— Холоп… — отозвался Аристарх. — Надя, ничего не бойся, Алексей вернется, дождись… Прощай, голубка…
Фирс заплакал:
— Господи, ну зачем вам, зачем… Они же безвредные, поймите…
— Безвредные, — ощерился Мырин. — А кто на планте войсковые движения разводил с целью ущемления советвласти? А? Нишкни, глупый старик.
Всех вывели, Надя перекрестилась:
— Господин комиссар…
— Господин? — ощерился Татлин. — Ладно. И что?
— Не надо, сестра… — Вера уже поняла.
— Я разделяю взгляды генерала и всех их. Я хочу с ними. Вместе.
— Какая… — протянул Татлин. — Только не заплачь там, на краю…
Фирс обнял Надю:
— Милая, добрая моя… За что это нам, за что… — поддерживая Надю под руку, он повел ее следом за своим барином.
Вера осталась одна. Она стояла до тех пор, пока истеричный выкрик Татлина не вернул ее к действительности…
Мырин был счастлив. Толкая в спину каждого по очереди, подводил к яме и спихивал вниз. Новожилов стоял белый, сникший, казалось — он вот-вот упадет.
— Господи… — тихо сказала Надя, проходя мимо Татлина. — Зачем вам это надо… Ты, Фирс, ступай в дом. Зачем смотреть…
— Пустые слова… — Татлин взялся за коробку с маузером. — Мудрая мысль вождя: «Только та революция чего-нибудь стоит, которая умеет защищаться!»
Надя направилась к яме, Вера придвинулась к Татлину:
— Комиссар, мы плодим мучеников. Это вредит нашей партии.
— Нашей партии ничто не может повредить! Отойди. Всем в яму!
Мырин упирался в спину Аристарха:
— Товарищ Татлин, он не идет!
— Я не могу прыгать в яму, — объяснил Аристарх. — Возраст не тот.
Татлин подошел, вгляделся и заорал прямо в лицо:
— Лестницу! Лестницу генералу!
Принесли лестницу, Аристарх спустился, остальные уже стояли на дне ямы, военный сказал: «Господи, прими наш дух с миром!»
Незаметно наступил рассвет, из мутной жижи выступил край леса, поле перед ним со стогами, банька, овин… Красноармейцы и чекисты стояли молча, даже Удропов будто бы уступил свои обязанности Мырину. Мгновенья текли во тьму, лица белели и превращались в лики.
— Ты права, ты хорошо сделала, что остановила меня, — повернулся Татлин к Вере. — Мы еще не разделались со старой религией, и нам незачем создавать новую. Ты, как тебя там? Надежда? Отойди от ямы. Ты более не нужна.
Надя подошла к краю ямы. Они стояли там, внизу, они были теперь не чужие ей, и этот генерал, Аристарх, брат Алексея. Как печально все…
— Ты иди, — сказал Аристарх из ямы. — Иди. Перекрести за меня Алешу, поцелуй, успокой. С нами не кончается жизнь…
Мырин стоял по-собачьи, у ноги Татлина.
— Дак… чего? — сказал. — Пора?
— Пора… — врастяжку ответил Татлин, вглядываясь в мыринское лицо. — А ты рыжий. — Засмеялся. — Тебя, поди, били за это?
— Дак… — почтительно улыбнулся Мырин.
— Ты, значит, Феликс? Хорошо… — взял под руку, повел. — Мы ведь друзья с твоим тезкой… Яблочко? — протянул, Мырин ухмыльнулся, взял, начал грызть. — Помню, обсуждали: сексотами пользоваться или нет? Дзержинский стоял горой: не мы придумали, не нам отменять. Они, — говорит, — будут служить теперь диктатуре пролетариата! А я говорю: не-на-вижу!
Мырин попытался отскочить, но Татлин его удержал:
— Не бойся, это ведь я сказал товарищу Дзержинскому, а не тебе. Так я и говорю… Я говорю: диктатура пролетариата — это когда сексотов не надо! При нашей диктатуре, говорю, нам будет служить весь народ! Открыто! Какие тайны? Увидел врага, услышал — приди и сообщи. А ты?
— А… А что я? — Мырин попятился.
— А ты — давай-ка в яму. В яму, в яму, в яму…
Мырин завороженно спускался, вскрикивая несуразно:
— А зачем? Зачем, товарищ?
— Как — зачем? — удивился Татлин. — А кто мне лестничку подаст?
— Дак… Вот! — Мырин протянул лестницу, Татлин улыбнулся:
— Спасибо, товарищ. А теперь приготовиться… — надел пенсне.
— К чему, к чему приготовиться?! — завопил Мырин. Он все понял. — Товарищ Давид! Моисеевич, родной мой! Я же в парте́ю большевиков-коммунистов-ленинцев подал! Мне сказали — и резолюция есть!
— Заткнись. — Татлин поскользнулся, грохнулся, Удропов подскочил, поднял, Татлин опустился на колени и начал шарить нервно: — Пенсне, пенсне, мать вашу, это же мне Анатолий Васильевич подарил!
— Какой еще… — испугался Удропов.
— Один, один у нас в партии Анатолий Васильевич, — вопил Татлин. — Луначарский, Луначарский, нарком просвещения, идиот!
— Моисеевич… — Мырин уже не кричал, он плакал, размазывая по лицу сопли и слезы. — Дети у меня, трое, беременная, насквозь болезненная! Рожать боле не может, ущемление у нее, понимаешь? Вынь меня отседова, Давид, родной, я отслужу, за мной…
Ударил выстрел, второй, Мырина вбило в стену ямы, захлестнуло кровью, вспенилась плоть, смешиваясь с землей; последнее, что успел сказать Аристарх, было: «Да здравствует Государь Император!» Вера стояла одна, Новожилов гладил трясущейся рукой морду лошади, Фирс прижимал к себе Надю и читал молитву:
— Со святыми упокой, Христе, души рабов Твоих в месте светле, в месте злачне, в месте покойне…
К вечеру провели генеральную репетицию спектакля. Идея Пытина заключалась в том, что участники «пиэссы», как бы имитируя саморазоблачение, должны были посеять в душах зрителей разумное, доброе и вечное отвращение к монархии. Собрались в костюмах, интерьер салона был подготовлен тщательно. На маленькой сцене стоял столик, за ним сидел Татлин — Петр I. Слева от него внизу стояла Екатерина — Новожилов, нарумяненный, в парике, усы Новожилов прикрывал веером, довольно ловко им трепеща. Пытин снова сел на стул — напротив, чтобы удобнее было давать указания по ходу дела. А в углу притулился — у граммофона — ординарец Новожилова, Сашка. Вера в костюме, усах и парике стояла на сцене, за спиной Татлина. Стены вагона краснели доходчивыми плакатами и транспарантами. «Мы есть — мы будем!» — висело над сценой. «Царствию рабочих и крестьян не будет конца!» — это прикрепили у патефона, как и многое другое, столь же проникновенное и убедительное. В сочетании с действом все должно было оставить неизгладимое впечатление.
— Начинает Вера, то есть Алексашка, — распорядился Пытин и шепотом произнес первые слова: «Товарищи партейцы…»
— Я помню, — холодно парировала Вера. — Товарищи партейцы! Ячейку нашу мы собрали, чтоб осудить монархию как форму тирании…
Новожилов перестал обмахиваться веером и уставился на Веру, вытаращив глаза. Только сейчас дошла до него метафизическая суть совершавшегося: «Как? — думал он в смятенье. — Они говорят об осуждении монархии и носят при этом костюмы монархов… Хамы и сволочь по сути — внешне цари…»
Вера между тем уже отговорила свой текст, и вступил Татлин. Он был прекрасен: опирался на жезл — то была палка, специально срубленная накануне; кафтан сзади, на спине разъехался, чем Татлин был невероятно горд, потому что знал: настоящий Петр был огромного роста.
— Монархия суда достойна! — вещал трагическим голосом. — Хоть мы и царь — суда я не боюсь!
Пытин вступил от автора:
— Монархия прогнила!
— Да еще как! — с чувством возопил Татлин.
— Какой тяжелый запах… — продолжал Пытин.
— Тошнит. — Вера отвернулась — вероятно для того, чтобы никто не увидел ее рвотного состояния.
— Мы суд сейчас свершим! — Татлин простер правую руку.
— А разве нужен суд? — женским голосом вопросил Новожилов. — Отрубим голову и боле нет забот!
— А процедура судопроизводства? — Вера сама придумала эту фразу и очень гордилась, что удалось внести струю законности. — Закон, закон, закон!
— Закон, ты говоришь? — милостиво улыбнулся Татлин. — Ну хорошо. Но если у тебя, мой друг, две тыщи платьев лично, младая же работница нага — какой же тут закон? Здесь произвол, ты разве не согласна?
— Работница без платья… — задумчиво вступил Пытин. — Так значит, голая она?
— Куда там… Нагишом, — восхитился Татлин. — Что может быть прекрасней? — Глаза его подернулись мечтательной поволокой. — Вот я представил себе это и сразу же забыл, зачем мы здесь.
«Пиэсса» явно поехала не в ту сторону.
— Мы здесь затем, — начал экспериментировать Пытин, — чтоб осудить царизм. При чем здесь голый зад?
— Как ты сказал? Ее роскошный голый зад и грудь — такая сочная и мягкая…
— Комиссар, — смешалась Вера. — Это не из пьесы. Если ты… вы будете это говорить…
— А что? — Татлин стукнул посохом. — И все тогда поймут, как мерзок государь и как сластолюбив. У коммунистов сластолюбия не будет. Одна жена на всех. То есть… Хотел сказать я, что на всю жизнь. И что?
— Возможно, это так. Но отвлекаться мы не станем. Ведь мы — большевики. И нам не надо женских тел, разврата — так ведь?
— Пусть рэволюцьия свершится! — Татлин вернулся к каноническому тексту.
— Она давно созрела, между прочим! — радостно выкрикнула Вера.
— Царь должен стать простейшим из простых, — назидательно вещал Пытин. — Тогда простых любить он станет.
— Ты прав. Давно гнетет меня любовь к народу моему. Ко всем без исключения. Пытин, а можно я скажу: и к женщинам!
— Получится двусмысленность, мин херц. Не надо.
— Не надо так не надо, а жаль. Как жить без баб — пусть даже в рэволюцьии?
— Так вы спорили, — вдруг сказал Новожилов совершенно нормальным голосом. — Помните? Едем в бричке, а вы…
— Заткнись. Сейчас игра, а там было по правде. В игре все можно. А по правде — ничего. Все, я устал, хватит.
— Последняя фраза, — Новожилов подошел к Вере. — Послушай… Я тебя люблю. Как грустно…
— Ты это понарошке? — прищурился Татлин. — А то — смотри…
Скучающий Сашка опустил на пластинку иглу. Величественные звуки Народного гимна разнеслись по вагону.
Татлин бросил посох, лицо его посинело; толкнул Веру с помоста и, подняв лицо к потолку, запел: «Вставай, проклятьем заклейменный…» Но перекричать пластинку не смог. Гимн той, прежней России все равно был слышен…