– Будешь? – риторически спросил Аркадий, выуживая из подозрительно оттопыренного кармана несвежего халата стеклянную коньячную фляжку. Я так же ритуально кивнул в ответ. Из другого кармана вольфсоновского халата на свет появился пяток хороших шоколадных конфет.
– Нравится? – поинтересовался Вольфсон, опуская опустевший стакан тонкого стекла на белый стол.
– Мягкий, – сказал я, выдыхая в свой и наблюдая, как пар от дыхания осаживается на стеклянной стенке сосуда.
– Точно, – поддакнул Аркадий и задумался. Я тактично молчал.
– Слушай, Степан. Давай так, без обиняков. Гурам через две недели – «старикам везде у нас почет». Кто вместо, знаешь?
– Ты, – спокойно сказал я.
– Молодец, догадливый, – в голосе Вольфсона скользнула легкая ирония. Я лишь улыбнулся в ответ.
Вольфсон достал сигаретную пачку, чиркнул возле моего носа зажигалкой, прикурил свою. Тренируя аккомодацию, я медленно переводил взгляд с пыхтящего алым кончика сигареты на пейзаж за окном, и обратно. За оконным стеклом было пусто, холодно и тоскливо.
– Все правильно, Стёп-Ваныч, все правильно. Я теперь новый заведующий. Секрет Полишинеля…
Спокойно улыбнувшись, я взглянул Вольфсону в глаза, затягиваясь его халявной «мальборятиной». В моем хозяйстве денег на такие изыски предусмотрено не было.
– Только вот, чего никто не знает, – продолжил Аркадий, сделал паузу… – ненадолго это.
– Почему, Аркадий Борисович?
– Потому что я – уезжаю.
– Далеко?
– На воссоединение с исторической родиной.
– Понятно. Значит, насовсем.
– Ты умен и догадлив, кабальеро.
– Когда?
– А прямо в июле, перед фестивалем молодежи и студентов. Они все – на крыльях любви к коммунизму и светлому будущему человечества – сюда, а я – в ряды международных сионистов – в прямо противоположном направлении пересечения государственной границы.
– Не боишься? – спросил я.
– Где? Здесь или там?
– Там, Аркадий.
– Ах, там… Там-то мне бояться нечего. Это здесь я инвалид по пятому пункту, а чуть что – так и вовсе врач-вредитель. Прецеденты были. В курсе?
Я кивнул. Аркадий наплеснул по второй.
– Короче, Склихасофский. Отделение нуждается в заведующем. Прямо с июля.
Я молчал.
– Кроме тебя, ставить некого. Остальной контингент – либо хворый, либо подлец, либо алкаш, либо все вместе в разных сочетаниях.
Я молчал.
– Что воды в рот набрал?
– Зря вы, Аркадь Борисычь, хороший армянский-то водой называете…
– Зря – не зря… Я вопрос задал.
– А это был вопрос?
– Стёпа, заканчивай бодягу разводить. С начмедом я уже говорил. Не возражает. С главнюком тоже. Ты молодой, умный, старательный. На хорошем счету в больнице. Подходишь по всем статьям. Опять же, по пятому пункту не хвораешь. Ну?.. – Вольфсон внезапно запнулся, хлопнул себя по лбу. – По комсомольской линии взысканий не имеешь?
– Да окстись ты, Аркадий. Какой линии?! Мне тридцать скоро! Я уже два года как выбывший по возрасту.
– Эх, не удалось тебе стать Павликом Морозовым! – заржал Вольфсон. – Ну?
– Партия сказала «надо», комсомол ответил – есть! – скорчив дурацкую рожу, выпалил я.
– Рад, что в тебе не ошибся. Теперь слушай сюда. Программа сабантуя у нас такая. Со следующей недели будешь со мной вставать в дежурства вторым ответственным по больнице. Это месяца два, так нормально будет. Параллельно сдадим тебя на первую категорию. Комиссия в горздраве – там все свои, палок в колеса ставить не будут. Апрель – поставлю тебя своим заместителем, проведем приказом. В мае – на месяц в институт усовершенствования на цикл. Май короткий, сильно не перенапряжешься. На дачу будешь ездить нормально.
– У меня нет дачи, – сказал я.
– У меня тоже, – поддакнул Вольфсон, – уже продали. И вот, к концу ию… – он сделал паузу, загибая пальцы, – …ня – ты новый заведующий. Чего не знаешь – всему научишься. Стимул будет. С подачи администрации консультантами-дежурантами, когда надо, тебя усилят. Так что – не дрейфь. Ну, лады? – протянул мне руку Вольфсон.
– Лады, Аркадий Борисович.
***
Пятничным вечером я добрался до проспекта Мира часов в восемь. Дверь открыла Дерюгина. Ее изрядно штормило. В узком квартирном коридоре было темно. Из-за приоткрытой двери туалета виден клин света и слышался громкий шум набираемой в бачок воды. Вскоре шум оборвался с неповторимым звуком, с каким уличный автомат завершает налив в стакан газводы за копейку.
– А Цапля где?
Загадочная Дерюгина молча выдала размашисто-неопределенный жест правой рукой в сторону гостиной и, шатаясь, почапала вслед за собственным жестом. Я снял пальто, закинул длинный шарф на полку вешалки, разулся и отправился следом за ней.
В углу гостиной светил трехламповый торшер. В живых в нем осталась одна-единственная лампочка, да и та периодически помигивала – видать, патрон совсем плох. На телеэкране Абдулла и басмачи безуспешно пытались разобраться с Суховым. В пляшущем неверном свете я увидел Цаплю, распростертую по дивану. Рядом на полу неуклюже примостилась Дерюгина – пыталась прикурить, но все время промахивалась язычком зажигалочного пламени мимо сигареты. После третьей негодной попытки я отобрал у нее зажигалку, выдрал из губ сигарету, прикурил и вставил горящую сигарету ей обратно в рот.
– О-о… сп-п-пасиба, Стё-п-па!..
Я нагнулся над содержимым дивана. Купающаяся в трансценденте Цапля одарила самую глубину моей души незамутненным, насколько это было возможно, взглядом, обняла за шею, прошептала:
– Целуй… я ждала… соскучилась… очень… очень-очень.
На полу валялась пустая коньячная бутылка. Рядом громоздилась наполовину пустая литровка венгерского вермута «Кора», а чуть поодаль ждала своей неотвратимой очереди такая же, но полная.
– Что празднуем, девки? – с ласковой интонацией психиатра спросил я.
– Именины сердца! – проорала Дерюгина. – Вот так! Имеем право!
– А… можно… не так… сложно… конкретнее?.. – выдыхал я, снова и снова, раз за разом, целуя Цаплю в пахнущие коньяком влажные теплые губы.
– Дерюгину… сегодня… замуж… позвали!.. – рапортовала мне Цапля в перерывах между смыканиями наших губ.
– Кто? – спросил я.
– Епишин! – заорала Дерюгина.
– И чего?
– Не пойду! – твердо, словно костыль в шпалу забивая, рявкнула Дерюгина и махнула полстакана вермута.
– Почему?
– Он идиот!
– Ладно, девки, все с вами ясно. Есть хотите?
– Хот-и-им! – нестройным двухголосым хором возопили Цапля с Дерюгиной.
– Тогда я пошел на кухню…
Цаплина кухня была особым местом. Каждый раз, оказываясь там, я не уставал удивляться. В этом пространстве еще совсем недавно хозяйничали три взрослые женщины: цаплина мама, цаплина младшая сестренка Зойка и сама Цапля. Три женщины, не чуждые изяществу, высоким мыслям и даже красоте. Ну да, теперь там осталась Цапля в единственном числе, ладно. Но бог мой, как же можно было так засрать несчастную кухню?! Какие неизмеримые усилия нужно было для этого приложить?
Когда только оказался здесь, первое, что я сделал – вымыл всю посуду, что, наверное, с полнедели, а то и дольше, копилась в раковине и на прилегающей к ней тумбе-столе.
Я мыл; Цапля сидела напротив, хлопая глазами. Она даже не догадалась вытирать чистые тарелки, кастрюли, плошки, вилки и ложки. Когда я закончил, Цапля поднялась с табурета, подошла, обняла, притерла меня к стене роскошным бюстом, всегда – к моей радости – оказывавшимся рядом с моими ненасытными губами, и тихо прошептала:
– Какой ты у меня… хозяйственный… За что мне такое счастье…
За три месяца я привел цаплину кухню в состояние идеальной чистоты и порядка. Всё стояло теперь по местам; жиру, гари и грязи не было никакой возможности больше жить здесь. И уж не знаю, почему, – но уж точно не со стыда, стыдиться она не умела, ничему и никогда, – Цапля научилась мыть посуду, и делать это вовремя.
Но была на кухне одна вещь, вмешиваться в судьбу которой мне было запрещено совершенно определенно и недвусмысленно: старая чугунная сковородка. Цапля уверяла, что ее в этом доме не мыли никогда; разве что ополаскивали после готовки горячей водой из чайника – лет так тридцать, а то сорок, а, может, и все пятьдесят. За это время сковорода обросла сверху, снизу и по бокам толстым бугристым слоем то ли угля, то ли кокса.
– Ну, Стеш, ты же не будешь мыть кофейную джезву? – ласково спрашивала Цапля.
– Нет, – кивал я, – так можно весь вкус кофе испортить.
– Вот именно, – смеялась мне карими глазами с длиннющими ресницами Цапля, – тогда зачем мыть сковородку?
У меня не было ответа. Своим взглядом она могла вить из меня веревки.
Я быстро начистил картошки и отправил ее жариться на заслуженную сковороду. Вскоре кухню заполнил неземной аромат; содержимое сковороды стало золотистым.
– Кушать подано, идите жрать, пожалуйста! – проорал я, высовываясь в коридор.
***
– Спишь?
– Что, Цаплёнок?
– Картошка твоя какая вкусная была.
– Головка не бо-бо?
– Не-а.
– Как же вы так – без закуси?
– Как-как… Дерюгина принесла. Хотели сначала по маленькой, а вышло по большенькой… Ты не сердишься?
– На что?
– Что мы нажрались.
– Так ведь вы девчонки-то уже большие.
– Ну да. Но ты все равно прости, если что.
– Если что, прощаю.
– Понимаешь, я Дерюгиной никогда отказать не могу. Мы с ней как сестры. Двадцать два года уже.
– Получается, вас – три сестры?
– Это как?
– Ну, ты, Зойка и Дерюгина.
– Нет. Две.
– Не понял.
– Две. Я и Дерюгина.
– А Зойка?
– А Зойка – говнюшка.
– За что ты ее так?
– За всё. За всё хорошее. Сигарету прикури, пожалуйста.
Луна выпорхнула из-за клубистых туч, нарисовав в неверной темноте цаплино лицо невероятно бледным, а вместо глаз нарисовав два колодца.