– Мам, тебя ведь Леной зовут?
– Нет, Дульсинеей Тобосской.
Даже не улыбнувшись, Анечка упрямо повторила:
– Леной?
– Вроде бы так.
– А почему папа тебя всегда Ленкой зовет? Дразнится?
– Да нет… Мы так привыкли. Он для меня тоже не Женя, а Женька. Он, когда знакомился, Жекой представился.
– Как вы познакомились? Расскажи!
– «Л-ласскажи», – передразнила Лена. – Тысячу раз уже рассказывала.
– Еще раз расскажи, – настаивала Анечка. – А то забудешь.
Как же! Такое не забывается…
Они познакомились в троллейбусе, по пустому дребезжащему салону которого гулял летний ветерок. За окнами проплывала глубокая ночь с редкими проблесками электрических огоньков. Ленка и Жека возвращались домой – каждый со своего неудачного свидания, как выяснилось позже.
Сидевший через несколько сидений лицом к Ленке парень выглядел то ли пьяным, то ли чокнутым. Он трижды ловил на себе любопытный взор ночной попутчицы и трижды отводил глаза, мгновенно забывая о ее присутствии. На четвертый раз он ответил ей прямым вызывающим взглядом. Не дождавшись смущенной реакции, встал и валко пошел навстречу по колыхающемуся в ночи троллейбусу. Остановился рядом. Сказал требовательным тоном:
– Дай руку. Не бойся, не обижу.
Ленка возвращалась со смотрин, устроенных ей родителями парня, считавшегося ее женихом. Он весь вечер улыбался, как идиот, и переводил влюбленный взгляд с Ленки на мать и обратно, не задерживая его надолго ни на одной из женщин. А вот его мать глаз с гостьи не сводила, даже когда раскладывала угощение по тарелкам. Голос у нее был ласковый, певучий. Этим самым голосом, вызвав Ленку якобы помогать мыть посуду, она живописными штрихами нарисовала картину светлого будущего своего сыночка, картину, в которой не было места полунищей студентке медучилища. И если она рассчитывала окрутить маминого сыночка и присосаться к его семье, то уж после этой беседы у кухонной мойки ее коварные замыслы были разрушены. То, что Ленку называли при этом «деткой» и «лапушкой», не скрашивало обиду, а усугубляло ее. Именно с этими ласковыми словами, именно с этой сладкой интонацией обращался к Ленке жених. Он оказался слишком похож на маму, чтобы его можно было по-прежнему воспринимать как мужчину.
Темноволосый парень, потребовавший, чтобы она подала ему руку в пустом троллейбусе, явно не умел сюсюкать и глупо улыбаться от счастья. Неожиданно эта мысль понравилась Ленке, понравилась настолько, что она послушно протянула руку и не отдернула, когда он молча надел на ее безымянный палец тонкое колечко.
– Ты что, спятил? – поинтересовалась она, дерзко щуря глаза.
– Чтобы спятить, надо сначала быть нормальным, – наставительно заметил он.
Троллейбус затормозил на конечной остановке и с неприязненным лязганьем собрал двери в гармошки, предлагая пассажирам выметаться в темноту. Они вышли и очутились в круге мертвенно-голубого света, сконцентрировавшегося возле одинокого фонаря. Отсюда их пути-дорожки расходились в разные стороны, что они и сделали даже не попрощавшись.
Кольцо Ленка не сняла – это сделал за нее кто-то из ватаги местной шпаны, встретившейся на пустыре. Одному из них, бывшему однокласснику, которого звали то ли Витей, то ли Колей, она однажды позволила затащить себя на стопку матов в спортивном зале, и его охватил острый приступ ностальгии. Били не так, чтобы очень, но нехорошие воспоминания о себе оставили. Такие, что с Анечкой ими не поделишься. Для дочери существовала упрощенная версия.
Через несколько дней, когда небольшой синяк на правой Ленкиной скуле побледнел, а разбитая губа почти зажила, она встретила парня из ночного троллейбуса. Кажется, Ленка несла какую-то чушь, а он молча рассматривал ее лицо, после чего так же молча взял ее руку и поднес к глазам. «Что случилось?» – спросил его взгляд. Ленка расплакалась.
Когда Жека добился ответа на свой вопрос, побледневшая кожа обтянула его лицо так туго, что желваки едва наружу не выскочили. Он пригласил Ленку в гости, вечером проводил ее домой, а ночью отправился на поиски ее обидчиков. Навестив его на следующее утро, она сразу догадалась, что поиски оказались результативными. Узнать Жеку можно было с большим трудом. Сплошной синяк с расквашенными губами.
– Больше не ходи туда, – попросила Ленка. – Не надо из-за меня…
– Это не из-за тебя, – прозвучало в ответ. – Кольцо помнишь? Я должен вернуть его на место.
– Зачем?
– Затем! – буркнул он.
Через некоторое время Жека оклемался, встал и опять отправился в одиночную карательную экспедицию. А потом Ленка застала его в состоянии еще худшем, чем прежде. Целыми днями он валялся на диване, навещавшей его Ленке грубил, родителей к себе не подпускал. Походило на то, что злополучное колечко навсегда выброшено из его головы. Ленка так и не поняла, что заставило этого странного парня снова встать на ноги, но он встал. Встал и ушел.
Поздним вечером нетерпеливо дилинькнул звонок в Ленкиной прихожей, она отворила дверь и увидела перед собой Жеку, сияющего улыбкой и свежими кровавыми ссадинами. На его раскрытой ладони лежало знакомое колечко. Если бы он купил новое, Ленка тысячу раз подумала, прежде чем сделать то, что сделала тогда: взяла протянутое кольцо и медленно надела его на палец, глядя Жеке в глаза…
– Мама, – встревожилась Анечка, когда сага подошла к концу. – А где колечко? Раньше ты его никогда не снимала!
– Раньше, раньше… – раздраженно проговорила Лена. – Мало ли что раньше было? Было и сплыло.
– То, что было, никуда не девается, – возразила дочка с рассудительностью четырехлетнего ребенка. – Ты колечко надень. Оно счастливое.
– Я подумаю.
– Не надо думать! Надень! А то опять будешь у окошка стоять и плакать!
– Никто и не думает плакать! – пренебрежительно дернула плечами Лена. – Было бы из-за чего!
Смешная женщина. Глупая. Каждому есть из-за чего плакать. Только некоторые плачут раньше, некоторые – позже, одни проливают слез больше, другие – меньше. Вот и вся разница.
Кто там на очереди? Мишей тебя зовут? Давай, Миша, поплачься, ментам в жилетку. Она у них пуленепробиваемая, слезонепроницаемая…
Глава 3
1
Два вертлявых молоденьких опера, приехавшие по Мишину душу, пробубнили что-то про свидетельские показания и стали торопить его так бойко, что он и сам не заметил, как очутился сначала в разболтанном «жигуленке», а двадцать минут спустя – в коридоре милицейского учреждения перед закрытой дверью, открывать которую ужасно не хотелось, но все же пришлось.
Миша кашлянул, привлекая к себе внимание хозяина кабинета, и сипло осведомился:
– Вызывали?
– Фамилия?
– Давыдов… Я хотел бы…
– Ждать!
Дверь захлопнулась, обрушив на истоптанный до бесцветности линолеум пласт штукатурки. Поняв, что он попал сюда не по ошибке, Миша забеспокоился, задергался. Очень захотелось домой.
– Давыдов! – донеслось из-за двери после получаса томительного ожидания.
Почему-то он протиснулся в кабинет бочком и с непроходящей хрипотцой повторил ненужный вопрос:
– Вызывали?
Ответом был стеклянный взгляд, выражавший ничуть не больше эмоций, чем пуговицы на рубахе сидевшего за столом мужчины. Теперь он не выглядел низкорослым. Маленьким почувствовал себя Миша, неловко переминающийся с ноги на ногу.
– Моя фамилия Зимин, – веско сказал мужчина, когда ему надоело молчать. – Я следователь по твоему делу.
– По ка… – Миша громко сглотнул набежавшую слюну, – …кому делу?
И снова удручающая пауза. Только шорох, с которым Зимин задумчиво водил ладонями по невидимым Мише штанинам. Наконец руки вынырнули из-под стола и улеглись на него, как два сторожевых пса, охраняющих красную пачку «Мальборо», разместившуюся между ними.
– Садись, Давыдов, – вздохнул Зимин. – Обычно у нас предпочитают присаживаться, но тебе придется именно сесть.
Не очень-то доверяя своим ушам, Миша робко приблизился и опустился на шаткий стул, возмущенно пискнувший под его весом. Он понимал, что смотрит на следователя откровенно заискивающими глазами, но ничего изменить во взгляде не мог и не хотел. Скорее из надежды вызвать к себе снисхождение, чем из осознанного желания закурить, Миша осторожно нарушил молчание:
– Сигаретку можно?
– Перебьешься! Тут тебе не бар. Может, еще сто грамм поднести на похмел?
Миша удрученно понурился. Он окончательно понял, что ему грозят большие неприятности. Какие именно? Из-за чего? Многодневные спиртные пары гасили мысли на взлете, не давая им выстроиться в цепочку рассуждений.
«Колоть» его было легко и просто, как податливое сосновое поленце. Когда Зимин начал бомбить его короткими отрывистыми вопросами, Миша не сразу смог вспомнить дату рождения и перепутал номер дома с номером квартиры.
– Юлить вздумал?
– Что вы! Оговорился…
– Пьешь часто?
Миша жалко улыбнулся, пытаясь изобразить браваду:
– Не то чтобы часто, но бывает.
– Оно и видно! Запойный?
– Вообще-то нет…
– Врешь! Запойный. Где деньги берешь на водку? Воруешь?
– Как можно! – неуверенно возмутился Миша. – Я в жизни чужой копейки не взял!
– Опять врешь.
Зимин оторвался от протокола, откинулся на спинку стула и завел сплетенные пальцы за затылок, чтобы хорошенько потянуться и энергично поводить корпусом из стороны в сторону. Выглядел он при этом слегка комичным, но добрым дядькой, которому наскучила процедура допроса и он придумывает повод, чтобы выставить посетителя из кабинета. Едва Миша решил, что можно расслабиться и перевести дух, как Зимин подался вперед и выбросил вперед руку с изобличающе торчащим указательным пальцем. Это было не опаснее воображаемого детского «пистолетика», но Миша невольно отшатнулся.
– Ты! – желтоватый палец продолжал целиться в Мишину грудь. – Кончай тут из себя невинную овечку строить! Выкладывай, где был, чем занимался?
– В смысле? – глупо спросил Миша.