– Вопиет ко мне черными мыслями… Страшные мысли у Благодетеля твоего…
– Маня подарила? А к Мане как попал? Твое добро было! А ты ей дарила? По какому праву присвоила, припрятала, разбазарила?
– А какая тебе, милая моя избушечка, в том польза? Ползали по Раю и Аду, вот и ползаете на здоровьице, что ж обратно приперлись? Мяконько тебе от ползанья их? – сокрушился Зверь. – То-то и оно, избушечка, то-то и оно!
– Я не супротив Мани, какая мне в том нужда? – Страшный Зверь тяжело завздыхал, пуская слезу. – О тебе головушка болит! Слыхал я за кустиком, как сговаривалась Маня с этим… гробовщиком… раскатать тебя по бревнышку да спалить! – Зверюга вытерла платочком слезинки, крупные, как градины. – Да разве ж дочушка Бабы Яги зло такое удумала бы? Ведь берегла бы, как зеницу ока, украшала коврами дорогими, камнями самоцветными. О-хо-хо, избушечка, как сгинула Матушка ее, сердечко ее извелось тоской кипучей, слезой горючей, ночей, сердешная не спит, все о тебе печалится…
Изба скрипнула половицами, перед Зверем появились две крынки со сметаною. Кот, а это несомненно был Кот, жадно набросился на угощение. Маньку передернуло, она все еще не знала, то ли обнаружить себя, то ли сделать вид, что не слыхала речей незваного ночного гостя.
И Борзеевич как на зло – спит!
Гневом закипало ее сознание.
Да как можно избе верить после такого предательства?
Из подсознания выплыло: «Баюн… кот… Котофей Баюнович!»
«Здравствуйте, пожаловал, гость дорогой!» – оторопела Манька. Сердце облилось кровью и забилось часто – дыхание перехватило. Лук и колчан со стрелами висели прямо за спиной вражеского лазутчика – не достать… И посох железный, как на зло, валялся где-то опять избой припрятанный. Она мгновенно похолодела, скрипнула, забыв об осторожности, и тут же замерла, стараясь заставить себя дышать ровно. Кулаки сжались сами собой.
Зверь вдруг остановился, навострил ушки, отрываясь от крынки со сметаной, оборачиваясь к печи:
– А говорят, будто богатырь какой в краях ваших завелся? Чудеса творит, да нечисть поваливает, будто пухом играет?
– Неужто Маня? Да под силу ли ей? Обман это все, избушечка, ой, обман! А такого богатыря, как Дьявол, нету в мире, – он с сожалением покачал головой, подвывая голосу тоскливо. – Вымысел это! Привиделось, обманули, ставят на тебе эксперименты да опыты всякие! Ох, избушечка… – в голосе его появился страх. – Да разве ж понять им, что живая ты, живее всех живых?! Это ж только дочушка…
Глаза у страшного Зверя округлились, в них промелькнуло что-то хищное…
– Не бывало такого, чтобы лежебока столько воинов крепких положила! – он вдруг как-то весь насторожился, глаза его мрачно сузились.
– А ведь воины и тебя бы спасли – и от Мани, и от этого… ворюги подлого! – Кот разговаривал с избой, будто с больною. – Опять обман, избушечка, все обман! Пыль в глаза напустили, загипнотизировали! Внушили, чего на деле не бывало. Боязно мне за тебя…
К чему-то прислушавшись, он покачал головой и, успокоившись, вернулся к сметане с мурлыканьем.
– Кабы, хозяюшка наша, поверить не мудрено, много у нее тайной премудрости да всяких чудес. А чужому разве по нраву видеть, что ты, избушечка, и умна, и холодна в разумении, и сама тепла? Кто просил бы тебя, как хозяюшка моя просит?! Велика, широка любовь ее, всему свету светит ровно солнце красное. Тянет она к тебе рученьки белые, и просит, нет, на коленях умоляет пожалеть себя и порадовать собой ее глазоньки! Да как смеялась она, не поминаешь разве? Голосок у нее светлый, чистый, словно колокольчик серебренный. А выступает будто пава, воду принесет, ни капельки на землю не проронит, а сама-то ровно стебелек. А как управляется с хозяйством, разве кто полюбуется теперь, когда ты Маниной головушкой бедовой думаешь? Совсем извелась, просила передать тебе хлеб-соль, да передавала, что будет у тебя вскорости. Встречать просила. Привезет она внучков старухиных, мал мала меньше, все как один удалые карапузики, один в отца, другой в матушку, третий – вылитый ты, пухленький, кругленький, бревнышко к бревнышку, и все лопаточку в землю норовит воткнуть, коренья да травушку собираючи. Ох, как наполнилась бы землица твоя смехом голосистым! Котята, чистые котята! – умилился Зверь, утирая слезу. – Да разве ж Маня такую радость принесет в подоле?! С виду она страшна, корява, хрома и кривонога, кто ж на такую позарится? – шепоток у кота стал осуждающим. – И как теперь, с малыми детушками, когда вражья сила полонила тебя?! Ведь мыслила порадовать тебя!
Манька до крови прикусила губу, считая про себя до ста.
Это она-то корява?! Это она-то вражья сила?! И откуда малые детушки взялись?! Всем известно, что у Царской Четы наследник не народился…
И неужто тот самый Баюн сидел перед нею. Тот, древний, который налево и направо ходит?
С цепи сорвался?
Открытие было не из приятных. Значит, не все в ее сне было игрой ее воображения! Получается, на самом деле была Ее Величеством, которая страшно поумнела за последние несколько недель, пока Дьявол учил ее обращать свою силу на вампиров, которые пили ее кровь, обращаясь, как с какой-то проклятой…
Манька уже нисколько не сомневалась, что так оно и было.
Ну и сон! Ай да сон! Ах, какой сон!
Избавил ее Дьявол от многих хождений по мукам. Увиденные во сне жертвоприношения, как черти, которые вымывались во время сна, становились осознанными.
Попробуй-ка вынуть из земли такое заклятие!
А стать Ее Величеством, оказывается, не так уж и сложно!
Манька снова почувствовала эманации. Похоже, изба пыталась в чем-то переубедить Страшного Зверя, докладывая обо всем. Теперь Манька помимо воли думала и о задуманной плотине, и о живом дереве, и о живой воде…
Коту даже не пришлось ее упрашивать. Баюн пел, сказки сказывал, да так, словно блин маслом умасливал. Славил избушечку по всем правилам вампирской заманухи, и чернил ее с Борзеевичем тоже по сказочно-подсказочным правилам. Не ошиблись, когда Баюна подослали!
В страшном сне такой враг не приснится!
Слушать его оказалось ой как тяжело, уж с чего бы ей ловиться, а слова падали в сердце.
Так ли уж он не прав? Уж в ком в ком, а в ней избы нуждалась, как четвероногие в пятой лапе. Не строила она их, вообще не понятно, откуда такое чудо взялось. И прибирались сами, и обогревались сами, и еще угождали ей, поили, кормили, в бане мыли. Может, и помогла она избам избавиться от нечисти, но ведь разово, а харчуется уже не день и не два. И не умная была мысль, будто живет она со своими избами на земле, приютившей ее. Ведь и вправду зашлось сердечко, когда подумала, что не ей достанутся хозяйственные самостоятельные избы.
Имела ли она право тешить себя такой надеждой?
Стыд-то какой!
Дочушка Бабы Яги… Манька вдруг вспомнила, с какой неприязнью, будучи Ее Величеством, она поминала избы в своем сне. Она тряхнула головой, отгоняя наваждение. Не испытывала Помазанница к ним никаких любвеобильных чувств. И расстроилась еще больше – избы об этом не знали. И вряд ли стоило рассказывать, огорчая их. Дочушка Бабы Яги была им, как вынянченное дитятко. Если впустили Баюна, значит, дочушка Бабы Яги им небезразлична. Скажи-ка матери, что ее дитя родительницу с поганью сравнивает – руки на себя наложит. Избы были не какой-нибудь матерью, а самой заботливой и сердечной. А видения были только сном. Хуже, во сне Благодетельницей была она сама!
Маньке стало больно за избы, вспомнив, как снимала замки с их цепей и поливала раны на лапах живой водой. Им нельзя туда! Но разве сама послушала бы доброго совета, если бы верила и любила?
Она не знала, как повести себя, чтобы не обидеть избу, и гнилое нутро Баюна вынуть наружу. И опять, как в то время, когда сиротская доля катила ее перекати-полем, она почувствовала себя одинокою и ненужною. Но не Дьявол ли учил ее не доверять своим мыслям? Как знать, кто на этот раз играет ее головой? Ведь и ее понимали избы, хоть и не слышала их, не знала их языка. Она не пила кровь, не убивала, пока не трогали, не рыскала в поисках чужих половин.
Что-то да знала она о избах, как о самой себе…
Манька прислушалась к эманациям избы, проверяя их и внутри себя, и снаружи. Снова встряхнула головой. Что-то избе не понравилось, как-то вдруг стало пусто.
Насторожилась.
Может, радостью поделиться решила, налаженной жизнью, как это обычно бывает? Она и сама не раз искала мучителей, чтобы поднять себя в их глазах. Как-то так само собой получалось, язык развязывался, гордость за себя саму вылезала наружу, и, естественно, сразу после таких откровений все возвращалось на круги свои. Теперь Манька понимала почему. Древний вампир подхватывал слова и отправлял прямо в ум Благодетелей, которым становилось невтерпеж испоганить ей праздник жизни. Только сейчас до нее дошел смысл народной пословицы: по секрету всему свету…
Кот доел сметану и облизнулся, закусил рыбкой, притянул к себе вторую крынку.
– Мы, избушечка, из беды тебя вызволим, – пообещал он. – Горю твоему пособим… Ох, помнишь, как бегала дочушка наша, ягодка, по половицам твоим? Вся такая беленькая, голосок серебренный, а глазищи, будто озера синие… Так ведь не изменилась ни на столечко! А муж у нее —добрый молодец, словно сокол ясный… Ты Манечку придави лапой, а мы уж поборемся. Серая она да убогая, раздавить гадючку такую не жалко…
– Ты ей еще про времечко напомни, которое она на цепи просидела, сколько добрым людям жизни не дано! – привстав на постели, не выдержала Манька, не в силах больше слушать о Благодетельнице хвалебные речи. – Вампиры ведь бессмертные существа, на цепи могут до-о-олго держать! Что-то не торопилась твоя хозяюшка избушечку с цепи спустить! Долго ли с драконами-то? Убирайся, Баюн!
Она резко откинула одеяло, крепко сжала кулаки. Голос ее дрожал и охрип, она изо всех сил старалась, что прозвучал он грозно.
И немного растерялась…
Зверь оказался не маленький – и не кот, а Бог знает, что…
– Это мышь пищит, или комар летит? – огромный котяра-не-котяра повернул голову в ее сторону, ощерив зубастую клыкастую пасть.