Он ни разу в жизни не нарисовал ни одной лошади. Правда, когда-то, давным-давно, он нарисовал шорнику голову коня с прекрасной сбруей и раздувающимися ноздрями. Но, после несчастья с Лейбой, Рувим возненавидел всех лошадей.
И пусть у него отсохнут руки, если бы раньше он взялся за такую работу! Но теперь все научились делать то, чего не делали никогда. И, к тому же, эти бумажки, эти проклятые миллионы! Если бы они были так же часто у Рувима, как часто их не было!
Что делать? Он — нарисует. Он нарисует, конечно, не рыжего, а просто серого коня. Но зато — какой это будет конь! Это будет великолепный конь. Рувим наконец догадался, как ему надо рисовать в этот раз.
Когда он рисовал вывеску шорнику, лошадь получалась у него слишком серой, потому что в ней было мало этой красной краски, что зовется — капутмортуум.
Теперь же Рувим будет умнее: к мелу и саже он прибавит капутмортуума вдоволь, и конь будет как живой.
И, когда Дебора принесла из чулана старые, запыленные жестянки с красками, к которым столько лет не прикасался никто, — Рувим совсем успокоился.
Солнце еще не зашло и было достаточно светло, но старческие глаза плохо различали цвета. И Рувим с Деборой долго спорили, в которой из жестянок капутмортуум. Но вот краска была найдена. Дебора ушла в дом, а Рувим, напрягая старые глаза, принялся рисовать.
Он рисовал до тех пор, пока луна, круглая как переплетный нож, не глянула в сарай. Тогда Рувим закрыл на замок сарай и усталый пошел спать.
Если бы не браться за кисть и не стоять над холстом, согнув спину, можно ли было бы сразу заснуть человеку, которого посетило маленькое, но все-таки счастье? Но, с непривычки, чувствовалась усталь, и Рувим, не отвлекаемый женской болтовней, потому что Дебора давно уже спала, — скоро уснул и сам. И, засыпая, он едва успел подумать о завтрашней работе.
Конь был готов. Оставалось нарисовать только верхового. А это, как раз, — пустяки. Ведь, надо подумать, кого только за свой век не рисовал Рувим: и китайцев в желтых кофтанах с чаем Высоцкого в руках; и турок с выпученными глазами и длинным кальяном. А сколько разных военных и штатских рисовал Рувим? Это — пустяки.
И Рувим уснул.
Но, скажите, какой сон может присниться человеку, которого посетило маленькое, но все же — счастье?
Рувиму снился конь.
Конь был рыжей масти, с прелестной гривой на круто выгнутой шее и с горящими, как угли, глазами. Он мчался по местечку, убегая от Рувима, а Рувим плавно летел по воздуху, нагоняя его. Звенели копыта по мостовой, телеграфные столбы перепрыгивали друг через друга, точно играя в чехарду, но конь убегал и убегал.
Но вот он повернул в Виленскую улицу, где стоял дом Рувима, и вдруг бросился в настежь открытый сарай. Рувим поспешно захлопнул дверь сарая и в ту же секунду на чистом жаргоне ясно услышал: «Рувим, Рувим, что ты делаешь?».
Рувим открыл глаза и увидел, что у постели стоит Дебора, собравшаяся на торговлю со своей корзиной семечек.
— Что ты делаешь, Рувим? — говорила Дебора. — Что ты спишь и не хочешь работать? Уже восемь часов. — И она ушла, оставив Рувима наедине с неподвижной селедкой, распластанной среди кусочков лука на тарелке, и с его чудным сном, которого Рувим так и не успел рассказать Деборе.
Рувим торопливо оделся и принялся за еду.
Не смакуя, как всегда, каждый кусочек и не обгладывая дочиста кости, он наскоро съел селедку и побежал в сарай. Широко распахнув дверь, он подошел к полотну и глянул.
И только он бросил взгляд на квадрат холста, как его волосы, его вечно спутанные волосы, встали каждый по-одиночке по швам. А дышать стало так трудно, будто грудь зажали в переплетный пресс.
На холсте, гордо изогнув шею, стоял рыжий конь с прелестной гривой и горящими, точно угли, глазами.
Что-то схватило Рувима под мышки и швырнуло к двери. Он запнулся за лежащее полено и, больно ударив ногу, лежал с закрытыми глазами.
Много ли он лежал?
Это такой же неумный вопрос, как много ли он думал. Конечно, он лежал немало и столько же думал.
Сперва сильно ныло колено, и спина ощутила непривычный холод земли. Но потом мысли собрались снова, точно вспуганные воробьи, и Рувим стал думать. Он думал, он соображал, отчего мог перемениться его серый конь. Неужели капутмортуум, пролежав в чулане несколько лет, так изменился, что заглушил собою и мел и сажу? Или, может быть, просто — Рувим насыпал его больше, чем следует?
Как бы то ни было, рыжий конь сразу показался ему знакомым. И Рувим без труда вспомнил, где впервые увидел его. Конечно, это тот самый конь, который убил его сына, и которого Рувим проклял. Это — его рост, его шея и его горящие, злые глаза. Он еще раз принес с собой горе, и Рувиму остается только порвать полотно в клочья.
Но, посудите, можно ли уничтожить полотно, если, с помощью его, Рувим заработает себе на хлеб? Не проще ли перекрасить этого проклятого коня снова в серую краску?
С трудом приподнялся Рувим и, упираясь в землю руками, сел.
Как на ржавых петлях, открылись его глаза и глянули. Конь все также стоял на холсте, горделиво выгнув шею и подняв одну ногу для шага.
Рувим смотрел и не верил.
Потом, не спуская глаз с коня, он плюнул в засаленную полу сюртука и протер глаза.
Конь был тот же.
Тогда Рувим встал и, вбирая голову в плечи, прошел к двери за мелом и сажей. Затем, хромая, подошел к полотну и, прищурив глаза, стал рисовать.
Рука Рувима тряслась, и кисть торопливо отпрыгивала от холста, точно пальцы от горячего утюга. Но Рувим упорно продолжал перекрашивать коня и, наконец, он стал вновь светло-серым.
Рувим, не отдыхая, взялся дорисовывать к нему верхового. Солдат получился очень красивым, с лихо закрученными усами и немного смахивал на турка, когда-то изображенного Рувимом для табачного магазина. Но шлем со звездой и рубаха с нашивками совершенно изменяли его.
И солдат нравился Рувиму.
— Прекрасно, очень прекрасно, — похвалила подслеповатая Дебора, увидев нарисованный занавес. — Ой, что за глупые эти люди, как самые последние из баранов! Разве может Берка, этот сопляк, нарисовать такую лошадь, как Рувим?
И она отдала мужу купленный на базаре баранок и лишний кусок селедки.
Хотя по средам в местечке бывал базар, и Деборе надо было вставать раньше обычного, но в эту ночь она не могла скоро уснуть и долго говорила с Рувимом. Они говорили о том, сколько могут дать за занавес, и чего можно купить на эти деньги. А главное, какой это будет нос паршивому Берке.
И оба заснули с надеждой на выигрыш в этой лотерее, что зовется будущим.
Фонарь едва освещал темную комнату сельского кооператива. Свет цеплялся за стол, точно ребенок за платье матери, боясь отойти дальше, и небольшим кружком ложился вокруг стола.
На столе возвышалась гора полотняных мешочков и лукошко с блестящими, точно заново отполированными, яйцами. У стола стояла высокая корзина, куда председатель кооператива и продавец лавки аккуратно укладывали мешочки.
Когда последний мешочек исчез в корзине, председатель спросил:
— Иван Иванович, вы пересчитывали? Все?
— Да, тридцать восемь кило.
— Ну, теперь можно и яйца наверх класть. — И взялся за лукошко. Несколько рядов яиц совершенно скрыли положенные ранее мешочки.
— Довольно, Иван Иванович, довольно: все равно щупом смотреть не станут.
— И то правда: зачем зря возить лишнюю тяжесть. Ну, а в жито мы все-таки класть ничего не будем?
— А что же класть? Хром весь в двойное дно телеги вошел, а краску на следующий раз оставим.
— Это верно.
— Да в мешки и класть опасно. Остановят, например: что везешь? Из кооператива жито в райотделение. Ткнут щупом в один мешок, туда-сюда нет. А корзину и трогать не станут.
— Ну, если так, то и ехать можно: уже скоро и петухи запоют.
— Да, у таможенников теперь самый сон. А сегодня ночь хорошая: месяц в тучах. Вам бы только, Иван Иваныч, Березовку проскочить, а в местечке — никого нет. Кавалеристы, правда, в имении болтаются, да они никогда в возу, как следует, и не смотрят. Положим, у вас жеребец этот рыжий — как огонь: вынесет.
— Да, он-то у меня надежный. Не жеребец, а перун.
— Кстати, я так и не знаю до сих пор, где вы его достали?
— Случал когда-то свою кобылицу с графским жеребцом.
— Ах, вот что. Хороший коняка!
— Ну, значит, понесли корзину?
Лавочник отодвинул засов двери и, вместе с председателем, понес корзину к выходу.
В комнату ворвался свежий ветер, и раздалось сильное ржанье привязанной к крыльцу лошади.
И в эту ночь Рувиму приснился конь. Но не светло-рыжий конь, а такой, каким сделал его Рувим: серый в крупных яблоках. Конь неистово катался на спине по двору, точно под его кожу забрались чесоточные клещи, и громко ржал. И вдруг, как обложка от книги, отделилась от коня серая кожа. Рыжий конь легко выпрыгнул из нее и бросился с оскаленными зубами на Рувима.
Обливаясь потом, бежал Рувим. Его ноги были точно из дерева — тяжелы и непослушны. А конь упрямо гнался, становясь с каждым шагом все ближе и ближе. Вот он уже совсем настиг Рувима. Его горячее дыхание обожгло плечи.
Рувим дико вскрикнул и, отбрасывая с головы одеяло, проснулся.
Одновременно с пробуждением Рувима где-то раздалось звучное ржанье, и копыта гулко застучали у самых окон.
Рувим вскочил и бросился к окну.
Перед его глазами, в столбе пыли, мелькнул круп высокой лошади, мчавшейся в местечко.
Зубы его забарабанили, как балагула по мостовой, и пальцы не хотели застегивать одежду.
Но когда Рувим, одетый, прибежал к сараю, он отдышался, словно только-что принес из колодца два ведра воды: сарай был заперт.
Торопливо приоткрыв сарай, Рувим просунул в него голову и остался зажатым в двери, точно в мышеловке пойманная мышь. На голубом фоне занавеса был только солдат со знаменем в руке, нелепо висевший в воздухе.