Весь вечер я от этого базара торчал. Крута моя Альбина, ничего не скажешь. Роковая баба!.. Но ведь из-за этого я от нее и в торч впадаю.
Да, забыл совсем… Позвонил я Пашке Раскатову. Забили стрелку на восьмое, снова в той же баньке.
6 августа
Три дня меня Альбина обрабатывала. Что уж там за «рубашки» создаются в матке у Савицкой, не знаю, но, видимо, стоят они того, чтобы своего мужика к другой бабе подкладывать.
Короче, сегодня меня Альбина дожала, сдался я. Позвонил Савицкой. Поинтересовался здоровьем, настроением. Все как положено… Голос у нее был тухлый-тухлый. Оно и естественно: первого ребенка потерять – не стопку выпить. Мысли всякие. А вдруг больше не будет? А вдруг наследственность – черная? Провериться пойти не всякая решится. Лучше жить надеждой. Иначе – все равно что знать дату собственной смерти, как в «Леопарде с вершины Килиманджаро». Лучше и не родиться вовсе, чем с таким знанием жить!..
Я, как и положено давшему клятву Гиппократа, был в разговоре добр и мудр. И заботлив, в натуре. Все по клятве. А под конец предложил вместе поужинать.
Сначала отнекивалась, но ведь бабе плохо одной и в более кайфовые времена. Короче, уломал я ее. Подбросил Альбину до метро и поехал к Савицкой.
Так себе хаза. Двухкомнатный коттеджик с крышей из крашеного железа, видавшая виды скрипучая мебель, кругом уныние и тоска. В окна виден недалекий лес. Земли – с носовой платок, даже теннисный корт не построишь. Оказалось, не ее собственность – арендует.
Дежурные приветствия, дежурные вопросы, дежурные благодарности.
Сама какая-то блеклая, хоть и подштукатурилась чуть-чуть. Волосы – неожиданно для меня – черные. Выяснилось, торчит от париков. Украшений – ноль.
Вывел ее на свет божий, усадил в машину. В город ехать не захотела. Отправились в кабак мотеля «Ольгино».
Разговор поначалу не клеился. Я-то, типа, разливался соловьем. Умею, понты есть. Она отвечала односложно, все больше «да» или «нет».
Халдей приволок шашлычок по-карски и бутылочку «Хванчкары».
Постепенно Савицкая оттаяла, разговорилась. Я кивал и выражал сочувствие по полной программе.
Уже больше полугода одна. Да и раньше замужней женщиной назвать трудно было. Почему – не сказала.
Я расспрашивать не стал. Почувствовал: тонко тут, чуть нажми, и протянувшаяся между нами ниточка порвется.
В смерти ребенка винит себя – не слишком соблюдала режим беременности. В мою клинику решила обратиться, потому что слышала о ней только хорошее.
Я вдруг начал чувствовать себя как последнее падло. Продолжал, типа, поддакивать, наукообразно объяснил, что генофонд сейчас ни к черту. Экологические просчеты предыдущих поколений, сами понимаете, Катя. И прочая дребедень в том же духе. Знай она, что я и есть тот самый экологический просчет, срать бы рядом не села. Но она даже не догадывалась. И потому кушала со мной мясо и пила вино (я лишь пригубливал, поскольку опять вызывать арендованного водилу не стоило). Пыталась смеяться, когда я хохмил, – из вежливости и благодарности ко мне. Потом вдруг замкнулась.
Я сразу встрепенулся.
– Не надо, – говорю, – Катя. Бог велел вам жить дальше. Будут у вас еще дети. (Язык, падло, не отсох!)
Она посмотрела большими печальными глазами и промолчала. Лишь вздохнула, так что едва свечи не задула…
Я понял, что пора прикрывать лавочку. Позвал халдея, рассчитался, пресек ее робкие попытки сунуть мне стольник. Потом в молчании довез до хазы, поблагодарил за приятно проведенный вечер.
– Спасибо и вам, Виталий Сергеевич! – сказала она в ответ. – Но, вы знаете, я не могу пригласить вас к себе.
Еще бы я не знал, едрена вошь, врач-гинеколог!
Изобразил легкое возмущение – типа, за кого вы меня принимаете, я не такой! – пообещал через пару дней позвонить и распрощался.
Она вошла в дом. А я сел в машину и укатил. Доехал до Тарховки, пошел в любимый лесок, где стоит семигранный болт – памятник творчеству братьев Стругацких. Бродил среди деревьев под звуки бренчащей неподалеку гитары и курил. На душе было, типа, насрано. Я знал, что она, заперев дверь, сорвала с головы свой брюнетистый парик и, бросившись на подушку туго перетянутой грудью, разрыдалась.
Я – не козел, братаны!
И потому, докурив третью или четвертую сигарету, вышел на шоссе, сел в машину и решил, что никогда Екатерине Евгеньевне Савицкой больше не позвоню.
7 августа
Утром я Альбине так и сказал. Типа – «Никогда, дорогая моя, я с Савицкой больше встречаться не буду!»
Дорогая смерила меня насмешливым взглядом и выдает:
– Что? Уже втюрился?
Вопросик, типа, зашибись!
– Кто, – говорю, – втюрился? В кого?
– Ты, – отвечает, – втюрился. В госпожу Савицкую. Втюрился, втрескался, влюбился… Какие еще глаголы есть?.. Эх, черт, – говорит, – рано я тебя к ней направила! Надо было подождать, пока у нее промеж ног все заживет. Дала бы она тебе в первый же вечер, вся бы твоя романтика разом улетела!
– Да причем здесь, – отвечаю, – романтика? Просто это как-то…
И нашел слово подходящее – «бесчеловечно».
– Ох-ох-ох! – говорит моя девочка. – Бесчеловечно?.. А малютку ее к богу отправить было человечно? А «рубашку» с другого малютки носить человечно?
Мне и брякнуть нечего.
А девочка моя гвоздит дальше.
– Ты, Виталенька, как мальчик, – говорит. – Купился на розовые сопельки. Тебе ж не такая нужна! Что ты с нею через год делать будешь? Она тебе родит и захочет, чтобы ты все время рядом сидел. А ты же привык мокрощелкам под юбки заглядывать!
Вот зараза!
– Ну а ты, – говорю, – чего захочешь?
– Да я-то, – отвечает, – может, того же захочу… Хотя я – не клуша-домоседка. Будут у нас деньги – тогда увидим, чего я захочу!.. А впрочем, – говорит, – смотри сам! Я ведь и другого гинеколога с клиникой могу найти!
Да, гляжу, понесло мою Альбину не на шутку. И как-то после всех ее слов ситуация по-другому смотрится. И вправду ведь эта Савицкая наверняка клуша.
Потерся я носом о пушистый Альбинин затылок, руки ей на плечи положил.
– Знаешь, – говорю, – я ведь, под какую юбку ни залезу, это я к тебе забрался. Это ты подо мной всякий раз, твои груди, твои бедра, твой живот…
Она задрожала всем телом, отстранилась резко.
– Знаю, – говорит. – Потому и люблю тебя, стервеца! Если бы ты хоть на мизинчик представлял, как мне-то тяжело!
8 августа
Помылся в баньке, погрел косточки. Заодно с Пашкой Раскатовым побазарил, пока Вадька опять телок осеменял.
Выложил Пахевичу наши предложения, тот было на дыбы. Я – на своем стою. Пошел цап-царапыч – кто кого!
– Я, – говорит, – сгною тебя, Виталик.
– Сгноишь, – соглашаюсь. – Да только будет тебе от этого сплошное моральное удовлетворение. А так тридцать три с третью процента в бабках. И о «рубашке» подумай! В карты зарабатывать одному из главных питерских ментов не предлагаю. А на бирже через подставных лиц можешь и поиграть. Только для «рубашки» нужны мне три волоска с твоей буйной шевелюры.
Похрюкал он, похмыкал.
– Чертовщину, – говорит, – придумал. Не хватает только могил полуночных и черепов со светящимися дырами вместо глаз!
Короче, волосы я ему срезал. В пенофоровый пакетик положил и спрятал.
И тут ему много знать захотелось.
– Слушай, – говорит, – а где ты эти «рубашки» достаешь?
– Тебе, – отвечаю, – не все равно? Будет какой криминал, к тебе обращусь. Прикроешь, небось?
– Прикрою, – говорит. – За семнадцать и две трети процента.
Вот козел в погонах!
На том и порешили. «Рубашку» я ему через неделю обещал. Дабы не думал, мент поганый, что я перед ним на задних лапках ходить буду!
Потом Вадик розовенький прибежал. Начал ныть: дай, Виталик, типа, отыграться.
Я подмигнул Пахевичу и согласился.
Сели, и начался спектакль. Ограничились теми же полутора часами. Время от времени я перезаказывал и влетал на безлапье. Вадька хорохорился и потирал ручонки. Через полтора часа я проигрался в дым. Тридцать восемь с копейками Вадику и пятеру с полтиной ментяре. Золотое правило – нельзя человека постоянно без штанов оставлять. Иначе он с тобой играть не будет.
Закончилась наша банька групповухой.
9 августа
Утром я отдал пакетики с волосами Альбине.
– Зачем они, – говорю, – тебе?
– Пригодятся, – отвечает. – Ведь я кто? Колдуй, баба, колдуй, дед, сорок сбоку, ваших нет!
Поржали, и она опять за свое.
– Пора, – говорит, – Виталенька, Савицкой позвонить. А то найдется другой утешитель!
Видно, меня перекосило.
– Опять, – говорит, – двадцать пять за рыбу деньги? Ты ведь обещал!
Звякнул я Савицкой, стрелку забил. Только от кабака она на этот раз отказалась.
– Давайте, – говорит, – Виталий Сергеевич, сегодня просто погуляем.
Погуляем так погуляем…
Решил я ее свозить в тот лесок, возле Тарховки, где болт семигранный на полянке стоит. Клинику Наташке оставил, поехал пораньше, чтобы засветло.
Сегодня Катя была без парика. Не знаю, что она там в зеркале видит, когда черный парик надевает, но в блондинках ей гораздо круче.
Поздоровались.
– А почему бы, – говорю, – нам с вами, Екатерина Евгеньевна, по лесу не прогуляться? Грибов, правда, не обещаю, но сосновый аромат – в полный рост!
Согласилась.
Сели в машину, покатили. Когда на обочине остановились, она вдруг прямая вся стала, будто в позвоночник лом загнали. Вышла из машины, покачнулась.
Я – под руку.
– Вам, – говорю, – плохо?
– Нет-нет, – шепчет, – все в порядке.
Повел ее через дорогу – идет, едва не спотыкаясь. Я ее под локоток покрепче. Привел к памятнику, показал болт семигранный.
Она печально так на меня посмотрела.
– Вы знаете, – говорит, – мы с мужем сюда часто приезжали, когда студентами были. Он Стругацких очень любил… Господи ты боже мой!
И вдруг в рев. Уткнулась мне в лацкан пиджака и гвоздичку мою в петличке поливает, да так, что того и гляди – кустик вырастет.