Расчет и знание городских улиц не обмануло: уже через три минуты Дебольцов выбрался на перекресток, который те миновать не могли. И в самом деле, они появились, лошади мчали аллюром, один из офицеров стоял и кричал что-то бешено, нахлестывая лошадей. Дебольцов выбрался из авто, шашка мешала, как, впрочем, и всегда, выдернул наган и, подняв его над головой, крикнул обычное в таких случаях:
— Стой!
Они остановились и смотрели выжидающе, проехать им было никак нельзя, автомобиль Дебольцова перегородил улицу. Развернуться они тоже не могли, во всяком случае — быстро.
По мере того как подходил к ним все ближе и ближе, странная мысль, воспоминание точнее, из вялого и смутного превращалось в зримый, осязаемый образ: офицерик на станции. Когда встречал Колчака. Тот, что оглянулся. Вера Дмитриевна. С фотографии…
Когда подошел — уже не сомневался: она. Второй же наверняка сообщник. Одно только: густой кадровый… Настоящий. Как это могло случиться? Она же ряженая. Что их соединяет…
— Здравствуйте, господа… — сунул наган в кобуру: интуитивно понял — сопротивляться не станут. Крикнул двум прохожим, остановившимся с любопытством: — Вон отсюда! Быстро! — и продолжал: — Здравствуйте, Вера Дмитриевна… — понял, что все в центр мишени, потому что «хорунжий» очень смешно потрогал усы. «Наклеенные»… — Улыбнулся: — Капитан, если вы, как старший по возрасту и в чине, прикажете Вере Дмитриевне не делать глупостей — я попытаюсь спасти вас… — и направился к своей машине.
— Володя… — Веру трясло мелкой дрожью. — Я не понимаю… Я видела его на перроне, когда приехала. Откуда он знает, откуда…
— Не психуй, Верочка… Какая наша доля? Слушаться. Вся контрразведка на ногах, не уйти…
Ближе к центру города Дебольцов свернул в ворота добротного двухэтажного особняка, которые открыл казак, увешанный конским снаряжением. Въехали за ним — то был замкнутый высокой кирпичной стеной двор, соседние дома выходили сюда глухими брандмауэрами.
— Вы у меня в гостях, господа. Познакомимся: я замнач контрразведки Дебольцов Алексей Александрович. Кто вы? С Верой Дмитриевной мы знакомы заочно, фотография Веры Дмитриевны и ее сестры Надежды Дмитриевны с отцом, покойным ныне, насколько я понимаю, Дмитрием Петровичем висит в нашей спальне. Мы женаты.
— Что… Кто… Кто… Женат? — вскинулась Вера. — Что вы несете, вы думаете взять меня, взять? Да никогда!
— Я вовсе не намерен вас брать… — улыбнулся насмешливо. — Я хочу спасти вас — вопреки долгу службы, исключительно из родственных побуждений. Если вас расстреляют — Надя мне не простит.
— Надя? Вы не врете?
— Я не лгу. Капитан?
— Панчин Владимир Васильевич. Не стану лукавить, полковник, я точно так же не смог исполнить свой долг, как вы — свой.
— Тогда мы поймем друг друга… Прошу. — Дебольцов показал дорогу.
В прихожей разделись. Дебольцов в задумчивости смотрел на свояченицу, догадываясь, что та — крепкий орешек и найти общий язык будет очень трудно.
— Господа, — сказал, — я проведу вас по квартире, это, верьте на слово, очень полезная экскурсия. Идемте…
Прошли длинным темным коридором и оказались в кабинете.
— Коридор темен на тот маловероятный случай, что два человека встретятся в нем. Они не должны узнать друг друга.
— Но… почему? — не выдержала Вера.
— А потому, мадемуазель, или, лучше, родственница дорогая…
— Не смейте меня так называть! — крикнула Вера. — Я запрещаю!
— Хорошо, не буду, хотя мне это очень и очень приятно. Ну-ну, я пошутил. Так вот: это явочная квартира контрразведки. Сюда является наша секретная агентура, «сотрудники», как мы их называем в охранных еще традициях… Естественно, себя мы искренне называем «трудниками», потому что, как вы уже догадались, работать с отребьем всегда трудно.
— Может быть, вы избавите нас… во всяком случае меня — от этих подробностей?
— Отчего же… Они вас тоже касаются.
— Это в каком же смысле, полковник? Вам не кажется, что разговор принимает оскорбительные формы?
— Нет, не кажется. Судите сами: здесь, в этом кабинете, на этом вот стуле, сидит представитель вашей славной коммунистической партии и продает своих товарищей нам, белым-с, за деньги-с… Золотом платим, золотом. Знаете, я многажды убеждался, что велеречивые разговоры о «верности», «долге», «товариществе», «партийной спайке» — придумка ваших мерзавцев-руководителей, которые заливают ваши дурные головы погаными сказками, сами же в эмиграции, пьют кофе и читают газетки на бульваре…
— Вы не смеете… Не смеете! — Вера рванулась к выходу, Панчин остановил ее.
— Полковник, я надеюсь, мы не перейдем границ дозволенного…
— Нет, не перейдем. Но когда еще у большевички Веры Дмитриевны будет возможность узнать правду из недр, так сказать… Да, свояченица, да… Один агент сидит на этом стуле и продает, второй ожидает в прихожей, и, чтобы они не встретились, этого я увожу черным ходом. В таких квартирах всегда должно быть два входа, они же — выходы… Идемте, я покажу вам гостиную…
…И Вера увидела огромную комнату, залу о два окна; длинные, красивые шторы тисненого бархата не пропускали дневного света, горели свечи, рояль темнел в углу неясным пятном, у окна стояла женщина в длинном платье, у нее были светлые волосы и овал лица такой знакомый, такой узнаваемый…
— Нет… — Вера сделала шаг назад. — Нет.
Между тем Надя уже шла навстречу:
— Вера, Верочка, милая… ты спасла меня тогда, храни тебя Бог…
— Мне нечего тебе сказать. — Вера поджала губы. — Полковник… Родственник. — Губы Веры исказила сумасшедшая улыбка. — Если экскурсия окончена и вы не обманываете — позвольте нам уйти.
— Но… это же ваша сестра! — с упреком произнес Дебольцов.
— Она не может быть моей сестрой, потому что она — ваша жена! Ты жена палача! Как ты смогла, как забыла о папе, обо всем… Ненавижу, ты мой враг, мы уходим! — И снова Панчин вмешался, остановил:
— Не торопись.
— Вера Дмитриевна… — Дебольцов пытался найти какие-то — единственно возможные слова — и не находил. — Вера Дмитриевна, я ведь ничего не прошу у вас, ничего… Льется кровь в борьбе за правое дело, вот и все. Но вы не понимаете, что находитесь в руках скользких мерзавцев, мне не удается убедить вас…
— Если вы еще раз оскорбите партию — я просто сдамся, понимаете? Для того только, чтобы и вам загнали иголки под ногти и вы поняли, кого представляете и защищаете!
— Наши методы безнравственны, вы хотите сказать? Да! А ваши? Лучше? Кто вверг Россию в братоубийство, Вера Дмитриевна? Не будем считаться… Судьба свела нас здесь, в море крови и ненависти, близких, любящих людей. Неужели мы не услышим глас неба?
Подошел к роялю, взял ноты с пюпитра, показал Вере и вдруг улыбнулся странной, нездешней улыбкой, как будто увидел недоступное, не позволенное человеку…
— Эти стихи дал мне Государь, когда он… Когда он… Был мертв…
Вера посмотрела на Панчина:
— Сумасшедший дом…
Панчин молчал. Между тем Надя подошла к Дебольцову и встала у рояля, Дебольцов же развернул ноты, опустил руки на клавиши, и узнаваемые звуки — Вера могла бы поклясться — поплыли по комнате. Эта мелодия — во вступлении, во всяком случае, напоминала раннего Бетховена…
Пошли нам, Господи, терпенье… —
пел Дебольцов, —
В годину буйных, мрачных дней…
Надя вступила:
Сносить народное гоненье
И пытки наших палачей…
На рояле стояла фотография, та самая, о которой рассказывал Дебольцов еще на улице. Печальная мелодия и страшные слова завораживали, фотография казалась все ближе и ближе и вдруг превратилась в окошко, за которым сидело на скамейке счастливое семейство: Надя улыбалась и Вера тоже, а Дмитрий Петрович — тот просто весело смеялся. «Мама была еще жива? — пыталась вспомнить Вера. — Нет… Умерла… Но тогда почему мы смеемся?» Вспомнила: незадолго до войны отец выиграл какое-то общегражданское дело и получил большой гонорар, собирались ехать в Крым, в Ливадию, — мама так любила тамошние места, в молодости они с отцом ездили туда каждый год… И было так радостно, так весело, казалось, все в жизни прежнее, славное вернулось на круги своя, и лица озаряли улыбки…
Дебольцов отдал Панчину свою шинель и напечатал документ, удостоверяющий, что отныне Панчин — подполковник и состоит в должности помощника военного министра. Вера была указана как жена Владимира Васильевича. Выбраться же из города было очень сложно, усиленные заставы охраняли каждый выезд…
Тем не менее, когда подъехали к одной из таких, сработал более чем достоверный облик Панчина и совсем мирный — его «супруги»: Вера была в платье и пальто Нади, в шляпке с вуалеткой и даже при коротких волосах смотрелась милой офицерской женушкой. Куда они ехали? Куда угодно. Лишь бы подальше. Страх пережитого мешал думать, принять единственно возможное решение — ну, например, взять Панчина с собой, к красным. Впрочем, сразу же вспомнила Сивачука. Нет. Невозможно.
Поутру — ехали всю ночь — оказались в деревеньке, видимо, когда-то не бедной: кирпичные строения, добротно построенная церковь. Впереди, у дороги, увидели лазарет, фуры и нещадно дымящего папироской доктора в грязном, со следами крови, халате в пол. Панчин крикнул казачкам, те взяли лошадей, успел сказать Вере: «Будь начеку». Вера улыбнулась: «Хорошее слово, Володя». Не понял — о чем это она, — но все было просто: у Веры было развито ассоциативное мышление и слух был такой же, «начеку» для нее — то была просто милейшая аббревиатура: Чека, ЧК, то есть…
Привычным твердым шагом — еще с кадетского научили ходить, разворачивая ступни почти под прямым углом, Панчин подошел к врачу, представился и откозырял в сторону Веры: «Это моя дама, супруга, жена, — улыбнулся. — Знаете, всю ночь мчали сквозь не то наших, не то ихних, устали чертовски, вы не приютите нас? К тому же голодны». Доктор тщательно затоптал окурок, покачал головой: «Рад бы, но — не могу, ранеными все забито до отказа, кухня не работает, кормим всухомятку. Тут станция — верст двадцать, там даже буфет». Распрощались, Панчин направился к лошадям, в это время вышли сестры, милые девушки, курносые,