И над всем этим бесстрастно и мощно раскатывалась чешская песня, «Влтава». Солдаты пели ее сквозь зубы — они чувствовали свою силу, эти восставшие против Ленина славяне…
Глава 9
По приезде в Омск, в тот же день, Соколов доложил Верховному правителю результаты расследования. Присутствовал Дебольцов; когда внесли и начали раскладывать на столах вещественные доказательства, Колчак неожиданно попросил пригласить Тимиреву и Надежду Дмитриевну. «Я надеюсь, вы не станете возражать, Николай Алексеевич, — с улыбкой произнес Колчак. — Момент суровый, трудный, согласитесь, присутствие дам смягчит…»
Соколов докладывал скупо, сдержанно, без эмоциональных оценок. Выходило так, что Государь, Семья и люди были сведены в первом часу ночи в полуподвальную комнату в доме Ипатьева и расстреляны из револьверов. Оставшихся в живых добивали выстрелами в голову и штыками. С трупов большевики сняли драгоценности, их количество и стоимость неизвестны, можно пока только предполагать, что драгоценности эти составили немалую сумму.
— Я надеюсь… над ними, по крайней мере, не издевались? — спросил Колчак. — Во время… убийства…
— Кроме ужаса смерти, который все испытывали в течение нескольких секунд, — я думаю, — нет, — сказал Соколов. — Ваше высокопревосходительство, исполнители убийства установлены: Юровский, его помощник Никулин, караульный начальник Медведев, охранник Якимов, были и другие. Особенность данного уголовного дела заключается в том, что так называемые традиции большевистского интернационализма получили здесь свое качественное подтверждение.
— Что вы имеете в виду?
— В уничтожении Семьи и людей участвовали коммунисты — венгры, русские и евреи, к сожалению…
— Почему «к сожалению», Николай Алексеевич? Это закономерно.
— Возможно, что и так, ваше высокопревосходительство. Но за действия нескольких мерзавцев могут ответить сотни ни в чем не повинных… Всегда так было.
— Я не разделяю ни ваших опасений, ни вашей точки зрения. Это весь круг участников?
— Организаторы и вдохновители остаются вне поля нашего с вами действия. Это Ленин, Свердлов, Голощекин и весь без исключения Уралсовет. И все же я бы выделил роль Петра Войкова — наркомпрода…
— Почему?
— Этот человек обеспечивал комиссаров продуктами питания — поддерживал их преступную жизнедеятельность. Кроме того, он достал серную кислоту, которой уничтожались трупы. Разумеется, и председатель Белобородов сыграл свою роль. Публикации о том, что убит один лишь Государь — ложь, инспирированная Белобородовым. Мы располагаем телеграммой за его подписью. Это шифровка. В ней говорится о том, что убиты все. Александр Васильевич… В этом ящике — все, что осталось от царствующей династии.
Колчак долго рассматривал полированный, с инкрустацией ящик, большую шкатулку скорее, и не решался — это было видно — открыть. Но вот крышка поднялась — спекшаяся черная масса или бог весть что, это не могло иметь названия на нормальном человеческом языке…
— Боже… — только и смог сказать Верховный. — Разрублены на куски. Сожжены… Невероятно, господа… Этого просто не может быть. Мы ненавидим друг друга, но все мы люди, в конце концов…
— Большевики не люди, ваше высокопревосходительство… Это ваша и многих ошибка — полагать, что эти юркие и сладкоголосые певцы народного счастья — человеческого роду… Нет, — Дебольцов попытался закурить, но сломал спичку и смял папиросу.
— Меня интересует ваше принципиальное мнение, — настаивал Колчак.
— Мертвы все, я согласен. Что же до того, где скрыты тела…
— Сожжены?
— Скрыты. Николай Алексеевич ошибается: тела брошены в дорогу на участке между железной дорогой и Поросенковым логом. Проверить это нельзя — там теперь большевики. Главное: Государь мертв, трон не замещен. Надобно немедленно просить старшего в роду, великого князя Николая Николаевича о вступлении — если и не на трон прямо, то, во всяком случае, великий князь должен стать местоблюстителем престола…
— Увы, полковник, увы… Не ко времени, согласитесь. Наши армии отступают по всему фронту.
Соколов сделал шаг вперед и вытянул руки по швам:
— Я сожалею о существенных разногласиях. Более того, есть версия, она принадлежит моему помощнику, надворному советнику Кирсте, что Государыня, во всяком случае, жива. Как и дочери. Свидетели показали, что видели их живыми после 17 июля 1918 года.
Глаза Колчака посветлели:
— Может быть… правда?
— Увы. Кирста либо лжет, либо заблуждается, либо играет некую непонятную игру. Но ведь очевидно: коли это не отброшено на уровне закона — мы не имеем права вести переговоры с кем бы то ни было.
Тимирева подошла к столу, на котором стоял ящик, перекрестилась:
— Пути Господни неисповедимы, так хочется верить в чудо…
Надя встала рядом с Дебольцовым:
— Господа, сейчас мы должны быть вместе… Как страшно терять надежду — нет, не на воскресение мертвых… А на то, что оживет Россия.
— Отслужим панихиду, — мрачно сказал Колчак. — Разумеется, в узком кругу. Теперь не время для монархических демонстраций, — поймал взгляд Дебольцова, отвернулся.
Алексей смотрел печально и кротко. В конце концов, только Геракл смог очистить Авгиевы конюшни, больше это не удалось никому в мировой истории…
Заупокойную служили в маленькой захолустной церкви — по распоряжению Колчака выбрали такую специально, чтобы избежать наплыва публики и противоправительственных призывов. Священник и дьякон, одетые в черные ризы, молча стояли у алтаря; фотографический портрет Семьи держал Красильников, у него тряслись руки, он едва сдерживал слезы. На клиросе собирался хор — несколько мещанского обличья господ и три женщины средних лет с заплаканными лицами. В церковь пришел и Корочкин.
— Братья и сестры, — вышел вперед священник — пожилой, с длинной бородой, он неуловимо напоминал покойного Аристарха — Дебольцову стало не по себе…
— Оставляя времена неведения, — продолжал, — Господь ныне повелевает всем людям покаяться повсюду и во всем. Совершилось величайшее злодейство: безвинно умерщвлены последние Государи русские, и потомки диавола торжествуют победу. Но временно это, потому что тяжела десница Господня и покарает она убийц, ибо сказано: не прикасайтеся Помазанному Моему. Слова сии из сто четвертого псалма привычны православным, и оттого их таинственный смысл утерян многими из нас. Между тем — Божественное миропомазание Государя на царство есть право, данное царю самим Богом Вселенной властвовать праведно над людьми. Но не человекам смертным дано развязать то, что связано Господом… И покушающиеся на власть, от Бога данную, — будут ввергнуты в геенну — рано или поздно. Ибо на это воля Господня…
Хор запел «Со святыми упокой…». Впервые в жизни слушал Алексей погребальный кондак столь напряженно, внимательно, вдумываясь в каждое слово. И распев — вроде бы трагический, безысходный, вдруг отозвался в душе вечно обещающим благо. Бессмысленность сей юдоли печали не была таковой на самом деле, потому что предначертанное под этим небом совершается безусловно: «яко земля еси и в землю отыдеши». Чистая же река жизни — впереди.
Наступил ноябрь, армии Верховного правителя отступали по всему фронту, схватка с красными была очевидно проиграна. Колчак нервничал, сменил командующего — все это было поздно и бесполезно, Дебольцов понимал это лучше других: кратковременная командировка в действующую армию не оставила ни малейших иллюзий… Вошел в адъютантскую, здесь шел военный совет, господа генералы искали вчерашний день. В кабинете, у камина, виден был Колчак, он рассматривал свою Георгиевскую саблю и что-то говорил негромко, Дебольцову показалось, что в кабинете есть слушатель. И верно, подошел поручик, один из младших адъютантов, шепнул: «Там премьер-министр». Увы, этот круглолицый (кругломордый — называл его Алексей) недавний министр внутренних дел и нынешний премьер вызывал у Дебольцова одно только раздражение. Что могло быть общего у конституционного демократа Пепеляева с монархистом и императорским флигель-адъютантом? Алексей остался у стола Военного совета.
Между тем Колчак действительно рассказывал Пепеляеву историю своей сабли.
— Точно такую же я бросил в море два года назад…
— Вот как? Это странно.
— Совсем нет, Виктор Николаевич, таков морской обычай: меняется командующий флотом, и тот, кто уходит, оставляет свое символическое оружие морю. Я думаю, там много сабель лежит…
— Однако же ценность, ну и память все же…
— Да, несомненно, и, знаете, я так был рад, когда атаман Дутов в Петербурге преподнес мне точно такую же… У этого клинка синеватый отблеск, я иногда часами смотрю на него, и возникают какие-то смутные образы… Человек должен понимать свое предназначение, и я знаю: мое дело, единственное служение — война! Это я ставлю превыше всего и бесконечно люблю.
Пепеляев сидел в кресле, откинув фалды фрака и нервно выстукивая ногой ритм какого-то марша.
— Отвратительно! — почти закричал, вскакивая. — Твердят: демократия! Она превыше всего! Дэмос крат, видите ли… Но в России? Чепуха! Развращенная, развращенная масса, ну согласитесь, разве может власть, этот олимп, удел посвященных, принадлежать всем? Этим кухаркам, лакеям, докторишкам, наконец? Интеллигенция, господи… Да они же захлебнутся в собственном дэрмэ! Да, я тоже за демократию — как за мечту, но ведь не сию минуту, не сразу, потому что в противном случае наступит всеобщая дэфекация!
У Дебольцова лопнуло терпение, в конце концов, он обязан доложить о том, что увидел. Вошел, наклонил голову и, обращаясь подчеркнуто только к Колчаку, сказал, уже не сдерживаясь:
— Я с фронта. Вам сейчас доложат подробности, моя же обязанность резюмировать без обиняков: дух войска сломлен.
— Дух войска — сломлен! — повторил Пепеляев шутовским голосом. — Вот, не угодно ли, Александр Васильевич, и это говорит образованный военный! Дух — бесплотен, вам бы надобно это знать, полковник! Чепуха какая-то…