— И что же?
— Дальше — вы уж мне поверьте — и вовсе невероятно. Я говорю: где? Называет: загородная роща. Это на Иртыше. Я пошла пешком. Фантастическое, как они говорят, «мероприятие». Представьте: я дошла туда ночью. И нашла. Овражек, оползень и… голые трупы. Мужские, несколько женщин. Земля сползла, их и выбросило. И я увидела Таню…
— Я дам вам воды. — Корочкин встал.
— Оставьте. Я не истеричная девочка. Таня была голая, лицо — сплошной кровоподтек, язык закушен. Я не смогла ее похоронить, нечем было, да и светать начало, а когда возвращалась — увидела грузовик с НКВД, они ехали туда…
— Вы сказали «голые»… В чем тут дело?
— Они перед расстрелом раздевают догола, чтобы возни меньше было. Я слышала, что Царскую Семью большевики бросили в землю голыми…
— Вы этого знать не можете. — Корочкин заволновался. — Следователя Соколова давно нет в живых, я думаю. Полковник Дебольцов — за пределами России.
— Возможно. Но это молва, понимаете? Я думаю, что так оно и было, это похоже на этих строителей вселенского рая. Вам нужно идти. Скоро вернутся с работы соседи по лестничной площадке, не надобно, чтобы вас видели…
Глава 12
На остановке долго ждал, трамвая все не было, пакет жег руки. Вроде и точно помнил — что в нем, и все же опасался. Анфису домыслами не убедишь, Зуева словами — не прищучишь… Подошел трамвай, старенький, разболтанный, громыхающий. Уже хотел вскрыть пакет и заняться содержимым, но влетела блатная троица: два в кепарях и тельняшках — первый признак, и девка, кудрявая от завивки, в берете набок. Высокий среди них, с изъеденным оспой лицом и хорошей стройной фигурой, бренчал на гитаре, и вдруг все трое слаженно, в разноголосье (такого никогда у блатных не слышал) запели «Таганку». И так душевно, пронзительно, что вся скверная человеческая жизнь под красным флагом выстлалась через пространство прожитое, как грязный дырявый половик. Пели про милую, с нею больше не встретиться никогда — да ведь так оно и есть; про жену, безвинно льющую слезы, — как грустно все это, как грустно… Все равно тюрьма Центральная ждет всех.
Кондукторша закричала в истерике, бросилась на блатных с поднятыми кулачками — маленькая, несчастная, гневная:
— Сволочи! — орала. — Песни поете? А люди на фронте гибнут? А вам, гадам, весело? Весело вам?
Блатная мгновенно вложила бритву в два пальца:
— Сука сраная, падла, да я попишу тебя сейчас, я тебя разрисую! — набросилась, вместо лица — разъяренная рожа. Это было ни к чему: случись что — милиция явится без задержки, пойдет выяснение, проверка документов — светиться лишний раз резона не было. Схватил девку за руку, вывернул, бритва упала, наступил на нее ногой. И — нежно: «А как уголовка явится? Ну и то-то, родная…» Подошел к ним, улыбнулся во весь рот: «Деловые, вижу? Чалились? А я всю жисть по этапам да пересылкам. «Таганку» поете? Святое…» — и запел сам. Они плакали легкими блатными слезами, потом стали подпевать, через остановку простились — «Юрсы[10] отдам, век свободы не видать!» И долго еще смотрели вслед — видел их помягчевшие лица, улыбки, и шел вдоль трамвайных путей, удивляясь случайной встрече, напомнившей недавнее прошлое, и еще тому, что так легко отделался. Разведчику в стане врага негоже попадать в подобные истории. Он же был и вдвойне среди врагов: немцы и НКВД.
На пустыре у дома увидел Анфису — шла, сгибаясь под тяжестью сумки. Заметила, остановилась: «Тебе чего?» — «Разговор есть серьезный». — «Давай потом, а то мне еще хлебные отоваривать». — «Потом» может и не случиться». — «А ты настырный, напряжешься». — «Ладно, — краем глаза увидел приближающихся немцев, — вечером». — И ушел, убыстряя шаг, встречаться с ними сейчас было чистым безумием — в кармане лежал пакет. Добежал до остановки — никого, они его не заметили. Дождался трамвая, сел, слежки не было; тогда вскрыл и проверил содержимое. Все оказалось на месте — реализацию давней разработки «Зуев» можно было начинать. «Однако я дожил до светлого дня, — подумал. — Сочтены твои дни, Олежек…»
В УНКВД явился без малейших сомнений и колебаний: что бы там ни было, он сделает свое дело. Это не месть: каждый порядочный человек должен стремиться — в меру своих возможностей — к очищению души и среды обитания. Да и вообще: кто вспомнит — тому глаз вон, а кто забудет? То-то и оно…
Часовой у входа был декоративный, не решал — кому войти, а кому и нет. В дежурной части попросил разрешения позвонить по внутреннему телефону. И получил вежливое дозволение. Секретарь начальника управления трубку снял мгновенно: «Сержант госбезопасности Тутышкин». — «Я Смирнов Игорь Павлович, в городе проездом. Мы с Олегом Константиновичем вместе были в здешнем подполье в 1920-м… Я хотел бы переговорить». Магическое слово: «переговорить». Корочкин подслушал его как-то в канцелярии лагеря, в котором сидел. Начальник сказал кому-то по телефону: «Зайдите переговорить». Запомнил, теперь пригодилось.
Пропуск выписали мгновенно, двинулся по лестницам и этажам. У всех ключевых точек — это увидел сразу — стоял вооруженный вахтер. Документы проверяли вежливо, но въедливо: стоял напротив чекиста, а тот сначала бросал взгляд в паспорт и сразу — в лицо. И так несколько раз. Наконец оказался перед приемной, здесь случилась последняя проверка, вошел. Пчелиный улей гудел — разного возраста, разных званий — и с тремя шпалами, и с пустыми петлицами мерзкого крапового цвета, все шумели, в меру, конечно, обсуждая свои личные дела и проблемы. Секретарь — молодой человек лет двадцати пяти — раскрыл паспорт:
— Вы звонили? Хорошо, я сейчас доложу, вы подождите, — и скрылся за дверьми, которые Корочкин помнил очень хорошо. Только теперь дошло до него, что пришел он, ни много ни мало, — в альма-матер. «Господи… — едва не покачнулся, — это надо же… Иду по лестницам, балясинки точеные, панели дубовые, люстры, а я не соображаю ничего. А сколько здесь пройдено, по паркету этому фигурному, поистерся-то паркет, надо думать, — у преемников куда как больше работы…» Словно глаза открылись — и секретарь, вновь появившийся с приторной улыбкой, сразу же напомнил кого-то. Усики — вот в чем тут было дело. Как у кого? У Ягоды — того расстреляли, не стал бы секретарь вязаться. Под Гитлера? А что, очень даже похоже. Улыбнулся в ответ: «Вы мне напоминаете одного очень известного и значительного человека». — «В самом деле? — расцвел секретарь. — Мне это многие говорят. Мы с Олегом Константиновичем — на одно лицо, правда?» — «Да-да, я только сейчас это понял. Вы его родственник?» — «В нашей организации родственникам запрещено служить в одном учреждении. Нет. Он двоюродный брат моей тетки по отцу. Это не считается родством. Проходите, товарищ майор ждет», — и предупредительно распахнул створки.
Вошел. Все по-прежнему — шкафы, столы, стулья, ковер, люстра и зеркало. Бережливые… И лампа под зеленым абажуром та же. Вот только на тумбе вместо Столыпина — задумавшийся Ильич… Зуев сидел за столом и едва был виден — прежний владелец кабинета, генерал, был крупный мужчина, стол под ним не казался огромным. А этот… Комарик.
— О-о! — поднялся Олег Константинович, снимая очки, — дальнозоркость все же давала себя знать: возраст. — Привет, Игорь, да как же я рад тебя видеть, как же рад… — Широко раскинув руки, шел навстречу. Встретились перед книжным шкафом, за распахнутыми створками которого стояла копия с портрета Ленина работы Исаака Бродского: Ильич шагал от Смольного собора без крестов над куполами навстречу ветру Октября.
— Ах, Игорь, Игорь, сколько лет, сколько зим… — остановился и от растерянности — ведь не Игорь же был перед ним — так и остался стоять с раскинутыми руками. — Вы не Смирнов, — процедил с угрозой. — Кто вы? Советую сказать чистую правду. Цель? Кто? Откуда?
— Слушаюсь! — вытянулся Корочкин, и Зуев узнал. Поблек, скукожился. — Геннадий… Ты… Ну? Чего тебе надо? — направился к столу, Корочкин шел следом, руки так и держал раскинутыми, словно от счастья или неприязни они оказались парализованными. Демонстративно приложив ладонь к уху, спросил:
— Как с этим?
— В порядке, — мрачно сообщил Зуев. — Телись.
— Щас, — улыбнулся. — А помнишь, как мы с тобой воевали? Дела какие делали? Сколько было безудержной, бьющей через край молодости…
— Короче, у меня через полчаса совещание.
— За пять минут, за пять минут, не извольте беспокоиться! — противным лакейским голосом сказал Корочкин. — Не удовольствуете ли чайком?
— Уже заказано.
И верно: вошел секретарь с праздничным сияющим лицом и подносом, на котором стояло все для вкушения и чаепития. Поставил, улыбнулся еще шире:
— По вашему рецепту, товарищ майор! Лучший чай в городе! У нас и предисполкома, и секретарь — все… Да! Пейте, товарищи, вспоминайте боевую молодость, вы ведь гордость наша, молодых, неопытных, а мы учимся у вас — как с троцкистами бороться, с врагами, и вообще! Разрешите идти, товарищ майор госбезопасности?
По лицу Зуева было видно, что секретаря своего он готов порвать на части.
— И-идите, — только и сказал.
И тот удалился — торжественный, озаренный.
— Олег, вспомнил я тут одну историю… — Корочкин погладил ленинский бюст и с большим удовольствием чмокнул его в лысину. — Как троих руководителей подполья здешнего мы кокнули, четвертого — тебя — отпустили с благодарностью. Почему, спросишь? Объясню: четвертый, ты, значит, обретался нашим секретным агентом. Тобою разработка подполья велась, тобою и решилась. А помнишь, как стоял ты у этого стола — вальяжный, значительный? Как учил генерала нашего интеллигентного? Как медаль получил и денег кучу — золотом, между прочим, а я тебе скажу, что золота у нас тогда не было, я лично для тебя достал — у одного ювелира, Гройтман была его фамилия, может, ты его и знал? Он мне с радостью на борьбу с большевиками пожертвовал, сознательный был человек. Где он?
— Расстрелян, естественно. Что тебе надо? Время идет…
— А я смотрю, ты оправился, Олежек. Не боишься больше? Выкрутиться надеешься?