоенность, в котором Манька усомнилась: ему ли какого-то Голлема бояться?! – Это сильное колдунство. Не болит, не чешется, не разговаривает… От такой беды даже я могу не помочь. Ладно, утро вечера мудренее. Ты только, Маня, сильно ни на кого не коси, и сильно никого не люби, так оно спокойнее. И если пнут тебя, белый флаг выбрасывай. А то Голлем замучит до смерти. Если Голлем показался, он, сударыня, за вами пришел.
Манька, на мгновение поддавшись тем чувствам, что проливались слезами, заплакала еще горше. Да что же это такое-то?! Совсем житья не стало. И земля от нее отвернулась, и люди, и духи, и не враги, а вражью силу насылает она на всех, кто к ней приближается. Кроме нее будто людей на земле не осталось, чтобы мучить. Одним врагам вольное житье.
Она попыталась пошарить всеми своими зрениями, и сердечная рана сразу напомнила о себе.
– Вот не хочу умирать, а надо! – проговорила она зло, прокляв все на свете. Вцепилась зубами в простыню и разодрала ее в клочья, выбрасывая клочки на все стороны. – Ненавижу! Ненавижу! Всех ненавижу! – процедила сквозь зубы в слепой ярости. – Ни любви, ни счастья… ничего нет! Что за хрень такая?! Лучше бы придушили меня! Господи, ну почему я в болоте не утонула?! Не разбирая дороги… пойду куда глаза глядят… Ну, рабом меня сделай, в рабство угони! Живут люди, не жалуются…
– Так, – прикрикнул сердито Дьявол, – кому как не мне знать, что случится вскоре? Ходила уже! Идем же! Чего простыни-то рвать? Магазин далеко, да и денег у нас не так много, чтобы тратить их на бесовские показательные выступления. Сказала бы оборотням спасибо, сколько добра оставили… И прав у меня таких нет делать человека рабом. Муху не обидел бы я! Не я делаю, человек сам уходит, когда идет за мудростью к вампиру. Вампир наговорил и ушел, а Бог летит, откуда? Сам собой он там живет? Из земли – земля ему жизнь дает. Вроде и запись, а вроде и нет. Жить начинает Бог в твоей земле. Да, я могу поднять любой ужас, собрать его, как кирпичные стены, накладывая один на другой. И зарежет человек человека, и не почувствует ничего, кроме радости Бога в уме его.
Я злой, Маня, но руки мои не в крови. Мне для этого немного надо: поговорить с человеком по душам – мои словеса божок так же фильтрует, как и твои мысленные обращения в землю, и они для него такой же хлеб, как для человека. Вот понял бы вампир, кому он обязан исполнению своих желаний, завыл бы от ужаса.
Гробики-то для себя готовят!