и рядом с лампой исходил различимый звуковой поток. Показалось, что разобрал два слова: «тайга» или «тайге» и «связь». Подумав мгновение, попытался сдвинуть панель, она неожиданно поддалась, и разговор стал отчетливо слышен. Эти штуки были ему известны. В гостиницах, в каютах пароходов или вагонных купе, а то и просто на некоторых сиденьях в самолете или даже в пригородном поезде контрразведка или ее «старший» — разведка устанавливали специальные подслушивающие устройства для обнаружения намерений и состояния дел у «противника». В данном случае вагон был с советской стороны и затея принадлежала ОГПУ, в этом не сомневался.
Разговор за стеной развивался напряженно; мысленно, для себя разделил разговаривающих (хотел обозначить «беседующих», но нет — это был именно разговор, тяжелый, нервный) на «здорового» с густым басовитым голосом и «больного» — у этого голос был никакой, стертый и обыкновенный донельзя. «Вы меня убеждаете, словно ребенка, которому хотят влить касторку! Почему вы так уверены?» — «Я военный человек, — дискантом отвечал «больной», — меня учили топографии, умению читать карту. У меня профессиональная память, я запомнил это место навсегда». — «Удивляет только одно, — шаляпинским басом произнес «здоровый», — вся операция завязана только на вашей памяти, между тем — прошло почти шесть лет, все кардинально изменилось, вы запутаетесь, и всему конец!» — «Не запутаюсь!» Это было похоже на пикировку учителя с нерадивым учеником во время экзамена — в корпусе у Бабина был такой случай однажды: рассказывал о Пелопоннесской войне, все шло гладко, когда же сообщил язвительному историку о том, что борьба закончилась правлением «Тридцати тиранов» — тот с улыбочкой предложил назвать всех поименно. Помнил же, увы, только главу: Крития.
…От воспоминаний отвлек «здоровый» — ухватил только окончание фразы, фамилию, от которой бросило в жар. «… Кузьминых. Вы уверены в них?» — «Несомненно. Сам рекомендовал». — «Хорошо. Без особой нужды сюда больше не заходить». Послышался щелчок захлопнувшейся двери, удаляющиеся по коридору шаги. «Так… — размышлял Бабин. — Почему я это услышал? Варианта два: удача, пошла добрая полоса. Большевики тоже люди, могут и ошибиться, халатность проявить. Разведчики ОГПУ едут из Харбина, у них все, конечно, схвачено, но в нервной, крайне напряженной обстановке могли же они почему-то забыть о «нулевом» купе, не проверить?» Второе хуже: они вели его, дурака несчастного, и купе это подставили, как на экзамене в разведшколе. Но ведь не заметил слежки. Ведь всегда был профессионалом — еще там, во дворце государевом. А за эти пять лет сама жизнь научила тому, чего не знал, не умел. Вывод? Они — ошиблись, ему — повезло… Так случается иногда при проведении специальных операций.
Теперь следовало продумать свои действия, рассчитать каждый шаг. Сказать ли Дебольцовым или, пользуясь преимуществом, держать операцию красных под контролем? Судя по всему — роль Кузьминых одна из главных, если не самая главная. Решил закурить, это обычно помогало сосредоточиться и ухватить суть. Рядом с портсигаром пальцы нащупали в кармане корявое письмецо со станции Зима. И по непостижимому наитию подумал вдруг: «Письмо… Деревенское, идиотское до предела. И более того: бессмысленное. Что если глупые слова — это всего лишь код с сообщением и, чтобы его прочесть, нужен пресловутый ключ? Ключ… Может быть — блокнот с цифрами? Их не применишь, если не знаешь как… Тогда прозрачный листок?» Достал, открыл страницу с дырками и наложил на текст. То, что прочитал, складывая в слова буквы под дырками, ошеломило: «Добрый день вАм дорогии. ДавеЧа писАли вам о Боре и Об ДЕниски. Приехали б даить не БЛИЖНИЙ свет. Может ЛЕтом Выйдет. Не думайте что мы зазналися атак стоЙ и другой стороны одни УГлы. Так вОт и Лето пройдет ачто исделать коль Власьев да Миронова с Сургучовым пют бес просыпа. Обидна. Остаемся с любовью к вам Степанида и Пахом». Выписал в записную книжку на отдельный листок: «Дача Боде ближний левый угол». И все встало на свои места: рядом со станцией Зима, в лесу, находится дача некоего Боде. Неважно — кто он. Скорее всего — исчезнувший с лица земли промышленник или инженер. Когда эшелон Колчака проходил через станцию, кто-то из охраны — по распоряжению или самочинно — довез или дотащил с помощью солдат несколько ящиков с государственными золотыми слитками. У ближнего левого угла золото закопали. Если были солдаты или возчик — их наверняка убили, и, кто знает, закопали вместе с золотом — будет лишний ориентир. Офицер из охраны — тот, который закапывал, едет в поезде. Его задача показать все точно. Сургучов должен ему помочь — вероятно, красные захотят изъять ящики. А Власьев и Миронова должны помочь Дебольцовым довезти металл до Европейской России. Оттуда Дебольцовы явятся с этой невозможной добычей в РОВС. Их наверняка представят Врангелю. Алексей получит назначение в самые глухие структуры разведки. И здесь возникают два варианта: либо он надолго осядет и станет давать информацию красным, либо послужит кратковременно: для ликвидации Врангеля и руководства Союза. Так… что касается Сургучова — его в отрытой яме и закопают. Когда Власьев и Миронова сделают все, что от них требуется, — уберут и их. Это ничего не стоит могущественному ОГПУ на своей территории. Они вон и на чужой убили Коммеля… Вопрос, впрочем, только один: на чем они заставят работать Дебольцова? Подставят новую прекрасную женщину? Возможно… А может быть, и Надежда Дмитриевна сыграет роль катализатора. Скажут полковничку: «Работай, мальчик милый. А нет — получишь голову жены в промасленной бумаге, за пятью сургучными печатями…»
Существенный вопрос: каким образом агенты сумели обнаружить тайник? Вероятнее всего предположить, что таежный охотник — тот, кто скрывается за псевдонимом «Сургучов», — либо нашел яму с золотом случайно (возвращался с охоты, заметил солдат, сани, стал наблюдать), либо был привлечен офицерами-ворами к работе, указал заметное, но достаточно надежное место, учуял предстоящую расправу и вовремя скрылся. Скорее всего, ОГПУ, выйдя на офицера-знатока в Харбине, завербовало его (может, и сам свои услуги предложил — с отчаяния, голодухи) и для проверки его показаний, с помощью документа Коммеля, подписанного Врангелем, привлекло агентуру РОВСа на некоторых интересующих станциях Великого сибирского пути, дабы выяснить судьбу золота. Закономерный прием в работе: рассказ офицера перекрыть показаниями агентов с места. Что ж… Это все очень и очень неплохо, хорошо даже, потому что по завершении операции офицера этого ждет пуля в затылок и тайная могила в лесу. И стало быть, он вполне может стать союзником. Пусть предатель, но все же…
А вообще-то, если все, что предположил, похоже на правду или чистая правда, госбезопасность решила забавную задачу: разведка самостоятельно, без поддержки местных органов, в глубочайшей тайне — как на чужой территории — провела такую работу. В специальных учебных заведениях можно изучать.
…Ночь заканчивалась, брезжил белесый рассвет, за окном появились горы — то были отроги Большого Сингана, карту Бабин знал хорошо. А когда совсем рассвело, поезд весело полетел вдоль узкой реки. Две задачи стояло перед Бабиным: встретиться с Дебольцовыми. И постараться убедить офицера. Сложность состояла в том, что его еще надобно было найти — в соседнее купе пока никто не возвращался. Открыл двери умывальника — слава Богу, никого — пустил воду и тщательно сбрил усы. Потом и седину над ушами. Посмотрел в зеркало: оттуда глядел моложавый господин несколько полоумного вида, но это как раз и являлось достоинством в задуманном деле. Улыбнулся своему отражению и получил в ответ нечто совсем несообразное. Пришло в голову: так улыбаются люди, случайно севшие в таз с водой. Во всяком случае — вряд ли кто узнает. Вышел в коридор, двери соседа (или соседей?) были наглухо закрыты, поезд уже останавливался. Скромное станционное здание, ожидающих немного, рикша, два носильщика в форменных фуражках. И надпись иероглифами, правда, тут же по-французски: «буфет». Прочитал — от неизбывного любопытства, чисто профессионального, впрочем, и название: «Бухэду». И вдруг увидел Дебольцова — тот бежал с большим медным чайником в сторону буфетной вывески. И, вглядываясь в его прямую военную спину, подумал вдруг о том, что Алексей человек верный и надежный, документ Коммеля — резидента советской политической разведки — принял за чистую монету, вернее — самого обладателя документа. Что, если рискнуть? Чем черт не шутит? Вряд ли они пасут Дебольцова так уж сурово, пристально. Куда он денется, да и зачем? В чистоте проведенной комбинации большевички уверены на все сто, как говорится… Так рискнуть? И Бабин спустился на перрон. «Сколько стоим?» — осведомился у пассажира очевидно русского обличья, и тот улыбнулся: «Десять минут. А в буфет не желаете? У них здесь пиво отменное и хорошая рыба — все же река…» Неторопливо направились в буфет, здесь действительно торговали пивом в бутылках с драконом и бутербродами с красной рыбой. Заказав пару пива и бутерброды, Бабин криво улыбнулся: «Вы извините Христа ради, но…» — и красноречиво развел руками. «Сортир налево за углом, — объяснил попутчик. — Если что — я ваше пиво и бутерброды заберу — я в следующем вагоне, четвертое купе». Бабин побежал, всячески демонстрируя, что вот-вот случится нечто ужасное. В соседнем помещении сразу же увидел Дебольцова, тот набирал из чана с кипящей водой в свой чайник. «Ступайте за мной, только не подходите, пока не скажу». — Бабин потянул ручку следующей двери и оказался в довольно уютном сортире с двумя фаянсовыми писсуарами. Очень чистыми — это отметил сразу. Заглянул Дебольцов, всмотрелся и начал заливисто хохотать, удерживая пальцами прыгающие щеки: «Господи, что вы с собой сделали…» — «Элементарная замена внешности, вам такие вещи надобно понимать профессионально, — обиделся Бабин. — Я бы на вашем месте сбрил усы». — «Что-нибудь срочное?» В течение двух минут Бабин сообщил самое главное. Потом спросил: «Знакомых в поезде нет?» — «А как же… — протянул Дебольцов. — Может, помните — в контрразведке, в комендантском отделении, служил поручик Малахаев? У него еще фамилия через «у» после «х» писалась, так он через меня рапорт Верховному подал, чтобы впредь именоваться Вознесенским, представляете? Да-а… Я помню, как вскрывал иногда в почте прошения на высочайшее имя: «Дозвольте, мол, Государь Всемилостивейшей, именоваться не Засираевым, а Васильковым». Странное время было…».