Пока писали — наблюдал: Надежда Дмитриевна вела пером медленно, старательно, наклонив голову набок и даже высунув кончик языка от избытка усердия. Дебольцов — напротив — писал быстро, бисерным, сваленным вправо почерком — видимо, мгновенно вспомнил привычную некогда канцелярщину.
— Теперь о сути дела и деталях. Мы не указали в подписках, но я думаю, вы знаете: ни отказа, ни предлогов каких-то быть не может. Мы беремся вас защищать и охранять при условии строжайшего соблюдения конспирации. Измена карается смертью, обязан об этом сказать.
— Понятно… — кивнула Надя. — Нас не пугает.
— Я должен предъявить свои полномочия… — достал из ящика письменного стола плотный листок со штампом в правом верхнем углу: «Главнокомандующий Русской армией и Глава Российского Обще-Воинского союза. Белград, 25 января 1925 года». И текст: «Настоящим удостоверяется, что генерал-майор Коммель Владимир Иванович лично мне известен и наделен полномочиями для борьбы с узурпатором. Все подлежащие чины армии и Союза обязаны беспрекословно выполнять распоряжения подателя сего. Генерал Врангель».
— Слушаюсь, — наклонил голову Алексей. Господи, неужели все вернулось? Пусть и без огласки — да ведь и раньше особой-то огласки не было. — Что мы должны делать?
— Вот ваши новые документы. Отныне вы — супруги Кузьмины, Леонид Петрович и Марфа Сергеевна. Родом вы из Смоленской губернии — впрочем, легенда позже. Сейчас освойтесь с новыми именами. Ваша квартира на Пристани[16], оплачена за год вперед. Завтра явитесь в управление дороги[17], вас там ждут. Тех, кто вас сюда направил — не искать. Мы найдем вас сами. Переезжайте сегодня же, — и протянул машинописный адрес.
Перебрались в тот же вечер, квартира оказалась двухкомнатная, с мебелью и славным видом из окна на реку Сунгари. Алексей и остался у этого окна до полной темноты; чай пить отказался, лег и отвернулся к стене. Надя прислушивалась к неровному дыханию, поняла: не спит. Спросила участливо:
— Что мучаешься? Вроде бы все хорошо теперь?
— Ты так думаешь? — поднялся рывком и, кажется, очень обрадовался, что можно поделиться сомнениями. — Ты догадываешься, что нам предстоит делать?
— Конечно. Шпионская работа против Советов.
— И ты так спокойно об этом говоришь?
— Алексей, что происходит? Что за истеричный тон, страх, наконец? Тебя никто не тянул за язык. Мог бы отказаться.
— И влачить жалкое существование до конца дней? Ты не понимаешь, о чем говоришь!
— Ну почему такое уж «жалкое»? Твои друзья давно уже владеют таксомоторными парками, магазинами, даже фабрикант один есть. Бывший унтер-офицер Степкин торгует обувью, я учу его дочь Ирочку сольфеджио. — Взглянула, и стало не по себе. Лицо у мужа сделалось белым, сразу пошел пятнами, хватал ртом воздух — было такое впечатление, сейчас умрет. Испугалась: — Алешечка, милый, бог с тобою, я просто дура, ты не знал? Ну вот, теперь будешь знать, не сердись, прошу тебя!
Милая, добрая Надя… Ну какая, даже самая лучшая в мире жена, удержится другой раз от беспощадных упреков — нежных вроде бы, завуалированных, и оттого — еще более ранящих.
— Не умею я… — сказал грустно… — Магазины заводить, шоколадом торговать… Не награбил первоначального капитала. Что до авто…
— Не надо, милый, я дура, я прошу прощения, понимаешь?
— Как представлю себе, что тысячу раз на день надобно снять и надеть фуражку и: «Не угодно ли будет-с? Извините-с?» Мрак… Ты думаешь, почему я согласился, почему жизнь твою решился подставить? Да потому только, что бросишь ты меня через месяц, ну два, а это — смерть. Думаю: вместе, может, и не пропадем. У меня все же опыт…
— Прости меня… — заплакала, разрыдалась, повисла на шее, прижалась к груди — как когда-то, в лучшие дни…
В управлении без задержки принял юркий инспектор по кадрам с красным флажком на лацкане.
— Замечательно, — приговаривал, — превосходно, мы давно нуждаемся в супружеской паре для проводной работы…
— Простите… — перебил Дебольцов. — Вы имеете в виду караваны?
Рассмеялся беззлобно:
— Леонид Петрович, дело для вас и вашей супруги новое, конечно, хлопотное, но небезынтересное, поверьте. Когда последний раз на родине быть изволили? Ну то-то…
Оформление заняло полчаса времени: заполнили несложные анкеты (данные — из письма, которое получили утром по почте. Родились оба в деревне Аксюпино бывшей Смоленской губернии, ныне области, из крестьян, угнаны белыми из Омска, где работали на железнодорожном пакгаузе разнорабочими). Просто все… Алексея развеселила надпись сверху: «По прочтении — сжечь». Смеялся, но исполнил.
— Когда выходить? — вспомнила Надя заводской идиом.
Покровительственно кивнул:
— А с завтрашнего. Месяцок освоитесь до границы, а там — разрешение у советских выправим — и в дальний путь. Сам мечтаю…
Впервые за пять лет спокойно пили вечерний чай на новой квартире и обсуждали предстоящую работу.
— Ну, здесь — все ясно, — говорил Дебольцов, вкусно, по-простонародному прихлебывая из чашки. Посмотрел усмешливо: — И ты тоже — привыкай, Марфа Сергеевна, матушка…
— Где же не ясно? — с хлюпаньем втянула Надя. — Пошто?
— А по то, что до границы тыщу верст как-нибудь сдюжим, притремся, значит… Я к тому, что посля границы — вот где ощуп выйдет, а?
Надя восхищенно захлопала в ладони:
— Ты как Пров Садовский, ей-богу! Истинное дарование пропало!
— Надобно говорить так: ты, ро́дный, на манер Петрушки базарного выходишь, умилилась я! Н-да… — протянул, перестав улыбаться. — На той стороне самодеятельности не поверят. Там и Садовскому кисло выйдет, если что… А заботит меня, женушка, Марфа, значит, совсем друго́, другое, значит: чего от нас с тобой Петру Николаевичу, барону, то ись, Врангелю, — надобно на самом деле? На красной стороне?
Но — ничего мало-мальски достоверного не предположили.
Обещанный в управлении дороги «месяцок» прошел быстро, в рейс успели сходить всего четыре раза. Вызвал инспектор, тот же, юркий, с флажком родной советвласти на лацкане, улыбаясь во весь рот, спросил:
— Ну? Как оно, ничего?
— Дак… — почесал в затылке Алексей. — Оно ничего и есть. Японец едет — чисто, хорошо, внимания требует, вежлив. Китаец эслив… Ну, тот попроще будет. Знатных али каких сурьезных — не видал. Так, лопочут: «Капитана, чаядавая», «Капитана, сортира заперта, ребенка обкакалась», ну и тому подобное.
— А наши, русские?
— Опять же, смотря кто, — вмешалась Надя. — Служащие — те горластые, требовательные, но — свои. Чтут труд рабочего человека. А вот бывшие всякие, господа, одним словом, — те презирают. И в сортире после них слякоть и не очень чисто, значит.
Эти рассказы юркого вполне удовлетворили. Раскрыв синюю папку и придав переливающемуся своему лицу крайне торжественное выражение, встал и протянул — сначала Дебольцову, а затем Наде паспорт СССР с визами советского консульства. «Поздравляю, — сказал серьезно. — Да, вас, наверное, забыли предупредить: паспорта наших служащих, граждан СССР, хранятся у нас в сейфе. Когда же настает радостный миг свидания с исторической родиной — мы выдаем: на границе советские пограничники проверяют тщательно». — «Какой же смысл отбирать их у тех, кто за границу не ездит?» — спросила Надя. «Простой. За советский паспорт здесь ведь и голову оторвать могут, если что… Мы тщательно заботимся о нашем персонале. Я прощаюсь с вами, товарищи, завтра ваш первый рейс. Поклон там передайте…»
…Дома Дебольцов сказал:
— Ты только представь могущество РОВСа… Паспорта, это надо же! Люди здесь годами маются — им этих паспортов как своих ушей… Знаешь, а я горжусь!
— Я тоже, — произнесла Надя с некоторым сомнением. — Я только хотела попросить тебя, любимый, чтобы дома мы тоже разговаривали по чину, что ли…
— А ить — права, чертова баба, ох, права! — заорал Дебольцов, стискивая жену в объятьях. — А и то — радость-от кака́, а? Не то чтобы и вовсе ка́ка, а с другой стороны?
Все, о чем они говорили, было хорошо слышно в соседней квартире.
Все тридцать предыдущих дней у приемника с записывающим устройством сидел оператор. В этот же раз, накануне отъезда Дебольцовых в СССР, — сам Василий Васильевич. Вслушиваясь в разговорную тренировку, он усмехался чему-то, должно быть, воспоминания о прежнем житье-бытье одолевали его не меньше, чем Дебольцовых.
Утром, во время завтрака, Дебольцов задумчиво спросил:
— Всю ночь снился вопрос… — и заметив недоумевающий взгляд Нади, добавил: — понимаешь… Паспорт, визы в нем… Ты хоть осознала, что мы — советские граждане?
— В самом деле… — Надя тревожно покачала головой, эта мысль, не пришла ей в голову раньше. — Но ведь мы не подавали заявления?
— В том-то и дело… — вздохнул, нахмурился, взглянул исподлобья: — Представь себе: у коммунистов подобные заявления тщательно проверяются. Кто, с каким прошлым, почему желает стать советским гражданином.
— Ты хочешь сказать, что… — В глазах Нади мелькнул страх.
— Именно это, ты права. Установить, кто я, мое прошлое — не составляет труда. Тем не менее нам выдают советские паспорта.
— Что же делать, Володя…
— А ничего. Помнить об этой заусенице. Знаешь, чистота и преданность большевистских кадров — это такая же легенда, как и чистота Белого знамени. Люди Врангеля имеют деньги. Если мы им на самом деле нужны — они купили эти паспорта для нас. Это ведь мы с позиций Дебольцовых рассуждали. Наверное, Кузьмины приемлемые для Советов люди.
…Днем в двери позвонили, открыла Надя, Дебольцов услышал ее не то крик, не то вздох: «Я глазам своим не верю… Это… вы?» и голос — как из сна: «Я, Надежда Дмитриевна, конечно, я». — «А помните, как вы сказали Алексею: большевичка, зато какая?» — «Это Алексей Александрович изволили про большевичку. Я же восхитился вами, Надежда Дмитриевна». Дебольцов выскочил в коридор: «Бабин, Петр Иванович, вы ли? Господи… — протянул руку и сразу, улыбнувшись по-детски беззащитно, обнял. — Боже мой, Боже мой…»