Наконец Катя расплела бедра, я приподнялся на локтях, глянул в любимые глаза и сказал:
– Ну, здравствуй!
– Господи ты боже мой! – прошептала она. – Узнал?
– Узнал, кареглазая Лили.
– Кто такая? – встрепенулась Катя.
– Ты… Когда-нибудь расскажу.
Мы еще долго лежали, стиснув друг друга в объятиях не страсти, но нежности, и я опять вспоминал, прокручивал перед внутренним взором свою жизнь – ту, первую, настоящую, а не навязанную мне Борисом Соломоновичем Кунявским, царствие ему небесное.
– Я перед тобой виновата, Вадик, – прошептала наконец Катя. – Я тебя предала. Господи ты боже мой, как много мне надо рассказать…
– Не надо. Я все знаю.
– Все-все?
– Да, все-все.
– Откуда?
– А это не важно, Катюшенька! – Я коснулся губами ее пылающего лба.
И здесь она разрыдалась.
Я молчал – что тут можно было сказать!
– Он убил нашего ребенка, Вадим! – Слова прорвались сквозь рыдания. – И еще одного… Господи ты боже мой! А я убила его самого!
– Знаю! Он убил не только нашего ребенка. И не только вашего с ним… Он убил и других детей. Ты ни в чем не виновата, Катя. А если и виновата, так не мне тебя судить. – Я погладил вздрагивающие плечи. – Не наигрался, мальчик, в «казаков-разбойников»…
– Я всегда тебя любила!
– Знаю. И я тоже всегда тебя любил. Просто был дурак дураком, вояка без мозгов.
Она вздохнула, прижалась ко мне, и мы долго лежали молча. Лишь смотрели друг на друга. Потом она все-таки заснула. А я оставил ей записку, пообещав вернуться в десять, выключил телефон и поехал на Марсово поле.
60
Инга появилась ровно в девять:
– Привет, Максима! – Это была Инга-любовница. – От хвостов я избавилась. Куда поедем?
– Привет, – сказал я.
Она сразу почувствовала холодок в моем голосе и как-то скукожилась, сгорбилась, будто застеснялась своей груди. Я отвел глаза:
– Спасибо тебе, Инга. Мне удалось отыскать Савицкую.
– И?..
– И удалось вспомнить, кто я таков на самом деле.
Она сгорбилась еще больше:
– Ну и кто же ты?
– Мальчик, не наигравшийся в войну. И за эти игры мне еще долго придется платить по счетам.
Она не поняла, а я не стал объяснять. Потом она выпрямилась, и я вновь увидел, как любовница превращается в сотрудника спецслужбы.
– Савицкая согласилась свидетельствовать против Раскатова?
Я ответил на вопрос вопросом:
– Ты мне можешь дать его прямой телефон? У него ведь наверняка есть мобильник.
– Разумеется, есть.
– Дашь мне номер?
– Конечно… Но что ты задумал?
– Пока ничего. Просто интуиция подсказывает, что он мне понадобится, а я привык интуиции верить.
Инга пожала плечами:
– Заноси.
– Лучше запомню. Это безопаснее.
Она продиктовала десяток цифр. Я запомнил.
– Спасибо!
– Пожалуйста! – Она вновь пожала плечами. – И все-таки… Чего ты добился? Будет Савицкая свидетельницей или нет?
– Нет. Я этого не позволю.
– Ты?!. Но почему?
– Потому что она моя жена.
Инга охнула и сжала обеими руками шею, будто ей вдруг перестало хватать воздуха.
– Жена?! – Теперь передо мной стояла не любовница и не сотрудница Десятого управления.
Это искривившееся, несчастное лицо могло принадлежать только женщине, у которой секунду назад умер близкий человек.
– Прости, – сказал я.
– Н-ничего… – пробормотала она и судорожным жестом подняла руки к вискам.
– Прости! – повторил я. – Мне очень жаль.
Инга вдруг повернулась и деревянной походкой пошла прочь. Натолкнулась на фонарный столб, начала валиться на бок. Я бросился следом и схватил ее за локоть.
– Прости! – Мне нечего было сказать, кроме этого короткого слова.
Она подняла голову. В прекрасных – да-да, прекрасных, к чему кривить душой! – глазах стояли слезы.
– Прости, – повторил я в четвертый раз.
– Может быть, мы… – Сквозь слезы, как заморенный городской цветочек сквозь асфальт, пробилось ожидание и надежда.
– Нет, – сказал я. – Не могу, пойми…
Она заморгала – крошечные слезинки скатились по щекам, которых еще вчера касались мои губы. Но сегодня она была для меня недоступна.
– Конь… в… малине… – пробормотала она, медленно, с трудом, будто язык ей больше не повиновался.
Так же вот бормотала первая изнасилованная мною горянка, только слов я тогда не понимал. Стоял над нею, как могучий утес. Победитель, твою мать!.. Аника-воин, конь в малине!..
Больше Инга ничего не сказала, вновь пошла прочь. А я побрел в другую сторону. Потом все-таки обернулся.
Она смотрела мне вслед, и в глазах ее по-прежнему жило ожидание. Мигни я, и она побежала бы следом, как собачка за хозяином. Но мигнуть – значило стать последней сволочью. И остаться сволочью навсегда.
61
В Яниной квартире царила тишина. Напуганный ею, я кинулся в спальню, готовый к чему угодно.
Однако с Катей ничего не случилось – она просто спала. Как всегда, на правом боку, засунув руку под подушку.
Некоторое время я разглядывал ее безмятежное лицо. Конечно, оно изменилось. Когда мы прощались с Катей перед моим отлетом в Ставрополь, оно было опустошенным от разочарования (злобы моя жена не испытывала ни при каких обстоятельствах, это чувство было ей недоступно) и предчувствия близкой беды (теперь я понимал это, а тогда мне казалось, что Катя испытывает ко мне одно лишь отвращение. Дурак безмозглый!). Сейчас, несмотря на прорезавшие лоб глубокие трагические морщинки, она казалась мне юной и чистой, и, наверное, так оно и было… Женщина, которую любят, всегда юна и чиста, и ради одного этого стоит жить мужчине.
Я отнес на кухню пакет с купленными в ближайшем магазине продуктами и принялся готовить нехитрый ужин. Почистил картошку, помыл. Будто был в учебке, в наряде, на хозяйственных работах…
Постепенно в душу пришло некое странное чувство – то ли спокойствие, то ли умиротворение… Однако было оно сродни непосильному грузу, и никак мне было от него не избавиться.
Я думал о ситуации, в которой мы с Катей оказались, и, чем дальше, тем больше понимал – никого я еще не спас.
Я порезал картошку и достал из стола сковородку.
– Чья это квартира, Вадик? Как мы здесь оказались?
Я оглянулся.
Катя стояла на пороге, беспомощно озираясь.
– Ничья. Пришлось арендовать. Надо же было тебя куда-то привезти.
Катя поежилась:
– Что со мной? Голова будто чужая…
– Ты была больна.
– Больна? – Она поморщилась. – Подожди, подожди… Я помню, как убила Виталия, как ушла из… – Она замолкла и опять принялась ежиться. – Как выбросила пистолет в залив, хорошо помню. А дальше…
Я подошел к ней и обнял за плечи.
Она была холодна, как ледышка на проселочной январской дороге. А потом начала дрожать. Сначала легонько, словно от возбуждения, потом все больше и больше.
Я сжимал ее в объятиях, все крепче и крепче, однако было совершенно ясно, что близость моего тела тут совсем не при чем. То есть при чем, конечно, но совсем не в том смысле. Просто больше тревожиться Катя уже не могла, это было свыше ее сил, она подошла к той черте, за которой открывался один-единственный путь – в безумие, – и дрожь была защитой от него. Жизнь и так далеко завела ее, если она – та Катя, которую я помнил и любил, – оказалась способной на убийство. Жизнь и бывший муж…
Я поднял ее на руки и отнес в спальню. Положил на кровать, укрыл одеялом.
– Полежи! Я быстренько пожарю картошки, разогрею бифштексы, и мы поедим.
Ее продолжало трясти.
– Не уходи! Боюсь!
Я приложил руки к холодным щекам:
– Теперь нечего бояться, малышка. Ты не одна, и я никому не дам тебя в обиду! Просто лежи. Помнишь, как мы однажды провалялись битых два часа, всего лишь глядя в глаза друг другу. Ты потом даже заплакала.
– Помню. – Катины глаза наполнились слезами, но это не были слезы горя. – Я заплакала от счастья, от того, что ты так хорошо меня понял.
Мы еще некоторое время поворковали, вспоминая те или иные случаи, что происходили между нами до… всего. Постепенно дрожь перестала сотрясать Катино тело.
– Иди. Я перестала бояться. И, кажется, хочу есть.
Я вновь укрыл ее одеялом. Вышел на кухню. Закончил приготовление ужина. А когда вернулся, она спала.
Будить ее я не стал. Поужинал в одиночестве. Мысли текли легко и быстро. В душу мою возвращалась решимость. Ведь ничего еще не закончилось. И Катя в определенном смысле стала мне обузой.
Я спрятал остатки ужина в холодильник, спустился на улицу, протопал три перекрестка, зашел в уличный таксофон на углу четвертого, набрал номер.
Инга оказалась дома.
– Алло!
– Молчи, – сказал я. – И не вздумай завтра выходить на работу. Ты заболела! – И повесил трубку.
Потом на всякий случай прошел еще пару кварталов и вновь вошел в таксофонную будку. Набрал выуженный у Инги номер.
Раскатов ответил после второго гудка.
– Это Арчи Гудвин, – сказал я. – Мне стало известно, что вы заинтересовались некими шкатулками, которые достались по наследству от доктора Виталия Марголина некоему частному детективу.
Он попытался что-то вякнуть в ответ, но его не слушал.
– Завтра в одиннадцать я буду с ними в офисе на Семнадцатой линии при условии, что вы не устроите там засаду.
Я знал, что меньше всего надо опасаться засады, но Пал Ваныч не должен был догадаться об этом знании. Для него я должен был выглядеть загнанным зверем.
– Если вы попытаетесь что-либо предпринять, у меня есть на всякий случай страховка.
В трубке раздалось неясное бормотание – похоже, Пал Ваныч, прикрыв ладонью микрофон, отдавал приказы.
Я повесил трубку и вышел из будки.
62
Утром я разбудил Катю, покормил в постели завтраком. Когда она поела, я вогнал ей в плечо шприц-тюбик с лошадиной дозой снотворного, приобретенный вечером в ближайшей аптеке, и укрыл одеялом.