дели в городе и ныли. Мне исполнилось тридцать четыре года. В честь праздника я просидела весь день на работе, ни жива ни мертва оттого, что зам. главного нашел у меня в тексте фактическую неточность. А потом мы с Тамаркой сходили в суши-бар.
В июле дети уехали в Калугу, и я ездила к ним на выходные. В августе они поехали с моей мамой к морю. Я отдала им все наличные деньги и осталась в городе зарабатывать еще. Я думала, что отдохну, сделаю уборку и приду в себя. Оказалось, что без детей я только тоскую и работаю, работаю и тоскую, и от тоски покупаю Сашке к школе горы красивых тетрадок, и обложки для учебников, которые он все равно посдирает, и наряды для Машки. В городе воцарилась жестокая жара, асфальтово-бензиновый ад, потное метро стало похоже на общественную баню, троллейбусы — на суповые кастрюли с рогами, все мои сотрудники взялись по делу и без дела бегать в кабинет главного редактора, где работал единственный в редакции исправный кондиционер.
В конце июля ко мне пришел жить муж. Мы провели вместе счастливый месяц и ни разу не поссорились.
«На самом деле мне нужна только ты», — нежно сказал неверный Серега, и я сделала вид, что поверила. — «Ты же знаешь, что ты у меня единственная».
«Это ты у меня единственный», — пробурчала я.
На самом деле я люблю, когда он меня обнимает. Люблю с ним спать. Люблю болтать и ржать с ним по ночам. Мне нравится, когда он рядом, — так возникает иллюзия, что мир на самом деле устойчив, что у меня есть опора, что с кем-то еще можно разговаривать. Он писал цикл статей о национальной идее и не обличал меня за политическую индифферентность и шаткость идейной позиции. Я даже пожаловалась ему на страшного зама Толю.
— Толика боишься? — не поверил он своим ушам. — Погоди, я тебе сейчас чего покажу.
Он закопался в свои старые бумаги, рылся в них целый час («Ну хватит рыться, ты мне так скажи». — «Нет, ты это должна видеть глазами, потерпи». — «Ну скажи, я поверю» — «Нечего-нечего, терпи») — и достал, наконец, журнал 1995 года, а в журнале подборку стихов страшного Толи, — подборку человека, который упрекает меня в непрофессионализме и поднимает на смех за неумение обращаться с русскими предлогами, когда я пишу: «В начале октября в Экспоцентре»…
— Ты гораздо талантливее всяких толиков, — убеждал он меня, — только ты занимаешься не своим делом.
— Своим «Делом».
— Нет, твое «Дело» — это не твое дело.
— А какое мое дело?
— Ну мать, это ты сама должна решить.
А потом все в той же подборке журналов он нашел пару своих статей… пару моих статей… и мы сидели до вечера и думали, что когда-то были веселыми и талантливыми, писали вдвоем смешные и нахальные материалы, и тогда еще у нас была возможность писать и печатать то, что хотелось, а теперь печатать негде и писать не хочется… Надо что-то новое придумать, твердили мы друг другу. Надо взять и придумать что-то новое.
Все было почти хорошо, мы почти привыкли друг к другу заново, у нас стало получаться разговаривать, оставляя за скобками всю предысторию, все прежние обиды и счеты («Ты никогда меня не понимала» — «Ты не хочешь брать на себя ответственность за детей, ты перекладываешь на меня ответственность за наши отношения…»). Все почти наладилось, но тут газета послала его в Сочи освещать какие-то подробности президентского отпуска. Ему не хотелось ехать, утром в день его отъезда у меня была редколлегия («Тебя волнует только твоя работа. Но я давно уже привык к тому, что семьи у меня, по большому счету, нет») — на редколлегии я сидела в темных очках, чтобы не блистать горючими слезами.
Потом он звонил из Сочи — лежу на пляже, солнышко мое, мне без тебя грустно… Я пыталась писать, но не выходило, я писала первое предложение, и стирала его, и писала опять, и потом забралась в сеть и до четырех утра бессмысленно бродила от сайта к сайту — новости, газета «Дошкольное образование», flylady.net для домохозяек, желающих все успевать, тест «есть ли у вас депрессия» — есть, «умеренная», лето же, френд-лента, архив Русского Журнала, занимательная математика, ресурсы для подростков, форум о кошках (вопрос о воспалении уха), форум о цветоводстве (почему мельчает и сохнет гортензия), форум о религии, где я ничего не пишу с тех пор, как мне дружно объяснили, что я вредна для общества… тоска… тоска… В четыре часа небо за окнами посветлело, и я легла спать.
Лето уходит, тоска сгущается. Сил нет, скоро зима, чем я встречу ее, как переживу — к зиме нужны запасы внутреннего тепла, а у меня ничего не накоплено, я мерзну уже сейчас, когда тепло и уютно. Что же я стану делать, когда и в четыре, и в пять, и в девять будет холодно и темно.
Одиночки в большом городе
А вот уже американская проза: «Пока мои подруги писали в онлайновых журналах саркастические колонки о жизни одиночки в больших городах…» Господи, как все одинаково!
Я одиночка в большом городе, стандартная тема стандартной литературы, я веду феминистскую колонку в газете, а на онлайновые журналы у меня сил нет, даже на скромненький ЖЖ.
Я — мать-одиночка, мой муж всегда в бегах или разъездах, моя лучшая подруга живет в Канберре, и когда у меня день, у нее уже ночь, и когда у меня зима, у нее еще лето.
У меня есть мама, которая всегда все понимает, но у нее совсем нет времени. У меня есть дети, у которых время есть, но они не понимают ничего. А я посередине между ними, уже мать и еще дочь, и времени у меня нет, и я ничего не понимаю.
Сегодня была гроза, но я не заметила ее, я просидела весь день на работе под лампой искусственного света. Я заметила утреннюю духоту, когда шла к метро, и наползающую тучу. Когда ругалась с рекламным отделом — видела, что вроде бы потемнело за дальним окном. Вражий отдел опять хотел испортить мне статью и навязывал к ней, уже опротивевшей, сверстанной и подлежащей забвению, новые комментарии от поздно проснувшихся компаний. Отдел выкручивал мне руки, и комментарии пришлось вписать, и полосу переверстать, и я даже не заметила грозы.
У метро купила себе букет флоксов, чтобы пахли. Шла домой по черному асфальту, с него поднимался пар, и было сыро, черно, зелено, а в небе напротив, наполовину загороженном башнями элитной новостройки, происходил церемонный закат, торжественный и неторопливый, как коронация, и облака расползались золотыми мохнатыми гусеницами, и солнце было тускло-красное, круглое, и не слепило глаза. Изо рта тоже шел пар, как на морозе, просто очень сыро в воздухе, и травой пахло, лужами, землей, грибами. Пойти в парк сидеть на траве и кормить уток? Нет, темнеет, поздно, а к завтрему сдавать материал.
У меня нет друзей, только деловые контакты, я не пойду в парк, я не поеду в Канберру, у меня нет на это денег. Моя свидетельница со свадьбы и крестная мать моих детей бывает в Москве только полдня, усталая, взмыленная, и сын ее капризничает после долгого перелета, и некогда даже поговорить, она живет у знакомых мужа и завтра утром улетает к маме в Нижний Новгород. Она могла бы жить у меня, но мне некуда ее положить. Мы не разговаривали уже четыре года, только мейлы друг другу пишем перед новым годом: живы, дети растут, вот фотография. Надя во Мьянме, Тамарка уехала паромом в Хельсинки, Ленка с Лешей в Евпатории, Коровина опять в больнице, и даже Лариса, с которой мы давно не общались, где-то в Хорватии или Италии. Москва пуста и почти привлекательна.
Отпуска было две недели, одну из них я провела в утомительной командировке, вторая ушла на левую работу, за которую обещали семьсот баксов (а то все мои деньги ушли на отправку семьи на море). Дети звонили мне из Крыма, сообщая, что «все нормально», мать жаловалась, что они плохо едят. А я писала в газету колонки о жизни одиночки в большом городе.
Всевыносящего русского племени тварь дрожащая
Моя семья состоит из тех баснословных женщин, что и в горящую избу, и коня на скаку, и лошадь, и бык, и баба, и мужик… Бабушка моя конь, и мать моя конь, и мне суждено быть конем, но не конь я по крови своей.
Они все могут, все умеют и никогда не теряются. Они всегда знают, что нужно, и делают именно это.
К моим тридцати четырем бабушка перенесла войну, эвакуацию, едва не потеряла ребенка и потеряла мужа. И в доме было чисто уютно, и скудная еда была вкусной, и были кружевные занавески, и свежие скатерти, и натопленная печь, и картошка в огороде, и крыжовник, и цветы по всем окнам.
Моя мама в свои шестьдесят два вкалывает на двух работах, таскает тяжелые сумки, печет пироги и плюшки, а когда приезжает ко мне, вешает плафоны, чинит проводку и розетки, шьет платья Машке, и мне приходится отгонять ее, чтобы она не мыла мне окон. Сама помою, думаю я. Долго думаю, целых полгода. Моя мать пашет на даче, где у нее все растет и колосится, моя бабушка в девяносто лет, попав в больницу, хохочет над собой и подносит попить окружающим.
Конь — моя участь, моя роль, предназначение, мне судьбой предписано быть конем, я хочу быть конем, я должна быть конем. Но я не конь.
Я бледная немочь с хрупкой психикой, я не умею вести себя так, как меня воспитали. Не умею держать удар, не плакать, крепиться, всех утешать — напротив, я остро нуждаюсь в чужих утешениях. Придите, жалейте меня, ибо я бедна и нескоро утешусь. Я должна радостно обустраивать мир вокруг себя, а я только с ужасом смотрю, как он сыплется мне на голову. Я должна тащить и не жаловаться, и быть всем опорой, а тащу с надрывом пупка, и во весь голос жалуюсь, и ору, и жалею себя, и плачу, и слезами обливаюсь, о! о! как я несчастна, придите, жалейте меня!
«Лабильна, возбуждаема, истощаема, Ds: вегетативные дисфункции», — пишет про меня невропатолог, заодно констатируя «размашистый тремор рук». Психоневролог находит повторный эпизод депрессии. Оба прописывают успокоительное, психоневролог добавляет антидепрессанты. Я уже перепробовала персен, новопассит, негрустин, коаксил, мезапам, амитриптилин, ксанакс… эдак я до стрихнина дойду в один прекрасный день.