— Уйди! — просипел. — К е… матери!
— Комиссар, здесь армия, а не твоя партячейка. — Новожилову теперь было все равно. Понимал: мосты сожжены.
— Заткнись… — Голос у Татлина сел окончательно.
Принесли две колоды, поставили друг на друга, Татлин воткнул огромный мясной топор в верхнюю. Позвал пленного:
— Ты! Иди сюда!
Офицер медлил, приседая на ватных ногах.
— Обосрался? Ты иди!
Второй подошел. Схватил его за веревку на запястьях, швырнул на колоду, взмахнул…
Выстрелы прозвучали как пулеметная очередь, офицеры попадали.
— Новожилов, сволочь… — Татлин стоял с высоко поднятым топором. — Ты же, гад, едва не убил меня! Едва полк не обезглавил, сволочь… Ладно. Теперь смотри…
А Новожилов медленно, не таясь, сунул револьвер в кобуру и, поправив фуражку, ушел…
Трупы лежали на двух концах поляны: слева — красные, справа — белые. Кровь только у тех и других одинаково темнела и густела на глазах…
…Сашке — если спросят, Новожилов приказал отвечать: мол, в личную разведку командир ушел. Не хотелось разговаривать ни с Татлиным, ни с Пытиным, ни с кем вообще. Побродив с конем по лесу до вечера и вдоволь насобирав брусники, Новожилов нескорой рысью прибыл в сгоревшую дотла деревню. Мысли его одолевали тяжелые. После случившегося все стало так очевидно, так ясно, что наивный, детский вопрос — чему и кому поверил — представлялся теперь и вообще несуществующим: дурак и есть дурак, и сколько таких дураков по России — большинство, если не все. Казалось, в одночасье народ, который еще вчера молился в храмах и пел «Спаси, Господи, люди Твоя…» и «Победы Благоверному Императору нашему Николаю Александровичу…», все забыл, все стер, как будто и не было ничего, и пошел за ворами и убийцами, пообещавшими рай на земле еще при жизни. И никто не понял, что нет и никогда не может быть рая при жизни, что рай дается заслужившим, остальным же — вечное небытие… Новожилов трусил мелкой, неутомительной рысцой и вызывал в памяти читаное и перечитаное неоднократно: «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали…» И еще вспомнил — ангела Откровения, который «клялся Живущим во веки веков… что времени уже не будет». И понял Новожилов в свой странный миг, что время, ведущее человека к смерти, есть болезнь. И что во времени никто и никогда не даст освобождения, а если обещает — лжет. И значит, пришедших от Сатаны, отца времени, чтобы прельстить, — надобно убивать, чтобы не умножали дурноту времени и чтобы смертный, больной человек имел силы преодолеть. Ибо пораженный самым страшным прельщением — рая на земле — никогда не выйдет из времени. Значит, отпущено тому, кто понял. И он имеет право поднять карающий меч…
Солнце садилось, когда въехал на пожарище. Двое мужиков — староста и еще один — копали яму. Трупы были снесены к раскопу, их, судя по всему, готовились похоронить. Что ж… Русский человек вопреки всему почувствует Господа и совершит положенное от предков без злобы и деления на своих и чужих.
Подошел, они встретили без удивления, как будто ждали, как будто так и должно было быть. Новожилов помог опустить убиенных на дно ямы, староста перекрестился и сказал с горьким вздохом: «А что, ваше благородие, — наверное, по выправке новожиловской догадался, что тот был когда-то офицером, — белые, красные, а все в одну яму легли. Один народ несчастный, русский…» И подумалось Новожилову, что раз так говорит и так понимает — еще не кончено.
Отвинтил значок краскома, снял и бросил в траву звезду. Мужики опустились на колени и молились скорбной молитвой, произнося слова, положенные одному только иерею, в наивной и достойной уверенности, что Бог простит:
— Бо́же Духо́в и вся́кия пло́ти, смерть попра́вый, и диа́вола упраздни́вый, и живо́т ми́ру Твоему́ дарова́вый, Сам, Го́споди, упоко́й ду́ши убие́нных рабов Тво́их в ме́сте све́тле, в месте зла́чне, в ме́сте поко́йне… — Далее они, видимо для краткости и из опасения, пропускали (а как комиссар снова пожалует) и заканчивали так: — …яко Благи́й Человеколю́бец Бог, прости́: яко несть челове́к, и́же жив бу́дет, и не согрешит. Ты бо Един кроме́ греха́, пра́вда Твоя правда во веки, и сло́во Твое́ истина…
Подошел к яме, все лежали в ряд, светлели исподние рубахи, лиц уже не видно было. Наклонился, там, внизу, из кармана офицерской гимнастерки торчал уголок бумаги, попросил: «Братцы, достаньте». — Мужик спрыгнул, протянул сложенную вчетверо газету. Когда развернул — увидел портрет прапорщика с перебинтованной головой и огромным заголовком: «Подвигъ Сомова». Из текста было ясно, что некая большевичка пыталась помешать уничтожению баржи с особо отъявленными коммунистами, но была остановлена истекающим кровью героем. Это совпадало с историей, которую рассказывала Вера. Вгляделся в пакостное лицо прапорщика, подумал: «Вы тоже не одержите победы, потому что среди вас тоже дерьмо…» Склонился над ямой, бросил горсть земли, проговорил слышанное в далеком детстве, на похоронах:
— Господня земля, и исполнение ея, вселенная и вси живущие на ней…
Яму закопали и сровняли с землей. Это было против канона, да ведь что теперь можно было сделать по-человечески…
К утру Новожилов вернулся к поезду.
Он сразу же приказал Сашке готовить лошадей, потом позвал Веру. Та долго рассматривала ненавистное лицо и белела. Наконец подняла глаза:
— А, Сомов, сволочь… Теперь встретимся.
Понял, что уйдет прямо сейчас и надежды на любовь, жизнь, радость больше нет. Вытащил из рундука мешок с формой — той самой, что решила судьбу Аристарха Дебольцова и остальных, вывалил на стол. Погоны еще не успели поблекнуть и отсвечивали мягким отзвуком прошлого.
— Эта тебе в самый раз будет… Только в таком виде нельзя… — вынул из кармана четыре золотых звездочки. — Я обо всем подумал: по две на каждый погон. Ты — хорунжий. Знаешь, я нашел здесь баул Пытина с гримом и париками… Я попросил, объяснил ему, что ты все равно уйдешь.
— Откуда вы знали? — но в голосе не было удивления.
— Тебя съедает эта мысль: Сомов, отец, твои товарищи… Иди. Мы вряд ли еще увидимся, Вера…
— Что ж, прощай, — улыбнулась грустно, на мгновение показалось нечто большее в глазах, но — нет. — Ничего не вышло, не сложилось, а теперь дороги наши и вправду расходятся. Я не забуду тебя, Новожилов, и хочу попросить: ты будь потверже, погрубее, что ли… Борьба не знает сострадания.
Что ж, не знает… Это он понимал. Только она не понимала: кто отрицает сострадание — может быть, и выиграет сейчас. Но — только сейчас.
Протянула руку, хотел пожать, но держала высоко, и он поцеловал.
И она ушла.
К окну не бросился — зачем? Достал фотографию — снялся в день получения Георгия. Лицо было улыбчивое, глаза сияли, и форма с фронтовыми ремнями оплечь так ладно сидела. Чиркнул спичкой, поджег, горело быстро, лицо сморщилось и исчезло, и вот — черная спираль, все, что осталось. Размял, растер, дунул слегка, прах поднялся к потолку и рассеялся. В барабане нагана было ровно семь. Достаточно. Вышел из вагона и увидел Сашку — тот пришивал пуговицу. Кивнул — коней к вагону Татлина. Сашка понял, повел — у них давно уже выработался язык жестов, с фронта еще.
…В это время Пытин убеждал Татлина в яркой и срочной необходимости новой «пиэссы».
— Следующий спектакль, Давид Моисеевич, должен быть не агиткой, как о Петре, а более тонко внушать наши идеи. Мне представляется, что серия о жизнях товарищей Маркса, Энгельса, Ленина и Троцкого раскроет человечеству необходимость решительных перемен!
— Так, так… — отвечал Татлин. Он брился, склонившись к настольному зеркальцу.
— Но это не все. Все мы знаем, какую огромную роль сыграл в жизни товарища Ленина товарищ Крупский.
— Кто? — Татлин перестал бриться. — А… кто это, Пытин?
— Ну как? Это тот, кто всегда рядом с товарищем Лениным. Самый близкий ему человек. В газетах как пишут? «Крупский, Крупский, Крупский!»
— Рядом с Лениным — Крупская, ты понял?
— Женщина… — обреченно произнес Пытин. — Это так обыкновенно. Я не знал, что товарищ Крупский — женщина… Но все равно: Крупский… То бишь — Крупская и Ленин! Название сногсшибательное! Фиирия!
Новожилов вошел именно на этом странном слове.
— Феерия, Пытин, — мрачно сказал. — Вы уже научились правильно говорить… — Логики в его словах не было, но ведь не разъяснять пришел.
— А знаете, Пытин, у меня такое ощущение, — продолжал Новожилов, — что вы давно уже поняли: жизнь нельзя исправить силой оружия. Только силой слова. Только улучшением нравов, Пытин, ибо такие изменения суть долговечны. Но значит, вы понимаете, что Ленин — палач России, что он погубил ее. Навсегда.
До этих совершенно неуместных слов Татлин терпеливо слушал. Но — «навсегда»… Нет. Большевик таких понятий не приемлет.
— Где значок краскома, комполка? — Татлин уже наслаждался предстоящей расправой с Новожиловым — пробил час. — Звездочка где? Рэволюцьию предал, мерзавец, да тебе…
Не договорил комиссар… Выстрелы опрокинули, даже добриться не успел. На рубахе расплывались кровавые пятна. Но еще успел выговорить, правда, давился и понять было трудно: «Как… же… без… ме… ня…»
Пытина трясло, Новожилов убрал револьвер в кобуру, сказал сочувственно:
— Это Татлин в том смысле, что мировая революция теперь обойдется без него.
— А… как же? Как же? — частил Пытин. — Нельзя…
— Чего же «нельзя»? Да ты успокойся, не будет мировой революции, никогда! — Новожилов скрылся в дверях.
А у татлинского вагона дежурные охраны травили истории:
— Выходит товарищ Троцкий, бородка вьется, глаз сияет, сам трясется весь. Я, говорит, да товарищ Ленин, говорит, умрем, говорит, все вместе за то, чтобы работники и работницы всех стран слились в единой радости!
Выскочил Пытин, он, видимо, тронулся немного умом, потому что кричал радостно и руками размахивал как ветряная мельница:
— Товарищи! Петра убили! Ну, фальшивого! Ну, комиссара нашего, ма