о тронул его кончиком ствола в затылок и выстрелил. Брызнула кровь, мозги, Новожилов тяжело повис. Крутанул барабан, направился к Вере, тронул дулом ее затылок, потом спросил: «Ты лбом упереться в кирпичи можешь?» — «За…чем… это…» — едва слышно проговорила. «Да у приятели твоего мозги, вишь, вылетели, а убирать мне. Я тебе твоим шарфом подоткну…» Подсунул шарф: «Тебе так даже мягче будет», — тронул снова и выстрелил.
И в самое последнее мгновение, может — то была невнятная доля секунды, привиделся Вере взгляд Новожилова — грустный, любящий, и свой ответный взгляд увидела она как бы со стороны…
Потом где-то высоко-высоко, в бездонном синем небе, вспыхнул крест белым холодным огнем, и детские голоса запели «Святый Боже…».
В начале марта 1919 года Дебольцов решил, что тянуть далее нельзя: встреча Колчака и Соколова должна состояться. Испросив разрешения у Верховного, позвонил Соколову, тот приехал через несколько минут. «Вы полагаете — Колчак согласится с моей кандидатурой? — волновался Николай Алексеевич. — Шли разговоры о создании комиссии по расследованию?» — «Верховный предпочитает определенность и ответственность, — объяснил Дебольцов. — С комиссии какой спрос? Коллективизм, согласитесь, дурная отрыжка общинного топора и свинства».
Вошли в кабинет, Колчак встретил подчеркнуто дружелюбно — шагнул навстречу из-за стола, протянул руку: «Рад, очень рад… Вы беретесь вскрыть эту ужасную историю?» — «С оценкой согласен. История преступлений свидетельствует: раскрытию поддаются любые, самые изощренные — все дело в опыте и целеустремленном желании довести дело до конца». — «У вас есть этот опыт?» — «Десять лет я был судебным следователем в Мокшанах, это Пензенская губерния. Трудные места, мужички не словоохотливы, когда режут или жгут». — «Вы сказали — целеустремленное желание…» — «19 января 18-го года я подал прошение в Пензенский суд: болен, далее служить не могу — сотрудничать с большевиками. И отправился пешком. От Пензы до Омска». — «Это невероятно». — «Я просто ответил на ваш вопрос». — «Вы окончили…» — «Харьковский университет, по юридическому. Должен вам сказать, что уголовное расследование — мое призвание. Я настойчиво обращаю ваше внимание, ваше высокопревосходительство, на свои достоинства только потому, что рекомендуюсь и желал бы заслужить ваше доверие». — «Хорошо. Прошу садиться». — Колчак подал пример. «Теперь — о методе расследования… — Соколов потрогал веко над стеклянным глазом. — Я полагаю, что этот мой недостаток не смутил вас? Я обязан спросить». — «Нет. Продолжайте». — «Итак — метод. Я полагаю, что он должен быть создан заново. Преступление, совершенное большевиками, не укладывается в обычные представления. Работали дилетанты. С совершенно невероятным, бездонным запасом ненависти и убежденности в своей правоте. Самое главное: сокрытие следов произведено ими эксцессно, то есть вне учета подобной мировой практики, и это означает, что работать по принципу аналогии, почерка и тому подобного мы не сможем. Постижение психологии убийц — вот в чем ключ. Я гарантирую расследование всех обстоятельств данного дела, установление преступников, обширную доказательственную часть. Я гарантирую: если преступники предстанут перед судом — их вина будет доказана. Вы сможете проследить, ваше высокопревосходительство: то, что поначалу будет казаться нам всем явным, по мере углубления расследования станет превращаться в тайну. Вскрыть эту тайну можно только путем закона, это самое важное качество в нашем деле». — «Вы… найдете тела?» — «Ручаться трудно. Сделаю все, что смогу». — «Срок?» — «Не менее полугода, и надобно спешить, пока не затоптали все следы».
Колчак встал, сделал несколько шагов по кабинету, остановился перед этажеркой, на которой стояли фотографии. Одна из них была групповая — Царской семьи.
— Средства… — сказал задумчиво. — Министр юстиции — социалист, странно, но они и вообще преобладают. Требовать денег на монархические программы я не могу. Вы будете располагать моими деньгами — всеми. — Взял со стола листок с машинописным текстом, протянул: — Это повеление о расследовании. Все законные требования ваши подлежат неукоснительному исполнению всеми без исключения властями на подотчетной нам территории. Полковник Дебольцов прикомандировывается к вам и будет помогать. Вы знакомы?
— Мы нашли общий язык… — едва заметно усмехнулся Соколов. — Благодарю, ваше высокопревосходительство, храни вас Господь.
— Да сохранит он всех нас. Честь имею.
В Екатеринбург поехали в мае, как только начал сходить снег. Дебольцов искал с помощью местного уголовного розыска и контрразведки дополнительных свидетелей, Соколов сразу отправился по маршруту «фиата» пешком, считал, что медленное и вдумчивое изучение пути автомобиля, перевезшего трупы, если и не откроет полную истину, то уж, во всяком случае, даст исходную точку: как спрятали тела убиенных и где.
День выдался солнечный, Соколов шагал не ходко, чтобы не устать. Он впервые оказался в горнорудной столице Урала, и его поразила невероятная претенциозность этого уездного города — покушение на богатство и внешний блеск наряду с плохо спрятанными признаками самой отъявленной нищеты и убожества духа. Шел по улицам — прямым, просторным, хорошо спланированным, через плотину, от которой открывался удивительно красивый вид — с особняками, церквами, озерной гладью, но настойчивая, злая мысль сверлила мозг: убийцы. Они везде. Они повсюду. Город наполнен ими. Они только притаились, спрятались, дабы не быть обнаруженными и не отвечать перед законом.
Выбрался в поля, небо стояло высоко-высоко, вязкая еще дорога не давала идти быстро, и это радовало, можно было вспомнить, помечтать. Молодость, тихий Харьков, университет и знания, которые надеялся отдать простым мужикам — защитить их привычный быт, здоровые устои. Все это оказалось совсем не таким, каким виделось из прекрасного далека: поджоги, поножовщина в пьяном угаре — провинция разрушалась на глазах. (Когда в один из приездов в Правительствующий сенат — было поручение от окружного суда по уголовному делу — направился в свободный вечер в театр, долго стоял перед памятником Екатерине с вельможами, и странная, почти игривая мысль мелькнула: «Государыня с мужами или женщина с мужьями?» — но — устыдился скабрезности. А «Гроза» в Александринском поразила и раздавила даже: понял, что уже пятьдесят лет разлагается и исчезает с лица земли патриархальная Россия, которую так надеялся сохранить и защитить когда-то. С этого вечера иллюзии исчезли.) Через полчаса вдалеке послышалась железная дорога, на подходе к ней увидел гать на проселке, поверх веток и шпал шла талая вода, местность вокруг смотрелась сплошным болотом. Лес за логом не прибавил надежды: сплошь изрытый старательскими шахтами, он давал возможность преступникам, действовавшим на могучем государственном уровне, спрятать следы преступления навсегда.
Когда же свернул с Коптяковской дороги влево, миновал несколько свежих раскопов и увидел глубокий-глубокий автомобильный след — от большевистского «фиата», это понял сразу — сердце заныло, и слава Богу, что никого не было рядом…
Шахту, в которую — по сведениям ранее начатого следствия — комендант Дома особого назначения Юровский приказал бросить тела, нашел сразу: дорожка петляла среди берез и елей, и сосны тут были — типичный смешанный лес, заросший, с обильным гнильем под ногами, — потом пошла в горку, здесь и увидел неглубокий, сажен десять, ствол, огороженный (от скотины) комлями, несколько кострищ вокруг. Гнетущее воображение нарисовало мрачную картину: тела убиенных рубят прямо на земле топорами на куски, потом жгут… Страшное видение сразу нашло и подтверждение как бы: пошевелив угли в кострище, нашел разрубленный оклад иконки…
А Дебольцов в это время осматривал Ипатьевский дом. Здесь сохранилась во многом мерзкая обстановка узилища: матерная брань на стенах, беспомощные рисунки мужских половых органов в соединении с женскими, призывы — не то к мировой революции, не то к всеобщему свальному греху. В смертной комнате — сколько дыр от пулевых ударов здесь было, сколько внятных пятен от замытой крови — привлекла внимание надпись по-немецки: «В эту ночь Бельзатзар был зарезан здесь своими слугами»[8]. Подумал: «Немцы убивали? Мадьяры, может быть? Или евреи, для которых дурной немецкий — почти родной?» Мысли были нехорошие, скользкие, своя непричастность к содеянному, своего народа, русского, доказывалась вроде бы вполне достоверно. Увы, только «вроде бы», это он понимал… Здесь тяжело было. И дышалось трудно, и думалось, все время преследовало ощущение, что с потолка капает на голову густая багровая кровь…
На подоконнике справа выделялась еще одна надпись, сделанная черными чернилами, она шла слева направо, сверху вниз, четыре малопонятных знака, первый из которых напоминал галочку, второй — перевернутую латинскую «г», третий — русскую букву «у» наоборот, четвертый знак был просто прямой линией. И мысль о евреях-убийцах вновь овладела Дебольцовым — таинственные знаки, иудейские праписьмена…
Вечером в гостинице подвели первые итоги: преступление было тщательно спланировано и подготовлено. Переводя Романовых из Тобольска в Екатеринбург, верховные советские власти уже знали: Семья будет ликвидирована. И переводили их из патриархального городка в пышущий злобой и ненавистью, распропагандированный рабочий город с единственной целью: здесь все будет шито и крыто.
— Видели мостик в логу? — с некоторым напряжением спросил Дебольцов — от ответа зависело так много…
— Видел… — удивленно отозвался Соколов. — И что же?
— Вам не показалось, что мостик этот образовался неспроста? «Фиат» там сел намертво, я прочитал показания путевого сторожа Лобухина. И Надежда Дмитриевна мне рассказывала об этом человеке: он явно не в себе, принял Надю за одну из дочерей Государя, повел к этим мостикам, утверждал, что она, Надя то есть, лежит именно под ними, среди других убиенных.