…Повозку с арестованными ожидали во дворе суда. Уже лег снег, мороз — достаточно сильный — заставлял притопывать и ежиться. Соколов стоял спокойно, спрятав руки с портфелем за спину, Дебольцов нервно курил, все более и более предчувствуя нечто неожиданное и неприятное. Наконец повозка с арестованными и конвой въехали, развернулись. «Выводите», — приказал Дебольцов, солдаты построились. Первым спустился на хрустящий снежок Пытин. Галантно протянув руку Вере — помог сойти по ступенькам и ей. По команде начальника конвоя арестованные заложили руки за спину и направились ко входу в суд. И вдруг Соколов шагнул вперед:
— Стойте. Вопрос, который я сейчас задам вам, может решить вашу участь. Суд примет во внимание вашу добропорядочность и раскаяние. Итак: где тела Государя, Семьи, людей? Где?
Пытин покачал головой:
— Вам, наверное, донесли о моем разговоре с полковником Груниным. Так ведь тогда моя задача была проста: не допустить убийства этой девушки. Теперь же говорю вам твердо: не скажу.
— Но вы знаете?
— Вам все равно. Не скажу никогда.
— Страшное слово «никогда»… — Соколов подошел к Пытину. — А ваша попутчица и соучастница? Кто она? У нас есть свидетельские показания о вашей встрече на станции Чаликово. Хорошо: она отказывается себя назвать. Вы старше, опытнее. Кто она, назовите.
— Не скажу.
— Мадемуазель, назовите себя. Это облегчит вашу участь.
— В самом деле? Но я не желаю, чтобы она была облегчена.
— Полагаете, что выстоите… В суде — возможно. Но вот в контрразведке… Полковник, объясните этой стойкой девице, что делают с подобными ей — у вас. Вам переломают кости. Не поможет — и товарищу вашему, на ваших глазах. Будете говорить?
— Нет.
— Долг порядочного человека повелевает мне предостеречь вас: с вами может случиться и нечто гораздо более худшее. У нас — несмотря ни на что и всему вопреки — как-то еще действует закон. У красных же…
— Вам это неизвестно. Мы можем идти? А знаете, господин следователь, вы погрязли в безверии и безнадежности, вы не понимаете смысла нашей борьбы, вы мните себя героями, монархистами, вы чтите ваше белое знамя. А ведь на самом деле все вы — трусы, враги народа и палачи. — Усмешливо посмотрела Дебольцову прямо в глаза: — Полковник, объясните этому стражу закона, что я буду молчать совсем не потому, что найдется, не дай бог, прах Николая Романова. А потому, что я, в отличие от вас всех, знаю: нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друга своего…
— Славная речь… — хмуро сказал Соколов. — Ступайте. — И, подождав, пока обвиняемые скроются в дверях, добавил с загадочной усмешкой: — Вот теперь, полковник, и комар носа не подточит.
Началось заседание. Зал был полон, дело вызывало огромное любопытство в городе: среди военных, чиновников, у прессы. То и дело вспыхивал магний. Несколько часов, в течение которых были допрошены свидетели, заслушаны эксперты, изучены фотографии и вещественные доказательства, убедительно показали, что Вера (она именовалась «подсудимой», «неизвестной», «без удостоверения родства и звания») и погибший Панчин совершили два преступления: убийство сестер милосердия и офицера контрразведки Сомова. Оба преступления суд признал доказанными, однако со смягчающими вину обстоятельствами: сестры сами были повинны в бессудном расстреле раненых красных; Сомов же, вероятнее всего, действительно изнасиловал подсудимую и взорвал баржу с арестованными большевиками, среди которых находился отец подсудимой. Действия Пытина — службу в Доме особого назначения по охране бывшего царя и косвенное участие в уничтожении ни в чем не повинной Семьи — сочли полностью доказанными. В совещательной комнате возник только один вопрос: возможно ли применить смертную казнь к женщине, чьи действия находят некие смягчающие объяснения, к тому же — с неустановленной и судом не удостоверенной личностью. Дебольцов и один из членов суда проголосовали за невозможность применения наказания. Приговорили: Пытина повесить, Веру отправить к красным — такое иногда практиковалось.
Вышли в зал, Дебольцов прочитал приговор и встретился с Верой взглядом, она улыбнулась насмешливо и тихо, но внятно сказала: «Привет семейной фотографии, расстаемся навсегда». Пытин пожал плечами: «Каждый большевик всегда готов к виселице». Осужденных увели; когда Вера проходила мимо Соколова, сказала весело, с усмешкой: «К своим отправляете? Ну-ну, а вот Романовых никогда не найдете!» — и ушла, вскинув голову гордо и неприступно. «Фортуна нон пенис эст, ин манибус нон репеллер», — заметил кто-то в зале и захохотал — в одиночестве. Впрочем, никто не понял. Соколов закурил и сидел молча, окутываясь дымом — до тех пор, пока в залу не вернулся Дебольцов.
— Я хочу поговорить с вами приватно, — начал. — Если угодно — вполне дружески. — Замолчал, ожидая реакции Дебольцова, но тот стоял, отвернувшись к окну, и Соколов продолжал: — Полковник, я совершенно точно знаю, что вы способствовали исчезновению из Омска этой женщины и капитана Панчина после теракта.
— Что? — Дебольцов обомлел, он ожидал всего, но чтобы такое… Голова пошла кругом. Откуда Соколов может знать? — Прекрасно, господин следователь. Я надеюсь, что это не декларативное заявление?
— Разумеется, нет. И давайте сократим доказательственную часть — мне крайне неприятно изобличать вас, полковник… Однозначно: женщина, которую вы осудили и которую я не дал повесить, — сестра вашей жены, Надежды Дмитриевны Рудневой, — Вера Дмитриевна. Не так ли?
В голове вертелась словно бешеная карусель: «Откуда? Откуда и как? Кто выдал? Кто навел?» Надо было отвечать, но впервые в жизни Дебольцов не знал — что именно. Он растерялся. Заплетающимся языком проговорил первое, что пришло в голову:
— У вас есть факты, свидетели, документы?
— Разумеется. — Соколов пристально смотрел здоровым глазом в сторону дверей, и под воздействием этого взгляда Дебольцов повернул голову. Удар был неотразим: в дверях стоял Бабин. «Господи… — Дебольцов шагнул к дверям, — помоги, Господи…»
Бабин подошел, поддел котелок на голове тростью — эдакий разухабистый жест, долженствовавший, видимо, означать полную уверенность в себе, или наоборот — кто знает? — растерянность…
— Есть вопросы? — Соколов говорил без нажима, торжества, злорадства. Казалось, он более всех сожалеет о случившемся. — Если нет — вы можете удалиться, ротмистр.
— Честь имею. — Бабин наклонил голову, ушел.
— Я хотел бы сформулировать, — сказал Соколов. — Это профессиональная привычка, простите великодушно. Итак: ротмистр Бабин опознал Веру Дмитриевну на станции — он хорошо помнил Надежду Дмитриевну и ее рассказ о гибели отца и сестры. Это первое. Второе. Мне известно, что три месяца назад вы сшили новую шинель у военного портного Мордки Блювштейна в Омске, в его мастерской, на Любинском проспекте, дом 8. Шинель, которая снята с трупа капитана Панчина, — у меня. Я могу предъявить ее на опознание портному. У них у каждого особые швы, стежки, наконец, ваш размер и свидетели, которые помнят шинель — вы в ней появлялись. И — документ Панчина, свидетельствующий, что он, Панчин, является помощником военного министра. Почерк на документе ваш, полковник.
— Да. — Дебольцов встал. — Прикажете сдать оружие? Я арестован?
Соколов долго молчал.
— Вместе со мной, полковник…
— Я… я не понимаю?
— А что ж понимать? Я уверил вас, что Веру Дмитриевну нельзя повесить, и мы с вами отпустили ее, не так ли?
— Значит… Значит, закона, запрещающего вешать без удостоверения личности, на самом деле нет?
— Есть. Только кто его соблюдает во время Гражданской войны?
— Тогда — зачем? Зачем вы это сделали?
— По той же причине: идет Гражданская война, братья убивают братьев. Я не вижу смысла в том, чтобы вы по идейным соображениям споспешествовали гибели близкого человека. Да и что бы вы объяснили жене? Стали бы врать, изворачиваться — это мерзко, согласитесь. Итак — все кончено. Забудем.
— И я могу… пожать вам руку?
— Можете. Только вот что, Алексей Александрович… То, что вы избавлены от убийства, еще совсем не означает, что Вера Дмитриевна спаслась.
— Что вы имеете в виду? Она же большевичка и теперь окажется у своих?
— Именно это я и имею в виду… — вздохнул Соколов.
Глава 8
Веру вели через заснеженное поле, замерзшие трупы лежали повсюду, их не убирали ни белые, ни красные — не хватало сил. Шли медленно, снег был глубок, впереди вышагивал солдат с белым флагом, по сторонам — два унтера, рядом офицер. Когда впереди зачернели окопы красных, послышалось мощное, ровное пение: «И блещет кровавое солнце в изгибах кровавых знамен…» Навстречу вышли двое — добрые, родные лица, сразу бросилась к ним: «Товарищи, милые…» — «Не торопись, рано еще…» — загадочно отозвался тот, что был пониже ростом. Высокий удивленно рассматривал валенки (ботиночки Вера держала на связке), спросил удивленно:
— Неужто беляки дали?
Вера не ответила — прислушивалась к разговору офицера и краскома. Офицер передал пакет: «Эта женщина ваша, красная, кто она — мы не знаем».
— Разберутся… — вяло отозвался краском.
Сопровождающие ушли под белым флагом, Веру сразу же отвели сажен на сто в глубину позиции, там стояла бричка с двумя конвойными, человек в кожаной куртке и обмотках приблизился мелкими шажками, молча протянул руку. Получив пакет — прочитал, мотнул головой — мол, иди за мной. Вера послушно направилась к бричке, села и, весело улыбнувшись, помахала рукой командиру…
До городка — красного, прифронтового было верст двадцать. Ехали долго, Вера пару раз попыталась заговорить, но чекист пресек грубо: «Заткнись». Радость от возвращения к своим была у Веры столь велика, что грубости этой она никакого значения не придала: устал человек, работа нервная, что с него взять. Но когда ее посадили в столыпинский арестантский вагон и безразличный конвоир принес кружку пустого чая и кусок черствого хлеба — поняла все, и стало страшно, и загадочная фраза следователя Соколова отозвалась в душе похоронным звоном…