Ждал долго. Те, кто шагал в строю, — не годились — кто же их отпустит? Наконец показались двое — шли по холодку, оживленно переговариваясь, и по внешнему виду были вполне свойскими.
— Слышь, браток, — подскочил и зашептал заговорщицки. — Мне Особый отдел нужон!
Те переглянулись, один сказал:
— Вишь, он дело говорит.
Второй прошептал:
— А какое у тя дело-то?
— Ребяты, — зашелестел Мырин, — то дело архитайное и, можно сказать, еще более архисекретное. В заводе — лютый враг лично товарища Ульянова.
— Поди ты… — протянул первый заинтересованно. — А Ульянов етот — он кто?
— Да, — поддержал второй.
— Ребята… — Мырин даже присел от такого непонимания. — Дак ведь вождь он! Мирового пролетариата!
— Ладно. Значит — тебе Особотдел?
— Ну?
— Нужон?
— Ну!
— А нам — не нужон! — От хохота они попадали в разные стороны.
…Потом Ефим уговорил конника, тот велел прицепиться к стремени и помчал через узкие мостки, с которых умудрился сбросить двух праздных красноармейцев, въехав же в запруду, где стирали заводские бабы, рванул так, что Ефим грохнулся в воду и лошадь поволокла его под смех и улюлюканье, и, дабы не потерять лица — провел среди баб сильную агитационную мысль.
— Бабоньки, — орал, булькая и хрипя, — доподлинно известно, что все вы поголовно боле стирать не будете!
— А кто мне ребенка исделал, а? — орали ему в ответ.
— И мне! И мне! — неслось по реке.
— А будете все отныне во главе нового рабоче-крестьянского государства! Так товарищ Ульянов, он же есть и товарищ Ленин, сказал! — Лошадь выволокла его на берег, он бежал, держась за стремя из последних сил. И показалось ему, что стоит на мостках жена с детьми и будто старший сын говорит презрительно: «Мамка тебя бросит». А старшенькая добавляет: «Хоть бы утонул, ирод проклятый». И еще подумалось: при советвласти таких детишек никогда более не будет. Перевоспитаем…
Лошадь подтащила его к конторе при полном издыхании — волок ноги, повиснув на измочаленной, оттянутой руке. «Вон на ступеньках — начособотдела Индропов. — Красноармеец отцепил Мырина от стремени. — Валяй, пособник». — И ускакал. Десять шагов, которые отделяли Мырина от Индропова, показались коломенской верстой: с одной стороны, два красноармейца у раздаточного чана обменивались подробностями любовных утех, имевших место быть прошедшей ночью, — как было уйти от такого? Уши Мырина приникли к рассказу, как к дверной щели. Услышал: «…а рученьки-то болят, ни обхватить, ни обпереться, я ей и говорю: «Горничной служила когда?» — «Не-е, — отвечает. — А зачем?» — «Дак, — говорю, — есть такая армейская позиция — «горничная». Один великий писатель в сарае и в навозе так любил…» — Мырин не выдержал: «Ты чего тут врешь? Какая еще «горничная»? Я служил, я все знаю. Не бреши: берем ноги ейные, делаем так, — показал как именно, презрительно сплюнул. — Этот товарищ Выдропов?» — «Дак — Андропов он». — «Все едино. Выше пролетария один только Ульянов-Ленин». Постаравшись сделать шаг бодрым, а лицо — умным, Мырин подошел к крыльцу:
— Вы будете товарищ Едропов?
Военный с усиками «ежиком» упруго скатился с крыльца:
— Ну чего тебе? Удропов — это я. От дел отрываешь, товарищ…
— Так. Местный. Мурин… Тьфу, Марин… Зараза… Мырин, значит. Я, значит, есть сексот Феликс.
— Не ори… — Удропов цепко взялся за мыринский рукав, спустился с крыльца. — Что еще за Феликс?
— Псевдоним такой выделен. Вам, товарищ, соображать по должности положено. Значит, так: действует подполовый центр…
— Феликс, Феликс… — задумчиво повторил начальник Особого отдела. — Прямо как у председателя. ВЧК то есть… Ну, что еще за центр?
— Бывший владелец бывшего завода бывший генерал бывший, то есть — Дебольцов — оне готовят контру.
— А не врешь?
— Клянусь матерью товарища Ульянова-Ленина!
— Значит — не врешь. Так: наблюдать, сообщать, себя не обнаруживать. Я те сам найду.
— Только вы поймите: оне — хитрые, ускользнут!
Удропов пощекотал «ежика» указательным пальцем:
— От особотдела? От Чека? Того не может статься…
В штабном вагоне шла репетиция. Татлин, одетый в лакейскую, красного цвета ливрею и болотные сапоги, представлял Петра Первого. Намазанный акварельными красками из запасов Пытина, Новожилов — в парике, срочно изготовленном из тонкой льняной пакли, — изображал Екатерину Скавронскую… Вера — в таком же, как и у Татлина, лакейском кафтане была Меншиковым. Автор сочинения, Пытин, сидел на стуле и руководил репетицией.
— Мин херц, — голос Пытина срывался на визг, — но ведь вы — царь! Царь, понимаете? А не кабатчик из шинка где-нибудь в Бердичеве!
— Я не из Бердичева, — мрачнел Татлин. — Мы родом из Житомира. Что не так — ты, Пытин, должен быть точным, немногословным, пока же я ничего не понимаю.
— Отставьте правую руку в правую сторону! Левую поднимите вверх! Так. Теперь скажите: «Хоть мы и царь — суда я не боюсь!»
— А почему «мы — царь», а «суда не боюсь» — я лично? Я знаю русского языка, Пытин, ты меня не обманешь!
Хлопнула дверь, влетел Удропов:
— Товарищ комполка…
— Мне докладывать, — прервал Татлин, отклеивая один ус — слева.
— Есть. Сексот Феликс донес, что в заводе Дебольцовых — контра! Я поставил группу Особотдела — они мчатся на место. Феликс ожидает у дома. Будете участвовать?
— Две брички — к вагону! — приказал Татлин и бросил недобрый взгляд в сторону Новожилова. — Переодевайся. Форма у тебя есть. С погонами. Спектакль мы сейчас сыграем. Оценки две: жизнь в революции. Иль гибель у стены. По коням всем…
— Вы прямо как в «Борисе», то есть Годунове… — зачарованно произнес Пытин. — Вы прямо на ходу! Что революция творит! Чтоб из местечка, из оседлости черты — такая мощь! Такая сила!
— Хватит болтать! По тарантасам! Ты, Упырин, задержись.
— Удропов я…
— За вами хоть пиши! — Пытин умчался в восторге. Новожилов вышел молча, Вера напевала: «Служил ты недолго, но честно…» Татлин взял Удропова за грудки, подтянул к себе:
— Феликс, говоришь… Да ты знаешь, что мы с товарищем Дзержинским сидели в одном и том же централе? Это мой каторжный товарищ! И ты, большевик, чекист, даешь светлое имя какому-то высерку?
— Особенность работы, товарищ комиссар. Сексот — он вдохновленный должен быть. А разве светлое имя не вдохновляет? В том-то и дело…
Помирились.
У вагона ждали брички. На первую сел кучером сам Татлин, с ним ехали Вера и Новожилов. На второй уселся Удропов и его сотрудники. Когда тронулись и лошади пошли в мах — дикими прыжками догнал Пытин.
— Как же так, товарищи! — орал истошно. — Я только сейчас сообразил, что ничего не готово, а вы столь легкомысленно уезжаете на расстрел! Мы пригласили из деревень сочувствующих, огромная агитсила нашей постановки тревожит меня… — Он выронил папку с текстом, вскрикнул и покатился по откосу. Следом летели листки…
Татлин обернулся, сморщился:
— Чуждый элемент… Шекспёр. Рабочий гайки должен точить, а не стишки сочинять. Тьфу!
— Комиссар, вы не правы, — напористо начала Вера. — Сейчас идет борьба, но — потом… Мы будем учиться. Любить. Бороться. Писать новые книги и строить удивительные города.
— Это все — потом! — крикнул Татлин. — Сейчас — бей белых, пока не покраснеют!
— А они говорят — бей красных, пока не побелеют, — мрачно возразил Новожилов.
— А-а, красавчик… — прищурился Татлин. — Я смотрю — тебе эта форма с погонами куда лучше нашей… ты ведь изменишь нам, изменишь, сознайся — и я пристрелю тебя!
— Вера Дмитриевна… — Новожилов склонился к девушке. Форма не портила ее — напротив, придавала озорной, мальчишеский вид. — Поймите, — с тоской продолжал Новожилов. — Зов сердца моего превыше разума и должностных обязанностей моих…
— Давно не обладал… — сквозь зубы сказала Вера. — Я не гожусь для сладких утех, есаул. Революция, неужели не понимаешь? Какая к черту любовь…
— Какая к черту революция, — в его голосе звучали слезы, — когда любовь!
— Слушай, золото… серебро… как это? Во — погонник! Заткнись! У нас сожительства не будет! Не склоняй!
Вытащив из-под сиденья гроздь рябины, Татлин начал жадно жевать, сплевывая листья. Был он страшен: губы кроваво-красные, на щеках, словно румяна, сок рябины, и вдруг из спекшихся губ пронзительно зазвучала еврейская скрипка и, сливаясь с нею, — слова. Пел на идиш, весело пел, задорно, когда оглянулся — на лице Веры был ужас, Новожилов смотрел так, словно окончательно и бесповоротно решил расстаться с жизнью…
А как было красиво вокруг, нет — прекрасно! Высокое синее небо и легкие облака; листья на деревьях шелестели празднично, призывно, стрижи падали на дорогу перед самыми мордами вспененных лошадей и взмывали так быстро, что поймать их полет глазом было совершенно невозможно…
Татлин перестал петь и сплевывать, только когда бричка въехала во двор дебольцовского дома. Вечерело, серый сумрак опустился, словно погребальная кисея, чекисты перекрыли все выходы.
— Познакомьтесь… — Удропов за руку подвел Мырина. Татлин стоял у огромной ямы посередине двора и мрачно молчал. — Феликс это, — продолжал особист, — мой лично человек и под моим личным руководством раскрыл весь, можно сказать дотла, заговор.
— А вот скажи-ка, Феликс… — Татлин сбросил носком сапога ком земли на дно ямы. — Это зачем?
— Дак… Дак ведь — бары, товарищ, значит, комиссар! — обрадовался Мырин (хоть и комиссар, а все одно — не местный и, кажись, из жидков). — Им все холодненького подавай! Пищи впрок — о-го-го! Одного погреба и мало стало! Вот — велели, ненасытные, еще один изрыть! А это что означает? Дак яснее ясного! Население издохнет от недоедания! Товарищ комиссар, товарищ комиссар, я вам так скажу: все они завсегда против жи… то ись — эврэев. Слухи распускают, поклепы возводят. А зря. Взять хоть вас. К примеру. Какой увлекательно располагающий человек! Да вы и не похожи — кто не знает — никогда не скажет!