Однако семья Чартерисов, по-видимому, задействовала свои связи на самых высоких уровнях, пытаясь замолчать признание Ламби, и поэтому Слейтер был обречен.
Закрытое слушание по делу Оскара Слейтера состоялось в Глазго 23–25 апреля 1914 года. Шериф Миллар заслушал показания двух десятков свидетелей, несколько из которых, в том числе Мэри Барроуман и торговец велосипедами Аллан Маклин, в основном лишь повторили то, что говорили на суде пятью годами раньше.
Полицейские, дававшие показания, неумолимо стояли стеной, защищая своих. Старший руководитель Орр, который теперь носил звание помощника главного констебля, сказал, что не помнит, как посылал Тренча брать показания у Маргарет Биррел и как произносил фразу «это первая настоящая улика, которая у нас есть». Инспектор Пайпер, теперь главный инспектор-детектив, сказал, что Ламби ничего не говорила ему об А. Б. в вечер убийства; также он сказал, что она не могла опознать злоумышленника.
Миллар также допросил Ламби и Биррел. Ламби, ныне жена шахтера по имени Роберт Гиллон, заявила, что не называла имени А. Б. Она отрицала, что Тренч показывал ей портрет Слейтера и задавал вопросы об А. Б., а также то, что сказала ему: «Было бы смешно, будь он не тот, кого я видела». Биррел отрицала, что Ламби говорила ей об А. Б., и отрицала, что пересказывала это Тренчу.
Несколько свидетелей дали показания, которые могли бы стать свидетельством в пользу Слейтера; двое из них не выступали на первом суде: зеленщик Дункан Макбрейн и Колин Маккаллум — обувщик, у которого работала Барроуман. Макбрейн показал, что видел Слейтера спокойно стоящим у двери многоквартирного дома, в котором жил, в 8:15 того самого вечера, когда убили мисс Гилкрист, — в то самое время, когда Слейтеру полагалось запутывать следы после убийства, бегая по улицам в предместьях Глазго. Маккаллум показал, что у Барроуман не было никакого поручения, ради которого ей в тот вечер пришлось бы оказаться на Западной Принцевой улице.
Последним в тот день давал показания Джон Томсон Тренч. Назавтра Дэвид Кук писал Конан Дойлю:
Слушания, как вы знаете, открылись вчера. Тренч был последним свидетелем, дававшим показания в тот день. Я видел его позже. Он человек рассудительный и абсолютно честный. Он сказал мне, что слушания, по его мнению, были самым крупным фарсом, какой только происходил в юридических кругах за долгое время.
Сначала шериф сказал ему, что мисс Биррел и Ламби отреклись от заявлений про Чартериса, и спросил, посмеет ли он настаивать. Тренч подтвердил, что настаивает, и достал дневник, который содержал в образцовом порядке и в котором указано, что Тренч действительно наносил те визиты.
Рука полиции видна на всем. Освободить Слейтера в результате нынешнего волнения фактически значило бы обвинить полицию, прокурора, лорда-адвоката и судью. Вместо того чтобы выпустить дело на свет, прилагались и будут прилагаться все усилия, чтобы замять честное расследование.
По окончании слушаний шериф Миллар выслал стенограмму на рассмотрение министру Маккиннону Вуду. «Касательно манеры тех, кто давал показания, — написал он в сопроводительной записке, — я считаю достаточным заявить, что мисс Биррел… производила впечатление очень умной, внимательной и надежной свидетельницы… Миссис Гиллон [Хелен Ламби], мисс Мэри Барроуман и мистер Макбрейн выглядели честными и желающими рассказать правду». Позже, 17 июня 1914 года, Маккиннон Вуд огласил свое решение. «Я удовлетворен, — сказал он, — что не обнаружено никаких поводов вмешаться в исполняемый приговор».
Разгневанный Конан Дойль отправил в печать яростное письмо. «Слушания велись при закрытых дверях перед одним-единственным местным шерифом, свидетели не были приведены к присяге, — писал он. — Все отдавало скорее русской, чем шотландской юриспруденцией». Он добавил: «Все дело, по моему мнению, останется бессмертным среди отборных злодеяний в качестве примера некомпетентности и упрямства должностных лиц».
Несмотря на ярость, Конан Дойль писал: «Мы не смогли сделать больше ничего». Для Тренча и Кука, впрочем, начинался новый, мрачный виток дела Слейтера.
14 июля 1914 года лейтенант-детектив Джон Томсон Тренч был отстранен от исполнения служебных обязанностей, 14 сентября его уволили из департамента полиции Глазго. Дискредитированный, он ушел в армию и стал инструктором по строевой подготовке, а затем сержантом в Королевском шотландском пехотном полку. В мае 1915 года, когда он готовился отправиться к Дарданеллам в составе своего батальона, он был арестован глазговскими полицейскими, в тот же день арестовали Кука. Их обвинили в перепродаже вещей, украденных при ограблении ювелирного магазина в Глазго в январе 1914 года.
Тренч в том деле был детективом. По распоряжению начальства он привлек Кука в качестве посредника между страховой компанией магазина и скупщиком краденого, в руки которого попали драгоценности. Кук исполнил приказ, и драгоценности были возвращены в обмен на 400 фунтов стерлингов от страховщика. Теперь местный прокурор Джеймс Харт заявил, что ему никто не говорил об этой сделке и что действие, предпринятое Куком и Тренчем, квалифицируется как нелегальная продажа краденого товара.
Суд над Куком и Тренчем открылся в августе 1915 года. К счастью, судья счел дело почти анекдотичным и велел присяжным вынести оправдательный вердикт. Присяжные повиновались, вердикт был единогласным. Тренч с честью прошел Первую мировую войну и был уволен из армии в октябре 1918 года. Им с Куком не суждено было дожить до старости: Тренч умер в 1919 году 50-летним, Кук умер в 1921 году в возрасте 49 лет.
В следующий раз Конан Дойль займется делом Слейтера через десять с лишним лет после слушаний. Он писал:
Я устал от дела, ибо потратил на него не один месяц, однако я чувствовал, что противостою кругу юристов, которые не могут выдать полицию, не выдав при этом самих себя. Несомненно, что мистер Юр в своей прокурорской речи зашел слишком далеко и что при справедливом рассмотрении дела это должно быть признано.
Нам нужно полное и бесстрастное расследование. Когда оно произойдет — если когда-либо произойдет, — будет большой скандал.
Оскар Слейтер ничего не знал о существовании мисс Гилкрист, против него нет никаких приличных улик. Кто совершил преступление — вопрос опасный. В любом случае Слейтер его не совершал.
К 1924 году, когда Конан Дойль опубликовал первое издание автобиографии, включавшей краткое изложение дела Слейтера, большинство руководящих лиц, участвовавших в суде и в тайных слушаниях, были уже мертвы. «Любопытно, что сейчас, когда я это пишу, судья Гатри, Кук, Тренч, Миллар и другие уже умерли, — сказал Конан Дойль. — Однако Слейтер еще жив и находится в Питерхеде».
Глава 17. Не исключая каннибалов
Годы Первой мировой войны были для Слейтера ужасны. Однажды тюремщики, под влиянием захлестнувших Великобританию антигерманских настроений, привязали его к столбу — то ли за разговоры, то ли за невыполнение рабочей нормы в карьере — и оставили под солнцем на два часа. Это происшествие, о котором Слейтер рассказал в 1925 году, не было параноидальным бредом: оно также описано в газетной статье Уильяма Гордона о тюремной жизни Слейтера — статья была опубликована после освобождения Гордона в 1925 году. «Общеизвестно, что на разговоры и прочие мелкие нарушения тюремного распорядка надсмотрщики смотрят сквозь пальцы, — пишет Гордон. — Но доносов — и наказаний — Слейтеру доставалось больше, чем другим».
Во время войны также прекратился ободряющий поток писем из Бейтена. Архив семейной переписки, изобилующий письмами в обе стороны, с лета 1914 года до весны 1919-го совершенно пуст. «Дорогие родители, — напишет Слейтер в 1919 году, — ваше последнее письмо, дорогие мои, я получил 8 / 8 / 1914, пять лет назад». Он продолжает:
После подписания мира я надеялся сразу получить вести от вас — нынешние мои чувства известны лишь Богу… Во время войны я не мог получать письма. Я нарочно себя взбадривал, но теперь это трудно. Война окончена, для меня вновь стали доступны пути и способы получения писем, и прежнее отсутствие вестей от вас, мои дорогие, для меня очень нерадостно. Неопределенность начинает на мне сказываться… Вы, мои драгоценные родители, стары, я тоже старею и теряю здоровье. Для всех нас один путь, и я от всего сердца прошу вас поскорее написать мне все в подробностях — я готов ко всему.
В апреле 1919 года Слейтер получил первую послевоенную весточку — письмо от сестры Мальхен. Впервые за все время письмо от семьи было написано не родителями. «Мне не нужно больше от тебя скрывать, дорогой Оскар, что матушка была очень больна и Бог явил особую милость, вернув ее нам, — писала Мальхен. — Мы все радуемся признакам жизни от тебя. Я вновь тебе напишу, когда мне будет позволено. Я навещаю родителей почти каждую неделю».
Затем, в следующем феврале, Слейтер получил весть, к мужественному принятию которой долго готовился. «Могу себе представить, дорогой Оскар, как огорчит тебя смерть дорогих людей, и я надеюсь, что от первого впечатления ты уже оправился, — писала ему позже Мальхен. — Теперь я расскажу тебе о последних днях наших родителей»:
Отец многие годы был нездоров, и его смерть была облегчением. Матушка заболела диабетом, а еще страдала сердечным недугом — в придачу ко всем переживаниям из-за твоей истории. Ты не представляешь, как все переменилось, ужасные цены по всей Германии и мало еды. Георг вдруг начал страдать желудком, это переросло в рак. Его жена умерла от отека горла, который не могли оперировать из-за ее слабого сердца. [Их] младший сын Карл, благородный и умный, погиб на войне. Старший, Эрнст, находится в клинике для душевнобольных. Я совсем отдалилась от Феми. Она была очень недобра к нашей покойной матушке. После смерти матери она дурно поступала и со мной тоже, и в итоге я лишилась всего наследства. С финансовой точки зрения я не в обиде, меня лишь огорчает ее дурное обращение.