, как живем, как получилось, что порезанный бык на нашем огороде оказался… говорила, на болото ей надо… А зачем на болото? Клюквы еще нет, опасно там, зверей много. Я так и сказала. А она, когда сошла на берег, вместо «спасибо» такое мне наговорила!
— Что?! Что говорила?! — нетерпеливо перебил ее отец.
Мать пожала плечами.
— Мишутке, мол, своему не давай корни шибко пускать, выгонит он тебя, и ребеночка затравишь. Слышала я вчера, шибко черным хотят его сделать. Добро им глаза колет, добром не кончиться. И слышала она, что по ребеночку нашему прохаживались. Валентина при всем народе заявила, что знает, как заставить меня отродье в болоте утопить. А еще, что у людей куски хлеба буду вымаливать, да чтобы каждый по лицу меня охаживал. И под тобой, Медвежонок, не лежать мне, а лизать ноги всякому, кто в лицо плюнет. И будто смеялись зло. И сказала Парамоновна, будто знает, что сила им дана губить людей, и раз глаз положили, не отвяжутся, — Мать закатила глаза, сделала вымученное лицо, изображая Парамоновну. — «Ой, Малина, не в обиде я на тебя, ты баба справная, как душа Васятки маево, а вот извели ее, и не долго слезу по душе проливал. На гробе миловал сватьюшку твою! И Мишутка тебя не долго будет помнить!», — мать стала серьезнее. — Парамоновна своими глазами видела, как Васькину жену сначала по живому похоронили, через Васю, понарошку, а потом… Как не поверишь, в колдовстве Парамоновна маленько понимает. К ней со всей округи лечиться ходят. А сестра твоя способна на всякое.
Отец пренебрежительно хмыкнул. Недовольно, но мать обвинять не стал.
— И протянула она мне рублевки… Я их там в комоде положила, поди, да посмотри! При царе Горохе хождение имели. И говорит: «На них краюшку хлеба не купишь, а аршин землицы в самый раз!» Поделила Парамоновна рублевки поровну, половину мне отдала. «На вот, — говорит, — пригодятся, положи девке своей, когда на болото ко мне принесешь. Я по ним опознаю, присмотрю!» И ушла. На остановку поднялась. У меня до сих пор… — Мать положила руки на живот. Манька почувствовала, что руки у матери слегка дрожат. — Восьмой день ребеночек какой-то вялый. Стукнет ножкой, и все! А, бывало, застучит-застучит, я сразу знаю, где рука у него, а где нога.
Манька хоть и чувствовала себя плохо, все же пнула мать ногой, чтобы понимала, что она все еще с нею.
— Малина, что же ты молчала! — закричал отец не своим голосом. — Парамоновна неделю назад сгинула. Может, ты последним человеком была, кто ее видел!
— Как сгинула?! — растерялась мать, оцепенев. — Поди, правда, через Куликовку на болота подалась? Автобус до Манилкиных земель в тот день проходил. Я как раз лодку привязала и в горку поднималась, села передохнуть, а он на остановке стоит. Обычно не останавливается. Там, если на перепутье сойти, как в сказке: направо пойдешь — на Мутные Топи попадешь, налево пойдешь — в Манилкины Земли упрешься, прямо пойдешь — в Зачарованных Горних Землях сгинешь. От распутья до Топи рукой подать, если вдоль по реке. Мы за клюквой туда хаживали, за малиной. Если раньше медведь не задерет или волки — одному туда ходить никак нельзя. Места там дикие. Сказывают, никто по своей воле туда не ходит, никто не возвращается, одно зверье…
Отец возбужденно ходил взад-вперед по двору, хватая то ведро, то вилы, то поправлял поленницу. Наконец, он остановился и проговорил:
— Надо ж рассказать! Вася с сеструхой обыскались ее! Ты же видела, не в себе была старуха! Мало ли что наговорит, вздорная она и в последнее время заговаривалась. Вася так и сказал: «достала мать его рублевки из сундука и вышла». Он тогда на крыльце стоял, и то ли голова у нее закружилась, то ли специально — упала с крыльца…
— А потом взобралась, и еще раз упала! — ухмыльнулась мать, не скрывая неприязни. — Синяки это от побоев!
— Ой, Малина, иногда выглядит как одно, а по правде другое! Я тоже с синяком ходил, помнишь, наткнулся на сук? Будь здоров был синяк! Василий и сам с нею упал бы, не окажись Вальки рядом. А крыльцо у них высокое. Много ли старухе надо? Прокатилась по ступеням…
— А что у нее вся шея в кровоподтеках? Душили ее! — возразила мать холодно.
— Не выдумывай! Обвинить человека легко, только это еще доказать надо! Я что, не знаю сеструхи моей? Погулять, выпить, ну, своего не упустить, но над человеком измываться?.. Нет, не способна она! — отец нервно перебирал пальцами, как никогда с ним не бывало. — Парамоновна давно помирать собиралась. Невзлюбила Валентину, вот и придумала. Не ужились они. Васькина прежняя жена слова поперек не сказала бы, горшки выносила, а эта наговорит, не угонишься. Палец в рот не клади. Так ведь счастье не в горшках! Может, обвинить хотела, мало ли что взбредет в голову старому человеку?!
— Я смотрю, ты готов весь белый свет обвинять?! — тоскливо проговорила мать. Манька слегка повернулась, отворачиваясь от отца. Рожаться ей расхотелось. — Вот такой думы не было у тебя, пока две недели назад ты с ними не уехал за дровами в лес. Не узнаю я тебя, Мишутка. Ровно подменили. Тот да не тот.
— Брось, Малина! Я о тебе… — он с любопытством посмотрел на живот матери. И Манька вдруг уловила в его глазах легкое разочарование. — О малышке. Значит, девка… Парамоновна повитуха, ей ли не знать…
— Ой ли! — не поверила мать.
— Мне наш старый дом во как нужен! — отец сделал жест у горла. — Я на прииске золотишко откопал бы. Ты ведь знаешь, я в горах как у себя дома. Чего-чего, а добра у нас хватает, места богатые. Я песок нашел чуть выше по реке. А Парамоновна… зря, что ли, просила достать человека, который завещания пишет, если не готовилась умереть? Вася переживает. Валентина места себе не находит.
— Они старуху убили, а ты… Ради чего? Ради развалюхи, в которой старуха жила?
— Пойми ты, не мог Вася желать ей смерти, и сеструха не могла, — отец вымученно поднял глаза, но во взгляде Манька увидела лишь холодную решимость.
И Манька вдруг подумала, что отец не искал ответ, он его знал не хуже матери. Выбор… — это и был его выбор. Холод вошел в сознание — не в то, которое испугано вздрагивало от каждого резкого движения, от каждого резкого слова, — в сознание, которое искало истину в прошлом. Она ворвалась в свою жизнь, как кинжал Дьявола, проткнув себя в самое сердце. Отец юлил, выгораживая человека, который не раз и не два устраивал публичные скандалы с обвинениями в адрес матери, а мать сдалась, поступив как обычно, когда отец принимался стоять на своем. Она настраивалась убедить его после, когда он остынет.
Но Манька, та, которая была в Аду, знала — Боги пришли и не уйдут, пока не соберут кровавую жатву. Огонь, зажженный рукой человека, выжигал все, что не имело отношения к чудовищу, который держал в руке спичку. Мать и ребенок в ее чреве удивительно не соотносились с планами хладнокровных и безжалостных Богов. Отец не спорил, он безропотно подчинился их воле, иногда начиная противоречить самому себе, и принимал свои слова за истину каждый раз, как произнес слово. Он вампир! Он уже вампир! — кричала она матери, но та продолжала улыбаться и верить ему.
Слова о похоронах вытолкнули ее из прошлого против воли…
И она знает, как плохо в гробу лежать. Откуда? Не иначе, где-то на стороне вампира ее тоже похоронили… понарошку. Или душу. Вот откуда гробик… Чувствовала иногда, как неизбежность. И если бы не Дьявол, который объявил душу не живой, но и не мертвой, думала бы и страшилась, приближаясь, как к болезням, которые сначала увидела на ком, испугалась, а через неделю вот она болезнь, согнула и не лечится. С Дьяволом сама мысль полежать в гробике казалась кощунственной, и болезни отступали, когда высмеивал их.
А люди-то поднимают эту думу и умирают!
Сколько раз сама слышала, вдруг почувствовал человек смерть свою, занедужил, или несчастный случай вышел, и умер — будто на тот свет за душой побежал. А вампиры, оказывается, могут и шутя…
— Василий, конечно, не знал, что Парамоновна записала дом на сестру… На ту, которая в город подалась, — отец говорил обиженно, будто только что сам лишился наследства. — Васька тогда с женой еще жил. Потом, когда с сеструхой у него закрутилось, вроде как одумалась старуха, обратно собралась переписывать… Вася-то и помыслить не мог, чего пристает к нему с просьбой найти человека, который дома отписывает, — отец посмотрел на мать с недоумением. — Но не убивать же мать из-за дома! Ты вот, в смерти жены Васькиной Валентину обвиняешь, а зря. Может, как раз наоборот, Парамоновна в гроб ее положила. Васька к Валентине ушел, дитя умерло, сама хворая оказалась, а тут еще старуха по миру пустила… Так что, Валентина ни при чем, пусть Парамоновна себя винит! — сделал он категоричный вывод. — А Васька… сердцу не прикажешь!
Мать поглаживала живот, думая о чем-то своем. Манька пока не поняла, будет ей сегодня облегчение, или нет. Слушая ругань родителей, которые раньше души друг в друге не чаяли, и вдруг в одночасье стали чужими, она уже сомневалась, что они помирятся, как все прошлые разы. Ссора затягивалась.
— А сестра у Васьки какова, а! — голос отца прозвучал возмущенно. — То носа не казала, то свалилась, как кирпич на голову и завещанием тычет… Видно, подруга подначивает. Эта не нашего роду: ручки белые, сама точеная, говорит, как по писанному, а взгляд… будто рублем одаривает. Вся из себя, как королева, краля городская… Может, они старуху того? Хитрые обе.
— Сдурел? Причислил к лику святых Валентину свою! Ты Парамоновне не веришь, или мне? Одни они были и били старуху! Васька и Валя. Ну, может, Семен помогал.
— Рублевок таких у Парамоновны целая тыща в полу припрятана, — не сдавался отец. — Я сам видел. Если она в уме, на кой черт собирала? Человека обвинить легко!
— Да в том-то и дело, Парамоновна их впервые увидела, когда Валентина ее в дорогу снарядила. Не копила она. Что, не знаю Парамоновны? Сказала же: «На них краюшку хлеба не купишь, а аршин землицы в самый раз!» Да откуда у нее такие деньжищи? Она, чай, на пенсию жила… В свое время много это было.