– Валяйте, доктор!
Кунявский спрятал платок, пересел к одному из компьютеров. Я встал у него за спиной.
Похоже, всю работу производил компьютер. Во всяком случае, доктор лишь запустил программу и набрал затребованный пароль.
Появился стандартный интерфейс – заставка с надписью «Лаборатория экспериментальной эгографии» и строка выпадающих менюшек.
Кунявский щелкнул на меню «Работа с эгограммами». Открылся список, стремительно побежали строчки. Все названия я прочесть не успевал, но кое за какие глаз зацепился. «Атлант», «Наведенная амнезия», «Нарцисс», «Повышение потенции», «Синдром суицида», «Снятие необоснованных страхов», «Снятие ранее наложенной эгограммы»… Мелькание прекратилось. Доктор щелкнул по найденной строчке. Открылось меню «Параметры». Кунявский ввел в окно «Глубина проникновения» значение – 100(.
– Возьми пистолет, – сказал я Инге, – и если со мной что-нибудь случится, отправишь доктора к праотцам, не выслушивая объяснений.
Кунявский вздрогнул, быстро поменял «Глубину» на 65(, а потом, подумав, снизил до 62(. Нажал кнопку «ОК». На экране возникло стандартное табло «Программа к работе готова – Начать процесс – Отмена».
Доктор встал, отодвинул ширму.
Перед нашими глазами предстало скрывающееся за ширмой кресло. Спинка его составляла с полом угол градусов в тридцать.
– Проходите сюда, Гудвин. Садитесь!
Я отдал Инге пистолет.
– Гляди в оба, девочка!
Она слабо улыбнулась:
– Не промахнусь, конь в малине!
Кресло отдаленно напоминало своих собратьев, установленных в стоматологических кабинетах, но было гораздо массивнее и оборудовано ложементами и мощными пристяжными ремнями, состоящими из похожих на гусеничные траки металлических секций.
Я решительно сел, и Кунявский тут же начал пристегивать к ложементам мои руки и ноги.
– Зачем это?
– Чтобы вы не нанесли себе ран. Некоторые пациенты во время сеанса очень беспокойны.
Через пару минут ремни опоясали меня в шести местах: локти, кисти рук, грудь, таз, колени и лодыжки. Наконец Кунявский наложил на мой лоб пластиковый обруч, украшенный круглыми блямбами из серебристого металла, и шагнул к компьютеру:
– Расслабьтесь, Гудвин! Сначала будет немножко больно. – Он положил правую руку на мышь. – Включаю программу!
В ушах послышался тихий шум – будто где-то поблизости, за моей спиной, зажурчал ручеек. В висках начало покалывать, потом зудеть. Появилась легкая боль.
Я успокаивающе улыбнулся Инге, но ответной улыбки не получил: она не спускала глаз с доктора.
А потом мне просто-напросто открутили голову.
50
Когда голова вернулась, я открыл глаза.
Белый потолок, люминесцентные лампы, слева – коричневая портьера…
Где я, братцы?.. Ах да, в лаборатории у Бориса Соломоновича Кунявского, пытаюсь выяснить, кто я таков.
А вот и сам доктор. Смотрит, выжидательно, облизывает губы. Волнуется…
– Как вы себя чувствуете?
За его спиной, в пяти метрах, вооруженная «етоичем» Инга. В глазах неприкрытое беспокойство и тщательно скрываемый страх.
– Давайте, Борис Соломонович, отстегивайте!
Кунявский занялся замками. Щелк, щелк… Когда последний ремень был расстегнут, я встал и потянулся.
– Как вы себя чувствуете? – повторил доктор.
– Словно спал и проснулся.
– Когда у тебя начались судороги, я чуть не пристрелила его, конь в малине! – Инга подала мне отвалившуюся бороду.
Я прислушался к себе. Сразу заболела левая кисть. Поднял руку: на косточке у основания кисти красовалась свежая ссадина.
– Ремни невозможно подогнать к коже плотно, – виновато сказал Кунявский.
Я отмахнулся, продолжая прислушиваться к собственным ощущениям.
– Ну же, говори?! – нетерпеливо воскликнула Инга. – Вспомнил, кто ты такой?
– Тот же, кем и был, – сказал я. – Американский гражданин Арчи Гудвин, прикидывающийся русским детективом.
Кунявский издал непонятный вздох: то ли разочарования, то ли облегчения.
Я повернулся к нему:
– Что-то не получилось?
Он развел руками:
– Снятие до конца не прошло. – И засуетился: – Так бывает довольно часто. Столь глубокие процессы еще мало исследованы. Ваш случай – второй.
– Иными словами, мне довелось выступить в роли лабораторной крысы. – Я забрал у Инги «етоича».
Она вдруг кинулась к доктору, залепила ему основательную – аж голова мотнулась! – затрещину:
– Что же ты, сволочь! Исследованиями тут, на живом человеке занялся?
Ухо у Бориса Соломоновича мгновенно покраснело.
– Я был уверен в успехе, – заявил он плаксивым голосом. – Просто иногда окончательный этап снятия задерживается.
– И сколько еще ждать?
– Этого я не знаю.
– Почему же сразу не сказал? – Инга вновь шагнула к нему, поднимая руку. – Про шизофрению тут распинался!..
– Вы бы все равно не поверили!
– Инга! – крикнул я. – Подожди, девочка! Хватит раздавать оплеухи, конь в малине!
Она остановилась.
– А кто был первым? – спросил я. – Кому вы еще делали процедуру снятия?
– Самому себе. – Кунявский с опаской глянул на Ингу.
Рука у той опустилась.
– И как?
– Тоже не вспомнил себя сразу. Но я допускал подобную возможность и оставил подробную видеозапись: кто таков, чем занимаюсь, где живу…
– И когда же вспомнили?
– Едва вернулся домой и увидел собственную прихожую. У меня там, если помните, висит календарь с буддистской символикой. Едва я взглянул на него, все тут же и всплыло в памяти.
– Да-а, – сказал я, присаживаясь на ближайший стул. – Мне вот не позволили оставить самому себе письмо.
Он мелко закивал:
– Действительно, ваш случай посложнее. Но вы тоже вспомните, рано или поздно. К примеру, если окажетесь в доме, где часто бывали в той, первой жизни. А может, вам встретится близкий друг. И сразу все вспомните.
– Спасибо, утешили! Так можно всю жизнь прождать!
– Не расстраивайтесь, – продолжал доктор заискивающим тоном. – Я думаю, в первой жизни вы были жителем Петербурга. Вы ведь, как мне показалось, знаете город, а Гудвин его знать не мог. Ему был известен Нью-Йорк и другие американские города середины прошлого века.
– Да-а! – повторил я. – Придется бродить по питерским улицам в надежде встретить близкого друга. А потом, когда вспомню, с удивлением размышлять, как я в этом месте очутился.
– Нет, – сказал Кунявский. – Все, что происходило с вами в облике Арчи Гудвина, из памяти не уйдет. Я, например, не забыл ничего.
– А почему, кстати, именно Арчи Гудвин? Почему не Филипп Марло? Или не Перри Мейсон? Или не Владимир Казанцев? Или не Антон Завадский?
– Казанцев был бы в самый раз, – ввернула Инга.
– Можно, я сяду?
– Конечно, садитесь.
Кунявский сел на диван около окна.
– Мне сказали, что вы очень любили в первой жизни Стаута. Обычно читатель, которому нравится литературный герой, подсознательно отождествляет себя с этим героем. Я решил, что эгограмма Гудвина, синтезированная по произведениям Стаута, ляжет на вас наиболее удачно.
Я фыркнул:
– А может, мне нравился Ниро Вульф?
– Вряд ли. Вульф менее человечен, чем Арчи. И главный герой именно Гудвин. Если бы романы писались от лица этого Гаргантюа, вряд ли бы они пользовались такой популярностью!
– Конь в малине! – сказала Инга. – Может, и я – не я, а какая-нибудь Делла Стрит под чужим именем!
– Если и так, то я на вас эгограмму Деллы Стрит на накладывал. – Кунявский вновь заискивающе улыбнулся: похоже, Ингина рука ему запомнилась хорошо. – Хотя ума не приложу, кто бы еще мог это сделать!
В голосе его прозвучала гордость: он был из тех горе-ученых, которым до фонаря, каким целям служит их работа. Впрочем, поначалу он наверняка работал на благо Отчизны. И лишь потом начал прирабатывать на свой карман…
– Мне и с моей жизнью нравится, – сказала Инга. – Думаю, америкен бой, нам пора.
Кунявский мгновенно побелел:
– Вы меня убьете? Клянусь богом, я ведь не знаю ничего. Приказали – выполнил.
– Зачем же убивать? – Я спрятал пистолет в карман, подошел к дивану, сел рядом с доктором и положил руку ему на плечо. – Вы же никому о нас не скажете, правда? Да никто и не спросит! Никто не знает, что мы побывали здесь. Я кем был, тем и остался. Ведь не скажете, правда?
– Нет! Нет! – Он опять мелко-мелко закивал, со страхом глядя на Ингу. – Никому не скажу!
– Вот и молодец!.. Ну-ка, произнесите еще раз эту вашу кодовую фразу, что парализует меня.
– Зачем?.. Она теперь не сработает.
– А вы все-таки произнесите!
Он пожал плечами:
– Ради бога… Валенсия осталась на свободе.
Тут я его и вырубил.
Схватил под мышки, протащил за ширму, следя, чтобы ноги доктора не зацепили чего-нибудь по дороге.
– Помоги, малышка!
Сообразительную Ингу долго уговаривать не пришлось, и вдвоем мы легко угнездили Бориса Соломоновича в установке. Пришлось, правда, повозиться немного с первым ремнем, но когда принцип стал ясен, остальные ремни я расщелкал, как орехи.
– Ты хочешь стереть ему память? – Инга смотрела на меня с сомнением. – А сможешь?
– Да. Здесь есть кнопка «Наведенная амнезия»… Следи, чтобы он не пришел в себя раньше времени.
Она вперилась доктору в лицо. А я сел за компьютер, прошелся по списку и по менюшкам, выбрал параметры, показавшиеся мне нужными и, когда появилось сообщение «Программа к работе готова», щелкнул мышью по кнопке «Начать процесс».
Надо сказать, зрелище было довольно неприятным. Физиономия Кунявского то перекашивалась жуткой гримасой, то расплывалась в улыбке идиота; кулаки то сжимались, то разжимались; грудь вздымалась и опадала. А потом начались эти самые судороги, за которые Инга чуть не пристрелила его получасом раньше. Пристрелить меня у нее и в мыслях не появлялось, хотя я сейчас ничем не отличался от доктора.
Впрочем, процесс длился не более двух минут. Когда обратный секундомер в углу дисплея дошел до цифры «пять», я встал и подошел к Борису Соломоновичу. Чтобы еще раз вырубить его, если очнется.