Было без десяти семь. Я переминался с ноги на ногу на углу Ленинградки и Расковой. Вход в вестибюль «Советской», большой такой, помпезный, огромная двустворчатая дверь, – с Расковой. Я не знал, откуда ждать Коровкина. Если поедет с «Белорусской» – тогда спрыгнет с троллейбуса на Ленинградке. А если пойдет от «Динамо» – появится пёхом со стороны универмага, вынырнув из подземного перехода под Беговой. Как назло, зарядил мелкий противный дождеснег. У входа в «Советскую» очередь в ресторан, внутри за дверью стоит швейцар, просто так не зайти. Можно было дойти спрятаться в кассах театра «Ромэн», вход с Ленинградки, но тогда я бы вообще ничего не смог увидеть. Оставалось покориться судьбе да мокнуть на ветру.
С Ленинградки на улицу Расковой, едва не задев замешкавшегося на переходе мужика, бешено елозя «дворниками» по грязному лобовому стеклу, свернула уляпанная подколесной жижей белая «шестерка». Сбавив ход, едва-едва поползла по Расковой, явно выискивая место для парковки. Остановилась, громко хрустнула коробкой передач и стала неуклюже, вихляя багажником, сдавать задним, пытаясь притереться к обочине в свободном промежутке между машинами. С первого раза задача не решилась, водителю пришлось повторять маневр дважды. Обезьяньи ужимки шофера так увлекли меня, что я забыл, зачем здесь стою.
Водительская дверь открылась, на свет под уличным фонарем появилась широкая мужская фигура, облаченная в длинную дубленку и меховую шапку. Фигура открыла заднюю дверь, достала портфель, захлопнула обе двери, щелкнула ключом и направилась в мою сторону.
– Обнимемся, что ли, Стёпский! – в ту же секунду я оказался в самом центре облака югославского одеколона, тискаемый стальными медвежьими объятиями Шуры Коровкина.
– Шурик, ты-ы-ы… – только и смог выдавить из себя я, обминаемый стальными коровкинскими клешнями.
– Я, а кто еще! – довольно пророкотал мне на ухо Шурик. – Давно мерзнешь?
– Да не очень…
– Ты уж прости, брат, прости, Стёпский, если опоздал. Езжу я недавно, езжу пока плохо. На Горького, в начале вот, застрял, потом на Белорусском мосту таксисту чуть в корму не въехал! Пойдем! Есть как охота!
Очереди на вход для Коровкина не существовало: столик был заказан заранее, швейцар распахнул дверь, и мы ввалились в тепло, к лампам, пальмам и оркестру главного зала ресторана «Советский».
– Пить-то – что с тобой будем? – в возбужденном предвкушении спросил Коровкин.
– Ну, ничего, наверное, – робко сказал я, – ты за рулем, я из солидарности…
– Да ладно тебе, Стёпский! Отцу позвоню, приедет, развезет нас по домам.
– Ну, тогда…
Сборная мясная солянка под «Столичную» из граненого пузатого графинчика вернули меня в полноту жизни.
– Восемь лет! Восемь! – гремел раскрасневшийся Коровкин. – Учились-то когда, помнишь, каждый семестр вечностью тянулся! А тут – как у фокусника с цилиндром и кроличьими ушами – раз, два, алле-оп!.. дамы приглашают кавалеров… – и нет восьми лет… Как живешь, Стёпский? У тебя ведь всё то же выражение лица…
– Какое? – спросил я.
– Наше, Стёпский, наше. Родное. Такого больше теперь увидеть негде, – вдруг тихо, чуть ли не шепотом, сказал Шурик и внезапно замолчал. Глаза его заблестели.
– Ты чего, Шурик? – я придвинулся ближе.
– Ничего, Стёпский, так, пустое… Мышка пробежала, хвостиком махнула. Бывает.
Оркестр заиграл босанову. Нам принесли мясо.
– Ну что, поздравляю тебя! Прими! Рад, рад искренне. Первая категория – не хрен собачий, – справившись с набежавшей грустью, лучился улыбкой Коровкин.
– Ну да, Шур… Не собачий, – собачачий, – гадостно скаламбурил я.
– Какие перспективы?
– Заведующего обещают. Старый – на пенсию, новый в Израиль, через пару месяцев. Говорит, кроме меня некому. Он мне и категорию сосватал.
– Кроме тебя некому? Наивный ты, Стёпский. Это сейчас некому. Ты же впахиваешь, да?
– Ну.
– А ему еще дела сдавать. Перед отъездом. Да?
– Да.
– Значит, ему сейчас проблемы даром не нужны. Зато нужен кто-то, кто ему жопу прикроет. Ты и прикрываешь.
– И что?
– А то! Как он встанет на крыло, и настанет пора кадровых подвижек, тут-то и слетятся с разных сторон компетентные товарищи – как мухи на говно! С чего ты взял, что тебя завом поставят? С его обещаний? Так он к тому времени будет уже в небе над Шереметьевым – ту-ту, това’гищи, ту-ту… У меня поначалу была та же история. Приписали к посудине – сначала каботажное десять недель, а потом сразу Сингапур, длинное, со всеми вытекающими ништяками. И что ты думаешь? Под конец каботажа меня на берег, а на мое место – человека из пароходства. Ту-ту-у-у, Сингапур. А мне – новый каботаж до конца северной навигации, на медведей в торосах любоваться.
– Так ты плаваешь?
– Плавает говно, Стёпский, а мы – ходим. Ну да. Судовой врач, он же помощник капитана, Коровкин Александр Леонидович! Разрешите, тас-сзать, представиться.
– Как это тебя угораздило, Шура?!
– Угораздило – тебя, Стёпа, а я вполне целенаправленно. Поначалу, да, попомыкали мной, так со всеми молодыми так. А потом как-то образовалось. Завел знакомства в пароходстве, и теперь, тьфу-тьфу, четыре года никаких каботажных обломов со всякой дрянью в трюме. Хожу в дальние. Хожу и в ближние, там без любимчиков, никаких перегибов на местах, но все очень прилично. Идет зарплата в рублях, плюс, как только наши территориальные воды кончаются, командировочные в валюте. Бывает такой крутя-я-як – по семь десятков сингапурских «птичек» в сутки. В сутки, Стёпский! Официально! По ведомости, под расписку! Эти все погонники, хоп-мусорок, со своей восемьдесят восьмой статьей у-ка рэ-сэ-фэ-сэ-эр пусть утрутся! Под расписку! – раздухарившийся Коровкин одним махом осушил фужер боржоми. – Я валютой не грешу. Так, самую малость, для себя, пока ходим. А как придем – всё сдаю, на чеки меняю. С меня взятки гладки. Мне место дороже, чем вся эта мышиная возня с фарцовщиками и менялами. Да хотя бы в той же Одессе – знаешь, сколько такой публики?! Хрен с два поймешь, кто честный фарц, а кто стукло. А налететь можно, ой как неслабо…
– Ты молодец, Шурка, – нежно посмотрел на него я.
– Эх ты, Стёпский. Мне тоже златые горы обещали в ординатуре. И чё? И ничё…
– Ты машину за чеки купил?
– Да не, за чеки неудобно получается. Видеомагнитофон с теликом привез из очередного похода, так прямо возле автокомиссионки на «жигули» у джигита и сменял. Видак в комке за семерку ставят, телевизор «соньковский» столько же, ну и «шоха», баш-на-баш, столько же. За голые рубли дороже будет, сходу пятнашка, а то шестнадцать, и не гунди, не нравится – не ешь. Тачка езженая, но нормальная вполне. А если новая «шестерка» через автомаг – всего десять тыщ рублей бесполосыми чеками или с желтой полосой, дешевле, конечно, – но по очереди, а еще ждать, да ну ее… Я лучше потом, когда через Иокогаму пойдем, «тойоту» привезу. У нее руль справа, а так, по корпусу и двигателю, с нашими-то даже и сравнивать бесполезно. А пока на этой поезжу – хотя, куда мне ездить? И, главное, когда? Шестьдесят суток в году дома, остальное – море.
– А жена как?
– А никак. Развелись мы. Я сейчас жениться не хочу. Не с руки мне. Сначала квартиру куплю. Трешку.
– Дорого, Шур?
– Я в кооператив записался в Медведково. Пятнадцать тыщ, трёха, на двадцать пять лет. Я три первого взноса уже отдал. Остальное за два года выплачу, вот увидишь. Как выплачу, так сразу и женюсь.
Я глотнул глясе с коньяком. Достал из портфеля трубку с пачкой болгарского табака.
– Красивая… Дай потрогать, – протянул руку Коровкин.
– На, – сказал я.
– Сколько стоит?
– Подарок. – Я замолчал, собираясь с мыслями. – Шура…
– Чего?
– А там еще врачи не нужны?..
***
Выдох – вдох. Челентано колол дрова. Выдох – вдох. Колол. Дрова. Я – иду. Знаю, куда. Не знаю, зачем.
Выдох – вдох. Вниз, под уклон. Прочь от «Октябрьской-кольцевой» за спиной. К входу в парк слева. Выдох – вдох. Быстрее, – еще, еще. Темп родится сам. Выдох – вдох. Вперед, вперед, по тысячу раз знакомой парковой набережной, мимо несуразного Зеленого театра, вдоль нависающего Нескучного сада. Шаг, шаг, шаг… Выдох – вдох.
Цапля сказала вчера – стоп, может, не вчера? Может, в другой из дней? Может, этот день еще не наступил? Может, давно прошел – что меняет? Что?! Сказала: «не хватает тебя». Сказала: «я всегда одна». Сказала: «где ты?». Сказала: «невыносимо».
А мне не хватает ее. А мне не хватает себя. Я думал – вот оно. Я думал – мы у цели. На лавандой отдающем пледе прокрустова ложа. Выдох – вдох. Метромост. Гул катящейся многотонной стали над моей головой. Или в моей голове?!..
Я думал – Цапля, мы пришли! Думал – нашли. Что? Ничего до нас не было, но всё теперь – будет. Я ловлю это «всё» сломанным гетеродином, я вглядываюсь мутным перископом из-под толщи воды, не дающей двигаться, не дающей дышать – и не вижу! Я знаю, где солнце – оно там, я вижу его, но не подняться… Выдох – вдох. Шаг, шаг, шаг… «Мне не хватает тебя». Если бы всё так просто… Меня нет. Я не знаю, кто я. Я не вижу себя. Выдох – вдох. Набережная, набережная, набережная…
«Мне не хватает тебя». Я должен осмелиться быть. Предстать. Я должен стать собой!.. Я не функция! Я не фикция! Тогда – кто? Куда иду? Кому нужно? Зачем? Выдох – вдох. Выдох – вдох. Это истерика. Нет, это не истерика. Это правда. «Ты когда у отца был последний раз на кладбище?»
… Девять лет назад.
Щекотно. Холодная капелька пота катится по спине, между лопатками. На мгновение замирает и катится дальше. Под рубашкой. Ну вот, вроде всё. Больше не щекотно. Ни капельки. Нет – капельки.
Спина вжата в перекладины белого пластмассового кресла. Руки на подлокотниках. Ноги свалены в кучу на влажный мозаичный пол с налетом скрипящего песка. Я сижу в кресле. Нет, не сижу. Я по нему растёкся. Как та самая капелька.
Переносица ноет. Никогда не носил очков. Зачем надел? Новые, модные, итальянские. Противосолнечные. Хамелеоны. Красиво. Стильно. Под браслетом часов – щиплет. Жарко. Жа-а-а-рко. Белый столик. Стакан с коктейлем. Барменом залапанный, запотевший. Лед. Прозрачная маслянистая жидкость. Растекается по нёбу. По небу растекаются облака. Батуми. Август. Рай. Странно – и горячо, и прохладно. Закрою-ка я глаза.