«Летучий Голландец» раз в десять лет на один день причаливает к острову, и мужественный Орландо Блум в черной бандане сегодня сходит на берег к своей прекрасной Кире Найтли. Зрителю плевать, что она делала все эти десять лет: ее время остановилось. Что бы с ней ни происходило — в час, когда капитан Тернер сходит на берег, она должна явиться в указанное место, готовая к бурному сексу и последующим релаксационным процедурам.
А я не ждала его сегодня. Я в какой-то момент вообще перестала его ждать. Мне вдруг стало все равно, будет он ко мне возвращаться или не будет. А он был уверен, что где-то есть окно, где я его жду и у детской кроватки не сплю. Жду с готовым жареным мясом, с ночнушкой, с вышитыми занавесками. С налитой и вечно горячей ванной, где никогда не оседает пушистая пена, со всегда свежей любовью, с еще теплыми плюшками из духовки. И чтоб ребенок загодя понимал, хочет ли папа маму (и тогда спит) или побороться с сыном (и тогда бодрствует).
А я ждала его с ребенком в ветрянке и со срочной работой, за которую обещали большие деньги, и хоть умри, а завтра надо сдать, а то не было денег и еще два месяца не будет… и я кормила его, слушала рассказы, спала с ним, а потом в три часа ночи вставала и шла к компьютеру делать работу, а его это оскорбляло.
То у меня не было мяса. То у меня был первый день месячных и я вообще ничего не могла, только корчиться. То у нас с Сашкой был серьезный разговор о принципах — например, почему нельзя стирать двойки в дневнике, — и я совсем не хотела внезапного вмешательства свалившегося с неба папы с его срочными крутыми мерами.
Я долго поддерживала огонь горящим, плюшки теплыми, страсть живой, а пену в ванне — неопадающей, но это мне оказалось не по силам. Не вышло замереть на годы в терпеливой неизменности, со свечой у окна, со штопаньем рубахи под лампой, в ожидании своего Солдата. Я жила своей жизнью, а Серегу оскорбляло, что на время его исчезновения она не замирает.
И он начинал превращать историю про Солдата и Солдатку в историю про Солдата и Шлюху, он искал свидетельств нелюбви, неверности, он кричал «да я тебе не нужен!», «да ты меня давно не любишь!» — и высматривал в шкафу чужие рубашки, а то и моих любовников. В шкафу был только беспорядок.
Муж мне уже был не нужен. Я привыкла жить без него, обходиться своими силами и растить сына как получается.
А вот «ты меня не любишь»… не знаю. Я не знаю, любовь это или уже не любовь… я смотрела на эти шрамы, на новую седину, трогала его наизусть знакомые пальцы, видела на спине привычный шрам, слушала рассказы — если он вообще что-то рассказывал, и понимала, сколько он всего видел, где он бывал и как он жил, — и все ему прощала, хотя, в общем-то, старалась не копить ничего такого, что надо специально прощать. Как я его любила, когда он сидел на кухне, уже отмытый, уже переодетый в старую футболку, курил трубку, был дома, и в доме было хорошо и правильно, если пользоваться его любимым словом…
Иногда он приезжал чернее тучи. И требовал водки. И под водку рассказывал — беспросветный мрак, тоска и ужас — я слушала всю ночь, спать было невозможно, жить после этого — тоже. А потом расстилала диван и уходила на кухню. Он ложился, я садилась работать… утром будила Сашку в школу, кормила, отправляла и смотрела на спящего Сережку. Иногда Марья приползала к нему под бок и всегда устраивалась в той же позе, что и папа.
А с утра — а иногда еще с вечера — он к чему-нибудь цеплялся, злился и орал на меня. И я понимала, что человек пришел с войны, он неадекватный, это вьетнамский синдром, а я должна терпеть и понимать, но я не могла уже больше терпеть и понимать, я всю жизнь только терплю и понимаю. И пришел он не с войны, а от бабы, и на нем незнакомая одежда, подаренная кем-то чужим, и трусы, каких он никогда не носил, и я боюсь с ним спать после чужих баб, потому что он приносил мне уже всякую стыдную гадость, от которой я потом месяцами лечилась, а кое от чего до сих пор еще не вылечилась. Слишком много на один бурный супружеский секс за полтора года.
А потом он уходил. Кантовался у нас еще несколько дней, констатировал, что я больше не люблю и не понимаю его, это был очень хороший предлог, чтобы снова слинять — и отличное обоснование его новых любовей.
Он мельком спрашивал Сашку, умеет ли тот подтягиваться, и Сашка из кожи лез, чтобы понравиться своему крутому отцу, и, вцепившись в перекладину тощими лапами, извивался всем телом, пытаясь подтянуться. Сережка говорил «салага» и подтягивался сам — упруго, резко, раз, раз, раз, Сашка смотрел сияющими, влюбленными глазами. Для него папа всегда был на войне. Потом я начала понимать, что он все время смотрит новости про войну и ждет папу. Не станешь же объяснять парню, что папа давно уже приехал с войны и живет на Арбате в четырехкомнатной квартире у английской радиожурналистки. Или в Махачкале воспитывает чужих близнецов.
Потом начался период вопросов, на многие из которых я не могла честно ответить, потому что не хочу говорить Сашке, что его отец еще глупый мальчик, невзирая на все его седины. Что он ищет легких путей, вымогает любовь и восхищение и не способен устанавливать долгосрочные отношения на основе взаимной ответственности.
А потом все газеты и телеканалы неделю трубили об исчезновении в Чечне московского журналиста Сергея Бекешина. Я отправила Сашку к маме и велела не включать телевизор вообще, парню было шесть лет, он уже все понимал. И тут мне начали звонить давно забывшие меня общие друзья, и говорить «ну ты как?» и «он тебе не звонил?» — один работает в новостной службе такого-то канала, а другой в газете… и кто-то сказал неловко: «Ну слушай, ну ты, может, скажешь мне тут для программы пару слов, я приеду с оператором»… и я даже не могла отключить телефон, потому что ждала вестей от Сереги. Я не знала нужной им пары слов, и все слова, которые про Серегу говорили и писали, были какие-то чужие.
А потом оказалось, что он не выходил на связь, потому что с кем-то где-то выпил не вовремя и пропустил нужного человека. Не выполнил задание редакции — и не объявлялся, пока не выполнит, такое вот представление о профессиональной чести — и неделю гонялся по горам за каким-то там нужным информантом, и тут редакция забила тревогу. А когда объявился и прислал свой материал — уже информант его был никому не нужен, зато сам он стал персоной номер один. И он имел тяжелое объяснение с редакцией, и приехал усталый и злой, и как же хорошо, что я услала Сашку. У нас толпились какие-то люди, какие-то провода, телекамеры, не могли ж они уйти несолоно хлебавши и объявить на всю страну, что это было просто недоразумение — чего ж тогда всех на уши поставили? Мы постоянно из-за чего-то ругались, и я все время плакала. Я так плакала, что опухла и осипла. И наорала один раз даже на этих людей с камерами — ну что вы тут ходите, что вам нужно, нет здесь никаких сенсаций! — ушла от них в детскую, села смотреть в окно, чужие люди шастают по квартире, дверь открытая туда-сюда хлоп-хлоп. Хотя чего орала, понятно же, у людей работа. Я сама так лезла к людям, дайте, мол, интервью… человек говорит, что вы, я только что маму похоронил… а я плачу: ну извините, ну дайте интервью, меня начальство ругает, кричит, тема в номер уже заявлена!
А потом как-то все улеглось и утихло, и мы дня два ходили обессиленные, бледные, нежные, не было сил даже разговаривать, и после этого он опять куда-то умотал, и теперь уже с концами, а у меня появилась новая забота: Машка.
И если Сашка родился 20 августа 1991 года, то Машка ни в чем не захотела уступить брату и явилась в мир 17 августа 1998-го. От описания ее первого года жизни я избавлю и себя, и читателя.
Я уже знала, что он где-то… дай Бог памяти… нет, не в Кувейте и не в Косове… нет, не помню.
Меня встречали из роддома сын и мама, и сын был насуплен и ощущал себя старшим мужчиной в доме. Сначала у меня жила мама, и мы проедали мои тощенькие докризисные запасы. Потом я наладила тухленькую модемную связь и стала работать дома, посылать тексты почтой, тогда это еще было ново, а за деньгами ездила с Машкой. Самое гадкое, что и работы почти не было, я тогда в чем только не отметилась, вплоть до компьютерного набора текстов и редактирования чужих дипломов. А один раз меня не пустили в офис крупной компании, куда я пришла за гонораром от корпоративного издания: с детьми не положено! Гонорарную ведомость и деньги мне вынесли редакторша ко входным дверям.
А он где-то ездил, писал репортажи, получил награду от Союза журналистов, лежал в больнице с простреленной ногой, давал интервью иностранным коллегам, опять пропадал где-то в блиндажах, землянках, развалинах, какие-то грады, какие-то скады, какие-то лорды Джадды, противопехотные мины, Совет Европы, какие-то выборы, не могу, не хочу, устала, не могу больше. Плюйте на меня, осуждайте меня, я сгорела, я не смогла, я не стала настоящей солдаткой. Зато я стала конем в пальто.
Пропущенная строфа об упавшем стенном шкафчике.
Шкафчик вешал Сережа. Что-то ему в стене мешало — возможно, непредвиденный кусок арматуры. Муж сделал в стене пятнадцать дыр, и все оказались слишком мелкие для наших жирных дюбелей и полуметровых саморезов, идти за новыми Сережа принципиально отказался. Он вгонял дюбель до середины, отрезал остальное ножом (нож у него был особый, походный, в специальных кожаных ножнах; он всегда сам его точил, а потом пробовал остроту, срезая волоски у себя на руке; на остальные ножи в доме он не обращал внимания). Вкручивал саморез, который оставался наполовину торчать из стены. Потом на эти саморезы был повешен кухонный шкафчик. Он у меня звался Дамокловым. Я всегда говорила Саше: не лазь в Дамоклов шкафчик, там ничего твоего нет! Он не верил.
Однажды Саша методом исключения вычислил, что конфеты спрятаны именно там.
Я писала, как щас помню, статью о том, как важна для бухгалтеров профессиональная переподготовка и знание GAAP. Какая-то бухгалтерская организация давала нашему изданию под это дело модуль. В кроватке кряхтела Машка, но еще не просыпалась, и я торопилась покончить с бухгалтерами, пока она не взревет. Сашка шуршал на кухне, и орать ему я не хотела, чтобы не будить Машку. И вдруг вся кухня взорвалась грохотом. Оглушительный хххххряп большого падения, потом серия мелких хрясь, тррысь, бумс, рушится мебель, череда мелких ударов, с глухим треском колется толстое ст