— Мне так… — Манька нерешительно остановилась на полуслове.
— Что? — участливо поинтересовался Дьявол.
— Ничего, — тяжело в нос ответила она.
Стоило ли говорить, что творилось у нее в сердце. У Дьявола не было сердца, он руководствовался исключительно рациональностью и безопасностью земли. А сам он ничего не боялся и никому ничего не прощал. Но надо быть Дьяволом, чтобы думать и поступать как он. В адрес его от ее матричной памяти, замутненной вампирическими объяснениями, неслись воздушные поцелуи и признания в любви, усиленные проблемными местами. В ответ, из его матричной памяти, она получала матерные заклания. Вот такое у нее было начало. И не будь она инфицирована в животе матери, когда объяснения вампиров навяливались в ум как попало, не быть ей живой. Подсознательно она всегда это чувствовала, сильные люди не заплачут и не понесут цветы на ее могилу. И мечта суицидника, когда он думает, что убив себя накажет весь мир, разваливалась в одночасье. Она знала, что смерть ее не будет красивой, и на следующий день уже никто не вспомнит о ней, как не вспоминали о любом другом покойнике. Это знание спасло ее от себя самой.
Как такое могло случиться?
И о чем она только думала, когда по пояс в грязи ползла по болоту и тешила себя надеждой вразумить Идеальную Радиоведущую?! Что могла сделать простая деревенская дурочка, которой взбрело в голову изменить свою жизнь, за жизнь которой не дали бы ломаного гроша? И даже теперь, когда неопровержимые доказательства были собраны, в то, что она увидела в Аду, верилось с трудом. Единственный раз, когда ее половинчатый враг ответил ей, был случай, когда она, экспериментируя со своей памятью, пробивала себя требованиями убить ее. Случилось это сразу после того, как она поняла перед зеркалом, что, страшно испугавшись Дьявола, в то же время жутко желала себе смерти. Несколько озадаченная, она решила сравнить свое желание умереть, с теми ощущениями, когда на нее покушался Дьявол. И решила переиначить себя.
И вдруг услышала, как чужой мужской голос ясно и четко произнес:
— Если ты, тварь, проклятая мной, попробуешь еще раз поднять свой голос против моей жены, я убью тебя!
Голос был сильный, злой. В голосе было столько решимости, что ей стало не по себе, будто человек, который это сказал, стоял у нее за спиной.
И все. Голос замолчал, оставив ее ошарашенной наедине с собой.
А спустя десять минут она поняла, что злодейская выходка перестала оказывать свое действие. Ее словно заколотили наглухо в темный ящик. И сколько бы она не пыталась пробить свое заключение, все ее мысли отлетали и от сердца, и от чрева, и от земли. Себя, пожалуйста, сколько угодно, хоть топись, хоть вешайся, хоть камнем со скалы, но не на себя, а от себя. Будто она угрожала кому-то суицидом, и принимала суицид, как спасительную соломинку.
Наверное, так оно и было. Вампиры в Аду угрожали убиться, если горе придет к ним от человека, который должен был принять вампира в самом себе. Возможно, одежды, сшитые для вампира, управляли ее землей, и она подражала им, или была частью замысла. Естественно, в серьез они никогда не думали об этом. Но душа-вампир верил, что Благодетели его ходят по краю, и спасал, как мог. Получалось, что расхваливая себя на ее стороне, они никогда не просили убивать их.
Но несколько неприятных минут она все же доставила им, а иначе как тот, кто проткнул ее своим голосом, услышал ее, правильно оценив свое замечательное состояние?
Но затем пришло прозрение: вампиры читали ее, как открытую книгу. Тогда как она до последнего времени даже не подозревала об их существовании. Разве что по наитию и по некоторым передвижениям превосходящего по силе противника, не оставляющего ее ни на минуту. С тех пор она боялась каждой своей мысли, которая могла бы выдать ее слабые места. И когда узнала, что не сами вампиры, а стражи следят за нею, обращая внимание вампиров лишь тогда, когда сами не могут усмирить проклятого, ей стало легче. Авось и проглядят предупреждения стражей. Не так уж они были сильны в чтении информационного поля. Даст Бог, спишут страхи и подозрения на кого-нибудь другого. Если не слишком долго, немного подумать о себе было можно: вампир, который носил ее матричную память, не мог говорить о ней, не мог помнить, что они связаны, поднимая до себя самого. Он мог только презирать проклятых. Всех сразу. Вампиры тоже были людьми, раз посылали убийц, которым обычно не было до нее дела. Они приходили, когда внезапно жизнь ее становилась намного легче, чем была, и горе обходило ее не день и не два, а два, и три месяца. И убивали, тех же собак, запугивая, или отваживали людей, с которыми она сблизилась, или обкрадывали, унося то, чем она кормилась. Впрочем, вампиры не оставляли не только ее, всех, кто встал на их пути. Даже оборотни иногда становились объектом гонений.
Уже после битвы с оборотнями, однажды она заметила, как засветились на опушке красные глаза, и после нашла на траве кровавые следы. Манька улыбнулась, вспомнив про тот случай. Стрелы Дьявола не могли пронзить пришельца, чьи мысли не искали ее смерти, только ранить, чтобы остановить, если он молился об этом. Стрела достала оборотня и не убила. Значит, он пришел не по своей воле. Как-то бы найти его и дать укрыться. Дьяволу ничего не стоило вылечить его. Дьявол не верил, что оборотень может перемениться, но не отрицал исцеления. В его долгой жизни случалось всякое, бывало и такое, что человек превозмогал зверя, убивая его. Манька смотрела на оборотней несколько иначе, чем Дьявол, и не могла испытывать к ним неприязнь, понимая, что и они жертва обстоятельств. Радовало, что вампиры давно не посылают верных шакалов.
И сразу же вернулось тяжелое настроение. Отчаяние снова сжало сердце, пробирая до костей холодом. Змеи испытывали ее внутренность, а она не могла сопротивляться. Каждое слово достигало цели, и возразить усадившим себя на престоле произведениям человека и ментальной земли было нечем.
— Мы сами с усами, сказал бы я тебе, — Дьявол поправил одеяло, сжимая ее руку. — Кому как не мне причинить тебе боль, что б ты знала, что я?! Да, и ты можешь умыться кровью. Разве кто-то запрещает? Но ты знаешь, что радость, когда происки врагов не сделают дни твоего ближнего счастливыми, лишь на несколько дней опередит твою мечту — жить. Или я ошибаюсь, и ради мести ты готова умереть? Ну что с тобой, Манька, поделаешь?! Беги домой, если у тебя нет желания бить и быть битой, попробуй найти завистников вампира, чтобы сделать их союзниками. Ты много знаешь о вампирах и о земле, и, может быть, тебе не хватает знаний сделать себя счастливой, но сделать менее счастливым царя своей земли, хватит с избытком. Дорога назад не займет и десяти дней. Но я не стал бы умножать горе на синее море. Все в руке Бога, а Бога человек выбирает сам.
— Вот ты о чем, о доме… — Манька хмыкнула, натягивая на себя одеяло. — А если бы он и был, кто ждет меня там? Прошлое не вернешь, разве что вернуться в прошлое. Я не хочу снова стать той Манькой. Ведь если я оставлю все здесь, там ничего не изменится. Ведь не изменится?
— Нет. И я, и Борзеевич, и избы, и все, кто пришел в эту землю — уйдем из твоей жизни. Мы твое настоящее. Избы не пустят, кого попало, и будет у тебя завистников и врагов еще больше. Тем более, в миру они имущество Благодетельницы. Думаю, она их вернет себе. Борзеевич плохо переносит черное безмолвие, расстроится, понесет околесицу, пойдет по миру нагим и нищим… Водяные, лесные — те точно отравятся, не так много осталось на земле мест, где они могли бы жить. Они же духи земли и неба. Меня попросту никто не увидит. Да и что нам там делать с тобой? Помогать плакать в подушку? Это, Маня, скучно. Мы все достойны лучшего, и никто не считает тебя Богом, чтобы терпеть ради тебя серость и убожество.
— И мне снова захочется уйти, куда глаза глядят. Мне нравится здесь и сейчас. Но ведь здесь я тоже серая и убогая.
— Ты. Но не мы. Мы приняли тебя в свою стаю и понимаем, что тебе нужно время, чтобы к нам привыкнуть. А ты предлагаешь нам упасть до серости и убогости твоей стаи, которая, к тому же, изгнала тебя. Ты думаешь, вот, ты приведешь нас всех, и для тебя снова откроются двери. Не откроются. Человек изгнал нас еще раньше. И мы пошли своей дорогой, а он своей. Мы не жалеем о человеке, а он, иногда, дорогу к нам ищет мучительно. Тебе повезло, но если плохо — иди назад.
— Моя боль — это моя боль! Даже если это змея, которая терзает мою плоть. Значит, она была, она прошлась по моей земле, она оставила след, она есть. Возможно, мне даже больно оттого, что она есть, а я плетусь за ней, как вол на привязи. Ты — это ты. Ты можешь уважать врага, можешь убить, или посмеиваться над ним — мы так мало занимаем в тебе места. А я только я! Я ничего не могу сделать, мне больно не от боли, а оттого, что огнем горит моя земля. Они такие же, как я, они больше, чем я, они и есть я! — Манька не удержалась и легонько всхлипнула. — Я все-таки училась твоей философии потихоньку. И пришла к выводу, что сильным надо быть, как они, или как ты. И нет другого способа, разве что поступать, как они.
— Вот, значит, как училась! — разочарованно развел Дьявол руками. — И когда это я размахивал кулаками и кричал: ах вы, негодники, немедленно прекратите безобразничать!? — он замолчал, поправил одеяло, открывая ей лицо, и продолжил, переменив тон. — Не позволяя себя связать эмоционально, я Бог. И Палач. А ты копаешь себе могилу, оставляя им возможность стать твоими палачами. Тогда умри, доставь радость врагам…
Манька тяжело вздохнула. На этот раз она не спорила, она соглашалась. Но верное средство от всех хворей доказало, смерть — не выход. В Аду было еще хуже, чем здесь. По крайней мере, тут ее никто так не бил, кровь пили, но не травмируя части тела.
— Конец — настолько незначительный факт биографии, что приближать его не имеет смысла. Разве не так? — она вопросительно взглянула на Дьявола. — Обстоятельства не зависят от меня. Так получается. Но я не собираюсь умирать, и поэтому думаю об этом. Я рада, что у меня хоть кто-то есть. Но, честное слово, я хотела бы поменяться с вампирами местами и сделать им так больно, как не бывает в Аду. Но чтобы не преступить Закон. Твой Закон. Но ведь это невозможно?