На корабле, укомплектованном командой из полусотни человек, Конан Дойль отправился из Питерхеда — шотландского городка, куда позже попадет на каторгу Слейтер, — в арктические моря. «Жизнь опасно увлекательна», — написал он позже с типично викторианской сдержанностью, а вскоре ему пришлось обнаружить, что опасности грозили не только команде, но и врачу. Не раз, выброшенный за борт внезапной волной, Конан Дойль оказывался среди глыб плавучего льда и ему приходилось заново взбираться на корабль. По случаю он однажды присоединился к гарпунерам, которые отправлялись в шлюпке охотиться на кита. «Инстинкт кита велит ему бить шлюпки хвостом, а твой — орудовать шестом и багром, продвигаясь вдоль его бока к безопасному месту у китового плеча, — писал Конан Дойль. — Однако даже там мы обнаружили… что опасность не миновала, ибо это взбудораженное существо подняло огромный боковой ласт и занесло его над шлюпкой. Один удар — и мы оказались бы на дне моря». С характерным для него настроем писатель добавляет: «Кто бы променял такой миг на любую другую охотничью победу?»
В 1881 году Конан Дойль окончил Эдинбургский университет со степенью бакалавра медицины и магистра хирургии. Той же осенью он вступил в должность судового врача на пароходе «Маюмба», отходившем из Ливерпуля к западному побережью Африки. Рассказы Конан Дойля об этом путешествии отражают лучшие черты викторианской доблести и худшие черты викторианского империализма. В один из дней он помогал тушить пожар, возникший на борту судна, груженного пальмовым маслом. В другой день писателя скосила серьезная болезнь. «До меня добрался то ли микроб, то ли комар, то ли еще что-то, и я слег с жесточайшей лихорадкой, — писал он. — Поскольку врачом был я сам, то лечить меня было некому, и несколько дней я лежал, сражаясь со смертью на крошечном ринге без всяких секундантов… Мне едва удалось выжить; когда я начал приподниматься с постели, мне сказали, что еще один человек, заболевший одновременно со мной, умер».
Отзывы о пассажирах-африканцах не делают Конан Дойлю много чести. «Были… какие-то неприятные торговцы-негры с сомнительными манерами и поведением, однако их, как патронов пароходной линии, приходилось терпеть. Некоторые из этих торговцев и владельцев пальмового масла имеют многотысячный годовой доход, но не обладают развитым вкусом, поэтому спускают деньги на выпивку, распутство и бессмысленные причуды. Помню, одного из них провожали в плавание отборные представители ливерпульского полусвета».
В 1882 году Конан Дойль получил медицинскую практику в Саутси — пригороде Портсмута на юге Англии. Три года спустя он женился на Луиз Хокинс, сестре одного из своих пациентов; близкие звали ее «Туи»[15]. В 1889 году у них родилась дочь Мэри, в 1892-м — сын Кингсли. Брак, конец которому положила лишь смерть Луиз в 1906 году, был вполне мирным, хотя и основывался, по словам одного исследователя, «больше на привязанности и уважении, чем на страсти».
Несмотря на то что Конан Дойль по всем отзывам считался способным врачом, найти самостоятельную практику ему было непросто. «В первый год я заработал 154 фунта стерлингов, во второй — 250 и мало-помалу поднялся до 300, — напишет он впоследствии. — В первый год мне прислали документ с требованием подоходного налога, и я его заполнил, показывая, что мой доход не подлежит налогообложению. Бумагу мне вернули с нацарапанной поперек нее надписью: „Крайне неудовлетворительно“. Под этими словами я написал: „Совершенно согласен“ — и отослал бумагу обратно».
В перерывах между работой с пациентами Конан Дойль продолжал писать, некоторые рассказы удавалось пристроить в журналы за гонорар. Он также закончил исторический роман «Торговый дом Гердлстон», который будет опубликован лишь в 1890 году. Кроме того, у него родился замысел цикла рассказов: в отличие от популярных тогда журнальных повестей и романов, печатавшихся фрагментами из выпуска в выпуск, этот цикл состоял бы из законченных произведений, по объему укладывающихся в один номер журнала, но заставлял бы читателя ждать продолжения.
«Месье Дюпен, искусный сыщик Эдгара По, с детства был одним из моих любимых персонажей, — писал Конан Дойль. — Но может, мне удалось бы привнести что-то свое? Я вспомнил своего давнего преподавателя Джо Белла, его орлиное лицо, его нетривиальные методы, его устрашающий дар замечать детали. Будь он сыщиком, он наверняка свел бы эти поразительные, но разрозненные навыки в нечто приближенное к строгой науке». Для такого героя писатель перепробовал разные имена — среди них Шерринфорд Холмс, — пока не остановился на четком и точном, идеально подходящем детективу, который проницательностью, логическими способностями и обостренным чувством чести будет превосходить многих живых людей[16].
Некоторое время Конан Дойль занимался медициной и писательским ремеслом параллельно; в 1891 году, после краткого обучения офтальмологии в Вене, он вместе с семьей переехал в Лондон, где у него вскоре образовалась некоторая врачебная практика. Вскоре успех Холмса позволил ему совершенно оставить медицину, однако первоначальное призвание будет служить ему до самого конца. «Часто врачи, всерьез становясь писателями, полностью перестают заниматься медициной или обращаются к ней лишь время от времени, — заметил Эдмунд Пеллегрино, врач и специалист по этике биологических исследований. — Однако они навсегда сохраняют медицинский взгляд на вещи».
После того как Холмс принес Конан Дойлю славу, писателю пришлось тратить немало времени на объяснения того, что сам он не Холмс. После выступления некоего критика, подвергшего его осуждению за то, что в «Этюде в багровых тонах» Холмс принижает созданного Эдгаром По великого сыщика шевалье Дюпена, Конан Дойль любезно ответил: «Ухватите этот факт извилиной ума: кукла и кукольник различны весьма». На деле Конан Дойль — крепкий, круглолицый, с моржовыми усами — куда больше годился на то, чтобы олицетворять собой Ватсона, а не Холмса.
Однако кукла-Холмс появилась не на пустом месте. Конан Дойль, при его природной склонности к приключениям и при таком великолепном учителе диагностики, как Белл, складом ума походил на Холмса в большей степени, чем обычно демонстрировал. «Меня часто спрашивали, обладаю ли я описываемыми качествами или я такой же Ватсон, каким кажусь с виду, — писал он. — Разумеется, я прекрасно понимаю, что справиться с практической задачей — совсем не то же, что решить ее на своих же условиях. У меня нет иллюзий на этот счет. В то же время невозможно создать персонажа собственным внутренним разумом и сделать его поистине живым, не имея в себе хоть каких-то качеств, сближающих вас».
Он продолжал: «Я несколько раз решал задачи методами Холмса после того, как полиция разводила руками. И все же я должен признать, что в обычной жизни я нисколько не наблюдателен, и что мне вначале нужно загнать себя в искусственные рамки мышления, и только потом я могу взвешивать улики и просчитывать последовательность событий».
Однако, по словам Адриана Конан Дойля, сына писателя от второго брака, его отец демонстрировал искусство диагностической логики без всякого труда:
В путешествиях по столицам мира одним из самых острых удовольствий для меня было заходить с отцом в крупный ресторан и там слушать его тихие рассуждения о характерных особенностях других посетителей, их профессиях и прочих отличительных чертах, совершенно незаметных для моего глаза. Нам не всегда удавалось проверить правильность… его наблюдений, поскольку объект интереса мог быть незнаком главному распорядителю, однако во всех случаях, когда метрдотель знал клиента, точность отцовской дедукции оказывалась поразительной. В качестве отдельной ремарки добавлю деталь, которая заинтересует поклонников Холмса. В воображении мы, разумеется, представляем себе Мастера в темно-красном халате и с изогнутой курительной трубкой. Однако таковы были атрибуты Конан Дойля, и оригиналы по-прежнему хранятся в семье!
Мастерство Конан Дойля проявлялось не только в его способности к умозаключениям, но и в страсти к сбору многочисленных эмпирических данных — ключей-подсказок, которые становились пищей для его рационального ума. На путь, связанный с эмпирикой, он ступил еще в университетские времена. «Я всегда числил его среди самых лучших своих студентов, — годы спустя скажет о нем Белл. — Он всегда чрезвычайно интересовался всем связанным с диагнозом и неустанно стремился найти побольше деталей, на которых можно основываться».
Даже будучи совсем молодым врачом, Конан Дойль был готов оспорить научное мнение, если не считал его надежно подкрепленным фактами. В ноябре 1890 года, имея практику в Саутси, он ездил в Берлин послушать лекцию немецкого врача и микробиолога Роберта Коха. Кох, которому в 1905 году предстояло получить Нобелевскую премию, уже был крупной знаменитостью: ему удалось выделить бациллы, вызывающие сибирскую язву, холеру и туберкулез. К концу XIX века он честно полагал, что открыл не только причину туберкулеза, но и способ его лечения, тем самым исполнив одно из главных мечтаний человечества. Этому и была посвящена его берлинская лекция.
Прибыв за день до лекции, Конан Дойль обнаружил, что из-за огромного количества желающих невозможно достать место. «Не потеряв надежды, — отмечает Рассел Миллер, биограф писателя, — он попытался навестить Коха, но продвинулся не дальше передней, где перед его глазами почтальон вытряхнул на стол целый мешок писем. Потрясенный Конан Дойль осознал, что письма по большей части принадлежали безнадежно больным людям, которые услышали о средстве и считали Коха своей последней надеждой… Поскольку открытия Коха еще ждали своего подтверждения, скептику Конан Дойлю показалось, что „мир охватила волна безумия“».
На следующий день в здании, где проходила лекция, Конан Дойль познакомился с американским врачом, который успел на нее записаться; впоследствии тот показал писателю свои заметки. При их просмотре, а также при обходе клинических палат Коха, куда его провел американский друг, Конан Дойль обнаружил, что хваленое лекарство вовсе не то, чем кажется. «Осматривая пациентов, к которым применялось „лекарство“ Коха от туберкулеза, — писала Лора Отис, — Дойль немедленно понял, что лечение, оказавшееся чудовищным фиаско, строилось не на уничтожении самих бацилл, а на уничтожении и отт