Он не удивился, не испугался. Ну конечно, как ей не прийти, не позаботиться о дочери, не спросить… Но она молчала и смотрела в одну точку — только легкий ветерок пробежал, когда скрылась в коридоре. Сон? Явь? Сдавшие нервы? В столовой неживой лунный свет размывал очертания мебели, воздух исчез, пространства более не существовало. Тимирева сидела на диване и смотрела не мигая.
Взял стул, сел напротив:
— Анна Васильевна, ведь это вы?
Молчала, не двигаясь, только глаза стали вдруг печальными.
— Я не бросил вас тогда, я был арестован, я не мог…
— Я все знаю… — Голос был незнакомый, глухой, ровный.
— Я хочу вам признаться: я всегда любил вас. Я вас боготворил. Вы простите меня…
— Когда убили Александра Васильевича — убили и меня. Только память еще существует… Но это уже не больно. Прощайте…
Встала и ушла; когда, справляясь с нахлынувшим ужасом, выбежал в коридор — двери были закрыты наглухо. «Я сошел с ума», — решил.
Утром Красавчик сказал:
— Мы снова уезжаем в лес. График выстраивается, скоро ты поможешь нам достать брошь, и она вернется в Германию.
— Как это? — опешил Корочкин.
— Императрица — принцесса Гессенская, — ухмыльнулся Длинный. — Гессен — это Висбаден, а Висбаден — это Германия, болван. Запомни: твоя подписка о сотрудничестве — когда мы уходим — все равно вне пределов твоей досягаемости. В случае чего — она ляжет на стол начальнику НКВД.
— Краузе ее перешлет через фронт по почте, — засмеялся Корочкин.
— Славянин, ты глуп: у нас есть друзья среди нейтралов. Краузе отдаст им, они — хоть Сталину, ты понял?
— Это серьезно. Я понял. Будьте в надежности. Счастливого пути. Хорошо бы вам долго не ждать поезда. Это утомительно. Но я надеюсь на лучшее.
Когда немцы ушли, направился к Анфисе, но ее не было, дверь спальни украшал огромный висячий замок. «Посоветоваться не с кем… — пробормотал раздраженно. — Но ведь не может быть, что она дурила меня, идиотка? Что это было? Плод расстроенного воображения? Живая Тимирева? Мрак…» И Корочкин решил сделать то, что давно следовало сделать: найти следы Татьяны, своих бумаг. В конце концов, компрометирующий Зуева материал тоже скоро понадобится.
…Но бывшую свою ЯК не нашел. Вместо добротного одноэтажного дома увидел пустырь и руину — только проемы высоких окон и длинная наружная стена отдаленно напоминали Татьянину собственность. Вспомнил ее раздраженный голос, наполненные слезами глаза: «Этот дом куплен на наши деньги, мы были счастливы здесь, а теперь коммунисты желают всех «уплотнить», жилье превратить в коммуналку, чтобы прихвостни доносили, а власти вылавливали». Нет, это определенно тот самый дом…
Уже хотел уходить, когда из-за трансформаторной будки послышался истеричный крик: «Стойте, стойте! Куда же вы?» Ковылял, опираясь на палку, седой как лунь высокий человек в старорежимной, хорошего материала, тройке. И вдруг подогнулись ноги, в голове застучало — о боже мой, да ведь это же…
И вправду, то был Алексей Спиридонович, молчаливый Танин супруг, заводской мастер с Путиловского, постаревший, смятый, ненормальный какой-то. «И чего это меня затрясло, — подумал Корочкин. — Должно быть, Татьяны любезной и в помине больше нет, и не искал ее, потому что знал непостижимым образом: нету больше верного друга…»
— Не отпирайтесь, вы пришли к Тане! — кричал несчастный. — Вы были у нас в двадцатом, я вас помню!
— Вы очень разговорчивы, это странно, тогда было совсем иначе.
— Конечно! — обрадовался. — Мы с Таней были живы и даже счастливы тогда, теперь я покойник, да-да, разве не видите? Послушайте… — схватил за руку. — Слышите, как лопнула струна?
Издалека и в самом деле донесся меркнущий, вибрирующий звук.
— Вот-вот! Это они кому-то еще прострелили затылок! Это всегда слышно — они скрывают, но я-то знаю, слышу! — Снял шапку, опустил голову. — А Тани больше нет…
— Я… я только хотел забрать свои бумаги, — сказал надтреснутым голосом. Мастер почему-то испугал Корочкина.
— Бумаги? — удивленно переспросил Алексей Спиридонович. — А зачем? Зачем вам какие-то бумаги, когда Таня умерла! Ее убили! Они прострелили ей затылок — я слышал в ту ночь звук лопнувшей струны… — встал «смирно», положив шляпу на согнутый локоть левой руки — по-военному. — Пусть слуги тьмы хотят насильно связать разорванную сеть… — сначала речитативом, потом запел, страстно, убежденно, как религиозный гимн. — Слепое зло падет бессильно, добро не может умереть! Не может! Но почему-то умерло… Послушайте, я желаю вам добра, пойдемте, это недалеко, за углом, там славные ребята, у них щит и меч, они совсем не больно убьют вас — а зачем вам жить? Мне, всем? Бес-по-лез-но. Вы поняли, что нас на самом деле нет? Нет Тани. Нет меня. Нет вас. Как хорошо, правда? Идемте! — Потащил, втыкая палку в землю, и улыбка блуждала по иссохшим губам. Следовало идти в церковь — Татьяна наверняка отдала пакет отцу Виктору или еще кому-нибудь, люди верные, и, стало быть, надежда есть…
Храм был пуст, от только что окончившейся службы остался сизый дымок под куполом и характерный запах. Сразу вспомнил: «Ваши пальцы пахнут ладаном, а в ресницах спит печаль… Эх, Таня, Таня, что же ты, матушка, не убереглась…»
Подошел к Распятому с предстоящими, опустился на колени: «Упокой, Христе, душу рабы Твоей Татьяны в месте светле, в месте злачне, в месте покойне и сотвори ей вечную память…» Решил было отыскать батюшку, но подумал, что навязываться опасно — мало ли кто теперь здесь служит, надо окольным путем. Встал с колен и увидел у иконы Смоленской Божьей Матери женщину примерно своего возраста, в черном, худую, только глаза на белом ухоженном лице горели неукротимо. Она перехватила взгляд и явно дожидалась. Подошел:
— Мне отец Виктор нужен… — Это, конечно же, было только озорство, так, ерундистика, ну откуда первая встречная может знать пароль?
Но она отозвалась:
— Вам зачем?
И, еще не веря в удачу, продолжал:
— Дело есть. — Она знала:
— У вас умер кто-то?
— Хочу помолиться об убиенных друзьях. — Ну, слава Богу, еще не все кончено.
— Давно?
— С восемнадцатого. — Все в нем пело и ликовало: везунчик.
— Тогда пойдемте… — И показалось Корочкину, что едва заметная улыбка вдруг скользнула по ее увядшему лицу.
Она жила в центре города, в доме новой постройки, в глубине двора. Когда вошли — Корочкина поразила большая прихожая с монументальной вешалкой и добротным трюмо красного дерева, по стенам висели афиши — московские, ленинградские, всякие. «Арию Ленского исполняет…» — далее следовала фамилия, которой он не знал, да сколько времени прошло, когда последний раз был в опере… Аккуратно подвела губы, оглянулась: «Меня зовут Антонина Петровна. Себя можете не называть, я все понимаю. Прошу в комнату».
Здесь было уютно: картины, тарелки с пейзажами по стенам, старая мебель, добротная и удобная. В углу стояла горка, но наполнена она была не хрусталем или старинной посудой, предметами декоративно-прикладного искусства, а совсем другими вещами: фрак, жилет и брюки, поверх этого — цилиндр занимали главное место. Траурные ленты черного цвета с золотыми надписями вились и свисали вокруг. Трость с серебряным набалдашником, несколько томиков Эммануила Канта на немецком языке и еще что-то, чего по мелкости Корочкин не рассмотрел. На нижней полке лежали два старинных пистолета.
— Все спрашивают — почему Кант, да еще и на немецком? Недавно бывшая моя приятельница посоветовала убрать: война с немцами, зайдет домоуправ и сразу же донесет. А я говорю — это Ленский. «Он из Германии туманной привез учености плоды». Именно Канта и привез. Туманного.
— Похоже, вы правы, — согласился Корочкин. — А почему ваша приятельница — «бывшая»? Если не секрет, конечно?
— Какой секрет… Пришла, начала восторгаться речью Сталина. Я говорю: маньяк твой Сталин. Убийца. Рассвирепела, разоралась, то, сё… Я ее выгнала.
— Донесет?
— Не знаю. Сегодня от людей можно всего ожидать. А эта горка… Блажь. Муж был народным артистом их… Как эта абракадабра? СССР? Ну вот. И это еще бы и ничего, хотя в оперных такая гнусная атмосфера подсиживания, зависти, прямого предательства — совершенно отвратительно — вы не найдете театра, где бы любая, по первому зову, не встала перед директором или главным в позу горничной. Грязь и мерзость.
— А ваш… покойный муж?
— Девочки его интересовали во-вторых. Во-первых — он блистал в сферах, его приглашали партийные бонзы и госсволочь, его любили. Ну а я… Я ненавижу все это, понимаете?
— Отчего умер ваш муж?
— Новая сложная болезнь от женского тела. Перейдем к делу. Ваши бумаги — у меня. Мне их передал отец Виктор, царствие ему небесное. Он расстрелян два года назад. Я вам верю. Я знаю, что вы из белой контрразведки. Но — всякое бывает. Вы уж меня простите великодушно, но тайник вам придется отыскать. Вы ведь профессионал, вам не трудно будет.
— Извольте. От НКВД прятали? Они костоломы, мыслительный уровень на нуле. — Посмотрел направо, потом налево. Подумал: «Опытный конспиратор спрятал бы пакет на самом видном месте, только замаскировал бы чуть-чуть. Ну, например, в ножке стола — она достаточно толстая. Или заклеил бы старыми газетами на тыльной стороне зеркала. Она, конечно, возиться не стала. Но голова у нее есть: мыслит правильно. Столик?» — протянул руку, пошарил под столешницей и торжественно извлек пакет в клеенчатой упаковке, перевязанный замызганным шпагатом. Улыбнулся:
— Вы убедились?
— Я хочу рассказать вам о Тане. Это было в 37-м, мы только что приехали, супруг уже вышел на пенсию, был болен, но еще стремился, так сказать. К Тане мне дали связь в Питере, я была знакома с людьми РОВСа[9]. Мы встречались очень редко, однажды она передала мне ваш пакет, назвала пароль и отзыв и — исчезла. Я долго ничего не знала, но вот в один из вечеров является с раута главных городских большевиков муж в полной растерянности и сообщает, что на вечере получился форменный скандал: мальчишки за городом нашли покойников.