КОНАН. Карающий меч — страница 7 из 7

Волки у границы(черновик)© Перевод Г. Корчагина.

Глава 1

Меня разбудил глухой рокот барабана. Лежа среди кустов, послуживших мне укрытием, я высматривал источник звуков, столь обманчивых в этом дремучем лесу. Раздавались они где-то далеко, в непосредственной близости заросли безмолвствовали. Надо мной сплелись, создав плотную крышу, ежевика и вьюны, а выше заслоняла небо мрачная арка из ветвей деревьев-гигантов. Через этот лиственный свод не проглядывала ни единая звездочка. Не было в небе и луны, ночь выдалась черная, как ненависть ведьмы.

Что ж, тем лучше для меня. Если я не вижу своих врагов, то и они меня не заметят.

Однако сквозь ночь кралась зловещая барабанная дробь. Бум-бум-бум… Размеренные, монотонные звуки, будто безымянное лесное чудище посвящало кого-то в свои нечестивые тайны. Ошибиться было невозможно: это боевой барабан пиктов, по нему бьют ладони раскрашенного дикаря из свирепого племени, что обитает в дебрях за границей Западной Марки.

За этой границей находился и я, разведчик-одиночка. Прятался в ежевике посреди громадного леса, где едва ли не от первого рассвета Времен неистовствовали обнаженные исчадия ада.

Наконец удалось понять: барабан находится на западе, и вряд ли очень далеко. Я поспешил затянуть потуже пояс, обремененный ножом и боевым топориком в шитых бисером чехлах, надел тетиву на увесистый лук и проверил, не сорвался ли с левого бедра колчан; в кромешной мгле пришлось все это делать на ощупь. После чего я выполз из кустов и осторожно двинулся на звуки.

Не верилось, что барабан гремит из-за меня. Если я обнаружен людьми леса — не далекий рокот стал бы тому подтверждением, а нечаянный удар ножа в горло. Но раз уж я проник в пиктскую чащобу, нельзя не замечать тайные знаки, нельзя не ломать голову над их грозным смыслом. Быть может, они пророчат беду для белокожих чужаков, чьи разбросанные по вырубкам хижины грозят здешней вековой глуши. Быть может, они сулят пожары и пытки, и ночной звездопад огненных стрел, и кровавый топор, гуляющий по черепам взрослых и детей.

Так и шел я в кромешной темноте девственного леса, пробирался ощупью среди огромных колод, временами опускался на четвереньки. То и дело какая-нибудь ползучая тварь подворачивалась под руку или даже касалась лица, и тогда сердце мое уходило в пятки. В этих зарослях водились большущие змеи, они любили, обвив хвостом ветку, свешиваться над тропой в ожидании добычи. Но те, кого я искал, были опаснее самой хитрой и самой ядовитой змеи. Их барабан теперь говорил громче, вынуждая меня удвоить, утроить чуткость.

И вот я заметил красный сполох меж деревьев, услышал дикарские голоса, что сливались с рыком барабана.

Чем бы ни занимались варвары на черной прогалине, какие бы богомерзкие ритуалы ни вершили, они наверняка расставили вокруг сторожей. А пикт может подолгу стоять недвижим и неслышим, и не отличишь его от деревьев в ночном лесу, пока не метнется к твоему сердцу сталь. Я весь покрылся мурашками, ожидая встречи с кем-нибудь из этих грозных часовых, но сделать ничего не мог, разве что держать перед собой нож в вытянутой руке. Ободряла лишь одна мысль: даже пикт не заметит крадущегося человека среди такой густой растительности в такую облачную ночь.

Вновь передо мной появился свет костра, на его фоне мелькали черные силуэты, будто демоны возле красного адского пламени. Прокравшись меж тесно стоящими кустами тамариска, я увидел в черной кайме зарослей широкую поляну и движущиеся на ней тела.

Там было сорок-пятьдесят пиктов, в одних лишь набедренных повязках, в чудовищной раскраске. Они сидели широким полукругом, спиной ко мне, и смотрели на огонь. Клан ястреба, или онаяга, судя по перьям в густых черных гривах. Посреди поляны стоял грубый алтарь из уложенных друг на друга валунов, и при виде его я вновь похолодел от страха. Ведь я уже видел такие алтари, сплошь покрытые копотью и засохшей кровью. Правда, еще ни разу зверские обряды пиктов не отправлялись на моих глазах, но доводилось слышать рассказы тех, кто побывал в их стране пленником или, как я сейчас, лазутчиком.

Между костром и алтарем плясал разряженный в перья шаман; медленные движения тела и рук, шаркающие шаги делали танец неописуемо гротесковым. Перья взлетали и опадали, а черты лица прятались под алой демонической маской — ну точно ухмыляющаяся морда лешего.

В фокусе полукруга воинов сидел на корточках дикарь, и зажатый между его колен барабан отзывался на удары низким злым рыком — словно раскаты далекого грома.

Между воинами и пляшущим шаманом стоял человек, к племени пиктов не принадлежавший. Ростом не ниже меня, с белой кожей, на которой играли отсветы костра. Из одежды на нем — только набедренная повязка из шкуры важенки и мокасины; из украшений — узор на теле да перо ястреба в волосах. Наверное, это лигуриец, белый дикарь из тех, что малыми племенами живут в великом лесу, порой воюя с пиктами, порой замиряясь и даже заключая союзы. Кожа у лигурийца не темнее аквилонской. Пикты тоже принадлежат к белой расе, то есть они не желтые, не красные и не коричневые, но зато смуглы, черноглазы и черноволосы. И уж точно ни пикты, ни лигу-рийцы не считаются белыми у жителей Западной Марки, относящих к этой расе только людей с хайборийской кровью.

И тут я увидел, как три воина затаскивают в круг света человека. Это был пикт, нагой и окровавленный. По перу, чудом удержавшемуся в спутанных волосах, я узнал выходца из клана ворона — врага ястребов с незапамятных времен. Связанного по рукам и ногам пленника бросили на алтарь. Я видел, как взбухают и корчатся в отсветах костра мышцы, но тщетно бедняга пытался разорвать сыромятные ремни.

Вновь шаман пустился в пляс, выделывая мудреные коленца вокруг алтаря, а барабанщик теперь лупил так, словно в него вселился демон. И тут вдруг с простертой над поляной ветви сорвалась исполинская змея, из тех, о которых я уже упоминал. По ее чешуе бегали отблески, из пасти выстреливал раздвоенный язык, но воины не выказывали страха, хоть змея и проползала в считаных локтях от иных. Ну и дивные же дела! Я-то знал: у пиктов нет врагов опаснее этих тварей.

Перед грудой камней чудище выгнуло шею, подняло голову; глядя ему в глаза, по другую сторону алтаря двигался в танце шаман. Корчились его туловище и руки, едва шевелились ноги, и змея тоже пустилась в пляс, извивалась и качалась, будто загипнотизированная. Из-под шаманской маски вырвался жуткий свист — похоже звучит ветер в сухих камышах лимана. Гигантская рептилия тянулась вверх, медленно поднималась все выше и выше, а затем принялась обвивать алтарь вместе с распластанным на нем человеком, и вот уже все его тело скрылось под радужными петлями, видна только голова, да и над нею грозно нависла башка гада.

Свист превратился в визг, а тот перерос в крещендо полного торжества, и шаман бросил что-то в огонь. Поднялся большой зеленый клуб, дымом заволокло алтарь, сделав нечеткими, почти иллюзорными очертания рептилии и человека. Но я угадывал корчи в толще этого дыма, я понимал, что там происходят страшные метаморфозы — черты разных существ расплывались и сливались, и вот уже нельзя судить, кому какие принадлежат. По сидящим пиктам пробежала дрожь, словно стонущий ветер хлестнул по ветвям ночного леса.

Вскоре дым развеялся. Человек и змея лежали недвижно, и я обоих принял за мертвых. Но шаман схватил пресмыкающееся за хвост, и смотал покорное тулово с алтаря, и небрежно уронил наземь, и столкнул с груды камней человеческое тело, и разрезал на запястьях и лодыжках сыромятные ремешки. А затем снова закружил в танце, корчась телом и дико жестикулируя руками.

И вдруг человек из клана ворона зашевелился. Но не встал. Голова его качалась из стороны в сторону, и я видел, как выстреливает и прячется язык. Клянусь Митрой, он извивался, отползая от огня на животе. Точь-в-точь змея!

Вдруг тело этой «змеи» сотрясли конвульсии. Выгнув шею, она вскинулась почти во весь рост, затем упала и снова вздыбилась, тщетно и страшно — вот так же, тщетно и страшно, пытается встать человек с отрубленными конечностями.

Дикое завывание пиктов заставило содрогнуться саму ночь, и на меня, затаившегося в кустах, накатила тошнота. Теперь я понял суть этой мерзкой и жуткой церемонии. До меня уже доходили слухи о ней. С помощью черного первобытного колдовства, затаившегося с незапамятных времен в чреве этого девственного леса, шаман отомстил пленному врагу, переселив его душу в змеиное тело. И обезумевшие от крови пикты вопили при этом, точно демоны ада.

Жертвы корчились в агонии бок о бок, человек и рептилия, пока не сверкнул меч в руке шамана и не упали обе головы. И боги тому свидетели: если змеиное тулово только пару раз дернулось и застыло, то человеческое каталось, извивалось и билось — ну точь-в-точь обезглавленная змея!

Я же был охвачен смертельной слабостью и дурнотой, да и найдется ли на свете белый, способный хладнокровно глядеть на такую гнусную бесовщину? А дикари в боевой раскраске завывали, похабно жестикулировали над мертвецами, упивались их горьким роком. По мне, так это вовсе не люди, а подлые исчадия мира Тьмы, порожденные только для душегубства.

Шаман развернулся прыжком, и оказался лицом к полукругу воинов, и сорвал маску, и завыл по-волчьи. И я узнал это лицо, освещенное костром. Тотчас все страхи и отвращение были вытеснены буйным гневом, и вылетели из головы мысли об осторожности и даже о долге, что привел меня сюда. Ведь этот шаман — не кто-нибудь, а сам Тианога из племени южных ястребов. Это он сжег заживо сына Джона Гайтера, моего друга.

И я, обуреваемый ненавистью, действовал почти инстинктивно. Сорвал с плеча лук, наложил стрелу и выпустил ее, и все это — в один миг. Не слишком ярко горел костер, зато до цели было рукой подать, к тому же мы, жители Западной Марки, вырастаем под звон тетивы. Старый Тианога лишь мяукнул по-кошачьи да пал навзничь, а прочие взвыли от изумления при виде дрожащего над его грудью древка. Круто развернулся долговязый воин, и я в первый раз смог увидеть его лицо. Клянусь Митрой, это было лицо белого человека!

Пораженный до глубины души, я даже оцепенел на несколько мгновений. А вот пикты времени не теряли. Сорвались с места, быстрые и гибкие, как пантеры, кинулись в лес ловить вражьего стрелка.

И успели достигнуть первых кустов, прежде чем я разорвал путы страха и изумления, вскочил и пустился наутек, пригибаясь под ветвями и огибая стволы. В такой кромешной мгле только инстинкт спасал от столкновений с препятствиями. Но зато пикты не смогут напасть на след, им тоже придется действовать наугад.

Спеша на север, я вдруг услышал завывания позади — от столь чудовищных, полных кровожадной злобы воплей любая душа уйдет в пятки. Все ясно: дикари выдернули из труди шамана стрелу и поняли, что она сделана рукой белого человека. И лютая ненависть ко мне только добавит сил преследователям.

Я бежал, и сердце колотилось от страха и напряжения; в глазах еще стояли картины разыгравшегося на поляне кошмара. И этот белый человек, хайбориец, — он держался не как пленник, а как почетный гость. Ему оставили оружие — я успел заметить нож и топорик на поясе. Неужели возможна подобная мерзость? Не привиделось ли мне все это действо? Еще ни разу не дозволялось белому смотреть на танец меняющейся змеи. Это мог сделать лишь пленник, как тот несчастный из племени воронов, или шпион вроде меня.

Как понимать случившееся? Что оно сулит моему народу? Помимо страха меня обуревали самые дурные предчувствия.

Они-то и заставили почти забыть о благоразумии. Осторожность уступила спешке; будь иначе, я бы не налетел на то проклятое дерево! Если бы не шум, ближайший пикт пробежал бы мимо, не увидел бы меня в черной ночи.

Позади меня больше не орали дикари, но я знал: пикты охотятся, точно волки с горящими глазами. Они растянулись в длинную дугу и прочесывают лес. Мой след пока не взяли, потому и молчат. Такой у них обычай — преследовать добычу без единого звука, пока она не окажется вблизи, в одном верном рывке.

Воин, услышавший звуки моего бегства, либо охотился в одиночку, либо оторвался от шайки, забежав далеко вперед. Возможно, он и вовсе не участвовал в погоне, а просто сторожил здесь, чтобы на его приятелей не напали с севера.

Как бы там ни было, он услышал, как я приближаюсь бегом, и ринулся на меня в непроглядной мгле, как сущий демон. Но его выдал слабый топот босых ног, и я успел резко повернуться навстречу.

Ночью пикты видят как кошки, и не могло быть сомнений: я обнаружен врагом. Но одно дело — обнаружить, и другое — хорошо разглядеть; дикарю я казался черным пятном. Занесенный им нож встретился с выброшенным навстречу топором; миг спустя мой собственный нож вошел в грудь врага, и от лиственного свода отразился смертный вопль — точно клич самого рока.

Ему вторил свирепый рев на юге. Преследователи совсем близко, в нескольких сотнях шагов. Теперь они точно знают, где добыча, и мчатся по лесу, высунув по-волчьи языки.

Я припустил что было духу, жертвуя всякой осторожностью ради быстроты и полагаясь наудачу. Авось не налечу в потемках на дерево, не раскрою себе череп.

Но вдруг деревья расступились, исчезли кусты. Не свет ли забрезжил меж ветвями там, впереди? Да, это луна, на небе слегка убавилось туч.

Я мчался по этому редкому лесу, как проклятая душа, травимая демонами на адской охоте. Вопли позади звучали все громче и громче, кровожадные твари уже ликовали. И вдруг ослабли крики, торжество сменилось гневом и досадой — еще бы, ни один пикт не сравнится в беге без препятствий с белым воином из Западной Марки.

Правда, пикты могли быть и впереди — как одиночки-разведчики, так и военные отряды. Но повезло — размалеванные призраки не бросались на меня из теней. Наконец я продрался через кусты к ручью и увидел впереди меж деревьев свет. Это могла быть только крепостца Кваньяра, самый северный аванпост Шохиры.

Глава 2

Прежде чем продолжать эту хронику кровавых лет, наверное, надо рассказать о себе и объяснить, почему я в одиночку отправился в Дебри пиктов.

Меня зовут Гэлт, сын Хагара. Я родился в провинции Конаджохара. Когда мне было десять, пикты прорвались за Черную реку, и обрушились на крепость Тусцелан, и убили там всех до одного, и очистили провинцию от поселенцев, изгнав их на восток, за Громовую реку. Конаджохара снова приросла к пустошам, населенным только дикими зверьми и людьми. Ее бывшие жители разбрелись по Западной Марке и осели в Шошире, Каунаваге и Орискавни, но многие, в их числе моя семья, подались на юг и нашли пристанище на реке Боевой Конь, возле крепости Тандары. Позже к ним добавился люд из старых провинций, где случился переизбыток населения; и вот возник край под названием вольная провинция Тандара, отличавшийся от других, расположенных восточнее болот. Те земли достались от королевских щедрот самым родовитым дворянам и под властью этих дворян обустраивались и заселялись. Совсем другая судьба у Тандары, ее свободные поселенцы отвоевали у чащоб без содействия аквилонской знати. Мы не платили податей никаким баронам. Никто из самых родовитых дворян не ставил над нами управляющих, мы их выбирали сами, из своей среды, и эти управляющие отвечали только перед королем. Мы собственными руками возводили крепости и этими же руками их защищали. И в дни войны, и в дни мира мы обходились своими силами. Видит бог, мирных дней на нашу долю выпало немного, ибо не утихала распря между нами и свирепыми соседями — пантерой, аллигатором и другими пиктскими кланами.

Вопреки всему мы процветали и редко задавались вопросом, что творится восточнее болот, в королевстве, откуда пришли наши деды. Но вот и до нашей глуши долетел грохот сотрясшей Аквилонию катастрофы. Пришла весть о гражданской войне, о том, как мятежники вырывают трон у древней династии. Искры этого пожара зажгли наше приграничье, и сосед восстал на соседа, брат — на брата. На аквилонских равнинах сражались и убивали рыцари в сияющей стали… Вот почему я в одиночку пересекал дебри между Тандарой и Шохирой, спешил донести известия, способные изменить судьбу всей Западной Марки.

Кваньяра — крепость-невеличка, квадрат земли, обнесенный палисадом из заостренных бревен, на берегу ручья с названием Нож. Я уже видел, как вьется флаг на фоне бледной утренней зари — флаг с гербом провинции. А ведь раньше над ним висел королевский штандарт с золотым змеем! Это могло значить многое. Или не значить ничего. Мы, жители приграничных земель, мало смыслим в традициях, этикете и тому подобных игрушках, столь дорогих королям в странах за болотами.

Я перебрался через Нож по мелководью и на другом берегу встретился с лесовиком, долговязым мужчиной в одежде из оленьей кожи. Узнав, что я пришел из Тандары, он воскликнул:

— О Митра! Видать, и правда дело срочное, коли ты не кружным путем пустился, а напрямик через лес.

Ведь Тандара, как я уже упоминал, лежала наособицу от других провинций. Между ней и болотами Боссонских пределов протянулась Малая пустошь. Безопасная дорога пересекала и пустошь, и болота и задевала соседние провинции, но это слишком длинный и скучный путь.

Он стал меня пытать, что нового в Тандаре; я же отвечал скупо. Мол, сам почти ничего не знаю, только что вернулся из долгой разведки на земле племени выдры. В этом не было правды. Но я не знал политической ситуации в Шохире, а потому решил осторожничать. Затем я спросил, в крепости ли сейчас сын Хакона Строма, и услышал в ответ: нужный мне человек не в Кваньяре, а в городе Шондара, это несколькими милями восточнее.

— Надеюсь, Тандара объявит своим правителем Конана,— произнес он с жаром.— Не скрою, мы-то свой выбор уже сделали, окончательно и бесповоротно. Эх, кабы не злая моя судьба, я бы не торчал здесь с горсткой парней, не стерег бы границу в ожидании набега пиктов. Я бы с радостью променял свой лук и охотничью рубаху на место в рядах нашей армии. Сейчас бы стоял на речке Огаха, у Тенитеи, и готовился бы задать взбучку Брокасу Торскому и его проклятым отступникам.

Я ни слова на это не сказал, хотя изумление мое было преизрядным. Вот это да! Ведь барон Торский — владетель Каунаваги, а не Шоширы, чей покровитель — Тасперас Кормонский.

— А где же Тасперас? — спросил я, и охотник, чуть подумав, ответил:

— Отбыл в Аквилонию сражаться на стороне Конана.

И посмотрел на меня в упор, как будто заподозрил шпиона.

Тогда я осторожно проговорил:

— В лесу я видел человека из Шохиры. У него какие-то дела с пиктами, судя по тому, что он среди них живет, голый и размалеванный, и даже участвует в кровавых церемониях, и…

Гримаса ненависти, исказившая лицо шохирца, заставила меня осечься.

— Да будь ты проклят! — воскликнул он в негодовании.— Какого демона сюда явился? Чтобы оскорблять?

А ведь и правда, назвать жителя Западной Марки предателем — значит нанести смертельное оскорбление. Но я пошел на это осознанно. Теперь ясно: моему собеседнику ничего не известно о том ренегате. Не желая выдавать лишних сведений, я мягко сказал охотнику, что он не так меня понял.

— Все я понял отлично,— процедил он, кипя,— Смуглая кожа и южный акцент позволяют заподозрить в тебе лазутчика из Каунаваги. Но даже если ты не лазутчик, все равно не можешь хамить шохирцам безнаказанно. Не будь я на посту, снял бы пояс и показал тебе, чего стоит наш брат в драке.

— Мне ссориться не с руки,— сказал я.— Но путь мой лежит в Шохиру, можем встретиться там, как с поста сменишься. Было бы желание.

— Скоро встретимся,— мрачно посулил он.— Я Шторм, сын Грома, в Шохире меня каждая собака знает.

Я оставил его на берегу речки и пошел дальше, а он смотрел вслед, поглаживая рукояти топорика и ножа — наверное, боролся с желанием запустить мне в затылок что-нибудь тяжелое и острое. Встречаться с другими сторожами что-то вдруг расхотелось, поэтому крепостцу я обогнул по широкой дуге. В столь неспокойные времена достаточно любого неосторожного слова, чтобы тебя приняли за шпиона,— а со шпионами, вестимо, на войне разговор короткий. В косматой башке у этого Шторма, сына Грома, явно зародилось подозрение, и он был бы рад задержать меня и доставить в крепость для разбирательства. Но сделать это не позволило уязвленное достоинство — для таких, как он, честь важнее всего. Да, лихие наступили времена — прежде никому бы не пришло в голову подозревать и допрашивать белого человека, идущего через границу. Налетел кровавый вихрь, и все смешалось, и теперь владетель Каунаваги вторгается в земли соседей.

Вокруг крепости на несколько сот шагов был вырублен лес. Беспрепятственно преодолев расчищенный участок, я двинулся параллельно стене и ни единой души не встретил, хоть и пересек несколько выходящих из Кваньяры дорог.

Огибая вырубки и фермы, я направлялся на восток, и солнце висело не так уж высоко в небе, когда показались крыши Шондары. Лес заканчивался менее чем в полумиле от городка, одного из самых пригожих на этой приграничной земле, на диво красивого для приграничья: одни дома целиком сложены из бруса, другие — каркасные; некоторые покрашены и все без исключения опрятны. Чем-чем, а каркасными домами моя Тандара похвастаться не может. Но не отсутствие рва и даже частокола показалось мне самым странным. В Тандаре любая постройка в первую очередь предназначена для обороны и лишь во вторую — для жилья или хранения. Поэтому не деревни разбросаны по провинции, а хижины, каждая из них по сути маленькая цитадель.

Здесь же крепость стояла справа от поселения, посреди луга. Имела она и палисад, и ров и величиной едва ли не превосходила Кваньяру. И над стеной я заметил движущиеся головы, все в шлемах или шапках. И на флаге красовался только крылатый сокол Шохиры. Понятно, почему больше нет золотого льва на черном поле, знамени отряда наемников, которым командовал Конан, будучи военачальником на аквилонской службе.

Слева я увидел на краю леса большой каменный дом в окружении лужаек и клумб. Поместье Валериана, самого крупного в западной части Шохиры землевладельца. Этого дворянина я никогда не видел, но был наслышан о его богатстве и могуществе. Теперь его дом выглядел брошенным.

Как, впрочем, и городок. По крайней мере, я почти не замечал взрослых мужчин. Женщин и детей хватало. Неужто мужчины собрали здесь свои семьи, рассудив, что так безопаснее? Когда я пошел по улице, множество глаз подозрительно следили за мной. Но никто ко мне не обращался с вопросами, а те, к кому обращался я, если и отвечали, то односложно и уклончиво.

В таверне считаные старики и калеки сидели у залитых пивом столов и разговаривали полушепотом; все дружно умолкли, стоило в дверном проеме появиться чужаку в изорванной кожаной одежде. И каждая пара глаз недоуменно уставилась на меня.

Я спросил насчет Хакона, сына Строма, и услышал от хозяина таверны, что Хакон уехал поутру в Тенитею, где стоят лагерем ополченцы, но должен вскорости вернуться.

Голод и усталость напомнили о себе. Я поел, чувствуя на себе вопросительные взгляды, а потом хозяин постелил для меня в углу медвежью шкуру, я лег и уснул как убитый. А вечером приехал Хакон, сын Строма, и разбудил меня.

Хакон — человек высокий, плечистый и жилистый, как и большинство жителей Западной Марки,— носил такой же наряд, как у меня: охотничья рубашка и штаны из оленьей кожи, с бахромой, и мокасины. С ним пришло полдюжины лесовиков; рассевшись на длинной скамье у двери, они поглядывали на меня по-над кружками с пивом.

Когда я назвался и заявил, что принес для Хакона весточку, он присмотрелся ко мне и пригласил за стол, ломившийся под тяжестью кожаных кружек с пенным напитком.

— Ведомо ли тебе, как обстоят дела в Тандаре? — спросил я.

— Сюда ничего достоверного не доходит, слухи одни.

— Вот для того я и пришел. С вестью от Бранта, сына Драго, губернатора Тандары, и от совета капитанов. И этот знак подтверждает, что мне можно верить.— С этими словами я макнул палец в пену и нарисовал на столе символ, тотчас его стерев.

Хакон кивнул, глаза его заинтересованно блеснули.

— Вот что велено передать,— продолжал я.— Тандара признала власть Конана. Она готова помогать его друзьям и давать отпор его врагам.

Тут он обрадованно заулыбался и тепло сжал мою смуглую руку грубыми пальцами.

— Вот и славно! — воскликнул Хакон.— Ничего другого я и не ждал.

— Разве могут тандарцы забыть Конана? — произнес я.— Ведь даже я, хоть был в ту пору только мальчишкой, запомнил, как он служил разведчиком в лесах Конаджохары. Когда к нам прискакал гонец и сообщил, что Пуантен поднял восстание, что Конан решил сесть на трон и просит у нас даже не добровольцев в армию, а лишь лояльности,— ответ наш был прост:

«Мы не забыли Конаджохару». После этого на нас двинулся по болотам барон Аттелиус, но мы устроили засаду в Малой пустоши и посекли войско на куски. Теперь, пожалуй, можно не опасаться нашествия на Тандару.

— Хотел бы я то же самое о Шохире сказать,— нахмурился мой собеседник.— Послали мы гонца к барону Тасперасу, а он в ответ: поступайте как знаете. Сам он принес присягу Конану, примкнул к повстанцам, но рекрутов на западе набирать не намерен. И барон, и Конан понимают, что Западная Марка должна охранять границу, здесь каждый боец на счету. Однако Тасперас вывел свои войска из крепостей, и теперь их гарнизоны состоят только из нас, лесовиков. На нашей земле не обошлось без мелких стычек, особенно в городах вроде Койа-ги, где много лояльных Нумедидесу помещиков. Но они частью сбежали в Каунавагу вместе со своими присными либо смирились и пообещали тихо сидеть у себя в замках,— к примеру, так поступил лорд Валериан Шондарский. Ушедшие лоялисты поклялись вернуться и всем нам перерезать глотки. Брокас, между прочим, уже выступил с войском и пересек границу. В Каунаваге он первый богатей и предводитель дворянства. Сюда доходят слухи о том, как знатная сволочь измывается над сочувствующим Конану простонародьем.

Ничуть не удивленный, я кивнул. Каунавага — самая большая, богатая и густонаселенная провинция Западной Марки. Тамошняя знать весьма влиятельна, чего не скажешь о нашей, тандарской. У нас ти тулованных особ с толстыми денежными мешками по пальцам можно пересчитать, и не дай Митра, чтобы их прибавилось.

— Брокас, пес, требует, чтобы мы поклялись в верности Нумедидесу,— продолжал Хакон.— Сдается мне, этот болван вознамерился усмирить всю Западную Марку — авось за такую услугу Нумедидес сделает его своим наместником. Его армия состоит из аквилонской тяжелой конницы, боссонских лучников, каунавагских ополченцев, шохирских ренегатов. Сейчас он стоит в Койаге, это десять миль за рекой Огаха. А в Тенитее собралась уйма беженцев из разоренной им восточной земли. Но мы не боимся Брокаса, хоть у него и численное превосходство. Чтобы на нас напасть, необходимо переправиться через Огаху. А там хорошо укреплен западный берег и дорога завалена — коннице не пройти.

— А вот это уже напрямую относится к моей задаче,— сказал я.— Мне разрешено предложить подмогу: сто пятьдесят лесовиков. Понимаю, это не бог весть что. Но тандарское войско не сражается на чужой земле, такой уж у нас обычай. Даже не будь его, мы бы не смогли дать больше, поскольку сейчас идет война с кланом пантеры.

— Что ж, это хорошая новость для нашего командира.

— Как?! — воскликнул я.— Разве не ты командуешь гарнизоном Кваньяры?

— Нет,— ответил Хакон,— Дирк, сын Строма, мой брат.

— Эх, знал бы — сразу бы к нему пошел,— вздохнул я.— Брант, сын Драго, думает, что ты здесь главный. Впрочем, не важно.

— Ну, еще по кружечке, и мы пойдем в крепость, так что Дирк получит известие из первых рук. Что же до меня, то мой потолок — маленький отряд разведчиков. Командовать целой крепостью очень уж хлопотно.

Как я вскоре понял, Хакон и вправду не годился в начальники большому отряду, очень уж рисков и тороплив. Хотя и отчаянной храбрости ему было не занимать.

— Как я понял, на границе с вашей стороны не войско стоит, редкая цепь сторожей,— заметил я.— А что пикты?

— Мы договорились о перемирии, они слово держат,— ответил Хакон.— Вот уже который месяц на границе тихо. В смысле, нет серьезных боев, ну а поединки — обычное дело.

— Похоже, усадьба Валериана брошена.

— Нет, Валериан там, с горсткой челяди. А вот где его дружина, неизвестно. Куда-то он ее отослал. Кабы не его посул держаться в стороне, мы бы его посадили под замок. Пикты себе позволяют якшаться с очень немногими из белых, и Валериан — в их числе… А ну как он подговаривает дикарей к набегу — мы тогда враз окажемся меж двух огней. К нему прислушиваются ястребы, рыси и черепахи. Говорят, он даже побывал в стойбищах волков и вернулся живым.

А вот это очень и очень странно, подумал я. Племя волка — это название знаменитого своей воинственностью и свирепостью союза нескольких кланов. Его земли лежат на западе, за охотничьими угодьями трех упомянутых Хаконом племен. И хотя обычно волки держатся в стороне от границы, жители Шохиры привыкли учитывать угрозу их яростного нашествия.

Хакон глянул на вошедшего в таверну долговязого мужчину в сапогах, коротких штанах и алом плаще.

— Валериан собственной персоной,— шепнул он мне.

Я вздрогнул от неожиданности и тотчас оказался на ногах.

— Это же он,— показал я рукой.— Он был ночью по ту сторону границы, в стане ястребов, любовался танцем меняющейся змеи!

Валериан услышал и резко повернулся ко мне. От его лица отлила кровь, глаза блеснули, как у пантеры.

Хакон тоже резко встал.

— Да что ты говоришь?! — вскричал он.— Валериан пообещал…

— Плевать! — воскликнул я в гневе, устремляясь на высокого помещика.— Я лежал в кустах тамариска и видел все! Ни с каким другим не спутаю эту мерзкую физиономию! Клянусь, он там был, голый и раскрашенный, как самый настоящий пикт…

— Лжешь, демон тебя побери! — вскричал Валериан и сорвал с себя плащ одной рукой, а другой схватился за меч.

Но прежде чем он успел обнажить клинок, я налетел на него и повалил на пол. Он вцепился мне в горло, брызгая слюной, как безумец, и исторгая проклятия. Раздался частый топот множества ног, а затем мускулистые мужские руки растащили нас в разные стороны. Они крепко держали Валериана, а тот, белый как мел, стоял, и скалился, и злобно шипел, и сжимал в кулаке оторванный ворот моей рубашки.

— Отпустите меня, собаки! — рычал он.— Уберите сивые лапы, смерды! Я всажу этому клеветнику в челюсть крюк и подвешу…

— Нет никакой клеветы,— перебил я спокойно.— Ночью я лежал в кустах и видел, как старый Тейанога вытащил из сына вождя воронов душу и поместил ее в тело древесной змеи. Это моя стрела уложила шамана. И тебя я там видел. Ты, белый человек, голый и раскрашенный, был в племени своим.

— Если это правда…— начал Хакон.

— Правда, и есть доказательство! — перебил я.— Да вы сами посмотрите! На грудь!

В схватке я успел порвать на Валериане спереди камзол и рубашку, и в тусклом свете таверны теперь виднелись расплывчатые контуры белого черепа. Пикты его рисуют лишь в одном случае: когда замышляют войну с белокожими. Должно быть, негодяй пытался смыть, но у дикарей очень стойкая краска.

— Разоружить! — приказал побледневший от ненависти Хакон.

— Отдай ворот,— потребовал я, но помещик плюнул в меня и засунул добычу себе за пазуху.

— Бунтовщик! — прорычал он. — Я его привяжу к петле, которая затянется на твоей шее.

Хакон, похоже, не знал, как поступить.

— Отведем его в крепость,— предложил я.— Пусть решает командир. Явно неспроста этот негодяй участвовал в танце змеи. Те пикты раскрасились к войне, и Валериан, судя но рисунку на груди, намеревался им в этом деле пособить.

— Просто не могу поверить, клянусь великим Митрой,— сокрушался Хакон.— Чтобы белый человек да обрек своих друзей и соседей этим размалеванным демонам!

Помещик на это ничего не сказал. Двое крепких лесовиков держали его за руки, а он кривил тонкие губы, скалился и рычал, в глазах пылали желтые адские огни. Самый настоящий безумец!

А Хакон все колебался. Отпустить Валериана он не мог — ведь этот негодяй совершил преступление, он замышлял сдать врагу крепость.

— Но народ потребует объяснений аресту,— сам себе возражал командир разведчиков,— и, когда узнает, что пикты раскрасились для войны, поднимется паника. Давайте-ка вот что сделаем. Посадим Валериана под замок и вызовем Дирка. Пусть он сам разбирается.

— По мне, так это очень опасная полумера,— хмуро предупредил я,— но главный здесь ты, тебе и решать.

Мы осторожно вывели предателя через черный ход и доставили в тюрьму. Очень кстати пришлись сумерки, никто из посторонних на нас внимания не обратил; почти все горожане уже сидели по домам. Тюрьма — небольшая бревенчатая изба — стояла наособицу от города, из четырех камер только одна не пустовала, в ней томился жирный громила, чья вина заключалась в пьяной уличной драке. На нового узника он вытаращился в крайнем изумлении. А Валерий не обронил ни словечка, когда Хакон запирал за ним решетчатую дверь и отдавал помощнику приказ сторожить. Но в демонических глазах на бледном, как смертная маска, лице все пылал огонь. Негодяй даже проводил нас дерзким хохотом.

— Ты оставил только одного сторожа? — спросил я у Хакона.

— А что, мало? — удивился он.— Никто не придет на выручку Валериану, а ему самому нипочем не вынести дверь.

Я не разделял уверенности Хакона, но, как ни крути, меня его дела не касались. Поэтому я смолчал.

Мы отправились в крепость, и там я поговорил с Дирком, сыном Строма, управлявшим городом в отсутствие Джона, сына Строма, которого Тасперас назначил губернатором. Сам Тасперас командовал отрядом ополченцев под Тенитеей.

Выслушав мой рассказ, он помрачнел как туча и пообещал, как только выдастся свободное время, побывать в тюрьме и допросить Валериана. Правда, он сомневался, что предатель заговорит, ведь этот знатный подонок славится упрямством и спесью. Джон обрадовался предложению от Тандары и сказал, что найдет кош послать с ответом, если я пожелаю задержаться в Шохире. Я пожелал.

Потом я вернулся в таверну, чтобы хорошенько выспаться, а поутру вместе с Хаконом отправиться в Тенитею. Он получил от своих разведчиков донесение, что Брокас по-прежнему стоит лагерем. Дожидается, когда Валериан поведет пиктов через границу, предположил я. Хакон же по-прежнему сомневался и мои доводы пропускал мимо ушей: Валериан, говорил он, давно уже на короткой ноге с пиктами, вот и в этот раз, наверное, побывал у них просто с дружеским визитом. Так ведь еще ни один белый человек, возражал я, как бы близко ни сходился с дикарями, к танцу змеи допущен не был. Никаких сомнений: Валериана приняли в клан на правах родича. 

 Глава 3

Я проснулся внезапно и резко сел на своем ложе. Увидел, что окно распахнуто настежь — не только рамы, но и ставни. Комнату не боялись проветривать; она находилась на втором этаже, и не было рядом дерева, по которому смог бы взобраться вор.

Но ведь какой-то шум разбудил меня. В окне я видел звездное небо, частью скрытое бесформенным, изрядной величины силуэтом. Я спустил ноги с кровати и, нашаривая топорик, выкрикнул: «Кто?» Таинственный гость с потрясающей быстротой оказался рядом, и я не успел даже встать, как что-то захлестнулось на шее, сдавило, перекрыло путь воздуху. Почти к самому лицу моему придвинулась смутная и страшная образина, но толком разглядеть удалось лишь пару горящих красных глаз да заостренную кверху голову. В нос мне ударило острое звериное зловоние.

Удалось поймать запястье — волосатое, как у обезьяны, широкое, со стальными мышцами. Тут же мне под другую руку попался топорик, я его вскинул и с одного удара проломил череп. Тварь отвалилась, а я выпрямился, задыхаясь, кашляя и дрожа. Нашел кресало и трут, зажег свечу и с изумлением увидел простертое на полу чудовище.

Оно было человекообразным, но все какое-то кривое, бесформенное, покрытое густым мехом. Длинные черные ногти — ни дать ни взять, когти зверя. Скошенная нижняя челюсть, низкий лоб — как у обезьяны. Я догадался, кто это. Мы их называли чаканами, полулюдей, обитающих в глубине леса.

Тут раздался стук в дверь, а затем и голос — Хакон явился выяснить, что случилось. Я предложил войти. Он вбежал с топором в руке и при виде мертвеца вытаращил глаза.

— Это же чакан! — ахнул он.— Я таких встречал далеко на западе! А что это у него в лапе?

У меня по коже мороз прошел — тварь сжимала в окостенелых пальцах тряпицу. Ту самую, которую попыталась затянуть на моей шее.

— Эти существа — превосходные нюхачи, даже борзым собакам не чета,— медленно объяснял Хакон.— Доходили слухи, будто пикты их ловят и приручают, чтобы врагов выслеживать. Но как Валериан ухитрился обзавестись чаканом?

— Того не ведаю,— проворчал я,— но кто как не он мог дать мой воротник зверю, чтобы тот нашел меня по запаху и удавил? Надо идти в тюрьму, и немедля.

Хакон разбудил своих людей, и мы устремились в тюрьму. Но нашли только сторожа, лежащего с перерезанным горлом на полу в бывшей камере Валериана. Хакон застыл, будто в камень обратясь, а несколько мгновений спустя раздался слабый зов из соседней клетки. Через решетку на нас смотрел бледный пьянчуга.

— Сбежал Валериан,— сообщил он.— С час назад лежу это я на нарах и вдруг просыпаюсь от какого-то звука. И вижу: из теней появляется незнакомая темная женщина и идет прямо к сторожу. Он лук вскидывает и велит остановиться, а она только смеется. И от этого смеха он в оцепенение впадает, стоит столбом и таращится… А она у него нож из-за пояса выхватывает и по горлу — вжик! Тут ему и конец. Ведьма берет его ключи, отпирает дверь, и выходит Валериан, хохочет, будто выпущенный из преисподней демон, и целует спасительницу, и она радуется вместе с ним. Между прочим, она пришла не одна — следом в тюрьму проскользнула какая-то тварь, страшная, хоть я и почти ничего не разглядел, фонарь, что под притолокой висит, очень уж слаб. Но я слышал, как ведьма сказала: надо бы и этого олуха прикончить, к чему нам свидетели. Видит Митра, я едва сам не окочурился с перепугу, лежу и не дышу. А Валериан в ответ: да он же пьян мертвецки, какой из него свидетель? Меня пьяницей назвал, каково? Вот попадись он мне, ужо посчитаюсь… Когда выходили, он сказал, что велит своему слуге исполнить одно поручение, а потом они пойдут в хижину на берегу Рысьего ручья и там встретятся с верными людьми, что прячутся в лесу с тех пор, как он их выслал из усадьбы. Сказал, к ним придет Тейанога, после чего они пересекут границу и примкнут к пиктам. Чтобы потом привести дикарей сюда и перерезать нам глотки.

В сиянии фонаря Хакон был бледен, как сама смерть.

— И что же это за женщина? — поинтересовался я.

— Его любовница,— ответил Хакон,— В ней половина крови ястребов, половина — лигурийцев. Ее еще называют ведьмой Скандары. Слыхал я об этой мерзавке, но видеть не случалось. Выходит, зря я не верил тому, что рассказывают о ней и о Валериане.

— Надо же, а я-то думал, что прикончил старика Тейано-гу,— пробормотал я.— Своими глазами видел, как дрожало над его грудью оперение стрелы. Неужто он от смерти заговорен? Ну да ладно. Что делать будем?

— Надо пойти на берег Рысьего ручья, к той хижине, и всех перебить,— решил Хакон.— Если пикты пересекут границу, здесь воцарится сущий ад. А у нас бойцов в обрез — ни из крепости подмоги не получить, ни из города. Ничего, своими силами обойдемся. И не важно, сколько людей будет на Рысьем ручье,— мы их захватим врасплох.

Мы вышли сразу же, не дожидаясь, когда рассветет. Кругом стояла тишина, мерцали сквозь дымку звезды. На западе высился безмолвный лес, от него веяло первобытной свирепостью, немой угрозой.

Продвигались мы гуськом. Лук с натянутой тетивой — в левой руке, топорик — в правой. По росистой траве мокасины ступали совершенно бесшумно. Мы растворились в чаще и вскоре нашли тропу, что петляла меж дубов и ольхи. Тут отряд растянулся, чтобы между каждым было футов пятнадцать. Хакон шагал впереди. Неожиданно мы спустились в травянистый овраг и увидели тусклый свет, он сочился через трещины в ставнях. Вот она, хижина!

По сигналу Хакона мы остановились, и он шепотом приказал своим людям ждать. Мы с ним отправились на разведку. Подкрались к часовому и споро убрали этого шохирского изменника,— возможно, он услышал наше приближение, но не успел даже пикнуть. Я никогда не забуду, с каким свирепым удовлетворением Хакон выпускал воздух через стиснутые зубы, погружая нож в сердце врага.

Припрятав тело в высокой сырой траве, мы подобрались к стене хижины и рискнули посмотреть в трещины. Увидели Валериана с яростно горящими глазами. Его любовницу, смуглую красавицу дикарку в набедренной повязке из оленьей кожи и расшитых бисером мокасинах, с золотой узорчатой лентой, стягивающей на затылке иссиня-черные волосы. Полдюжины шохирцев, мрачных громил в крестьянских куртках и штанах из шерсти, с тесаками на поясах. Троих лесовиков в одежде из оленьей кожи. Несколько гандерландцев, одетых в кольчуги и блестящие поножи, крепышей с соломенного цвета волосами, выбивающимися из-под шлемов. Гандерландца в наших краях проще простого узнать по стальному цвету глаз, резкому акценту и ловкости в обращении с мечом и кинжалом. Это очень хорошие бойцы, безжалостные, дисциплинированные. Их охотно принимают к себе в дружины крупные землевладельцы.

Мы послушали их разговор и смех. Валериан хвастал, как он сбежал из тюрьмы, а затем подослал своего помощника к «проклятому тандарцу». Шохирские ренегаты сулили всяческие кары бывшим друзьям. Лесовики больше помалкивали да слушали. Гандерландцы держались непринужденно, шутили, пряча под маской веселья беспощадную натуру. А девушка-полукровка, которую остальные звали Квадарой, хохотала и поддразнивала Валериана, который ей отвечал хмурыми улыбками.

Хакон дрожал от злости, слушая, как негодяй обещает соблазнить пиктов, повести их за собой через границу и ударом в спину разгромить шохирцев, когда Брокас обрушится на них из Койаги.

Вдруг раздался легкий топот, мы прижались к стене и увидели, как отворяется дверь и входят семеро пиктов — грозных воинов в раскраске и перьях. Их привел Тейанога, грудь его была в бинтах,— все-таки моя стрела продырявила эти могучие мышцы. Неужто старик и впрямь оборотень, которого нельзя убить оружием смертных? Сам он именно это утверждал, и многие верили.

Мы с Хаконом не шевелились, целиком обратясь в слух. Старый демон принес вести. Если не будет заключен союз с сильным племенем волков, ястребы, рыси и черепахи не решатся на набег. Пока-де они будут драться с шохирцами, на их земли обрушатся волки и все разорят. А значит, сказал шаман, надо собирать совет вождей на краю болота Призраков, а этому не бывать, если не удастся замирить волков с живущими на болоте ящерицами. Так что Валериан должен пойти на болото Призраков и потолковать с ящерицами — может, тогда волки согласятся примкнуть к другим.

Хакон велел мне ползти за нашими, и я понял: он решил напасть, несмотря на то что у врага численное превосходство. Но мне и самому не терпелось ударить, до того возмутил меня подслушанный гнусный план. Я бесшумно прокрался назад, и, как только мы с товарищами приблизились к Хакону, он устремился к двери и обрушил на нее боевой топор.

Мы же, не теряя ни мгновения, разбили ставни и пустили в окна стрелы.

Охваченный паникой противник даже не пытался удержать постройку. Погасли второпях сброшенные свечи, но было поздно—в хижине возник пожар, помогая нам бить без промаха. Толпа ринулась в двери, несколько человек легло в проеме, но другие выскочили и схватились с нами. Храбрости хватило ненадолго — уцелевшие бросились врассыпную и исчезли в чаще, возле хижины остались только убитые гандерландцы, шохирцы и пикты. А в хижине замешкался Валериан со своей девицей. Но вот они выскочили, и полукровка с хохотом ударила чем-то оземь. Раздался звон стекла, и вмиг все кругом заволокло зловонным дымом, под его прикрытием негодяям удалось бежать.

В отчаянной схватке нас уцелело лишь четверо, но мы сразу пустились в погоню, отправив раненого товарища в город — рассказать о случившемся.

След уводил в гущу леса.

Письмо П. Шуйлер-Миллеру© Перевод Г. Корчагина.

Кросс-Плейнс,

Техас, 10 марта 1936

Дорогой мистер Миллер!

Я крайне польщен тем, что Вы с доктором Кларком заинтересовались Конаном и даже создали его «послужной список» и карту путешествий. Получилось очень точно, особенно если учитывать расплывчатость сведений, с которыми Вам пришлось работать. Существует оригинальная карта, начерченная, когда я только начинал писать о Конане; я нашел ее, чтобы показать Вам. Но в ней есть лишь страны западнее Вилайета и севернее Куша. Ни разу я не пытался наметить границы южных и восточных королевств, хотя в уме весьма неплохо вижу их географию и давно сознаю, что нахожусь в долгу перед ними, ведь Западная Хайбория так же слабо представляла себе расположенные на юге и востоке страны, как и средневековая Европа — Африку и Азию. Описывая народы Западной Хайбории, я был скован своими представлениями о жестких границах и неизменчивых территориях, но что касается всего прочего мира, тут мое воображение располагало большей свободой. То есть, приняв определенные географические и этнологические концепции относительно Запада, я, в интересах целостности, не мог от них отойти. Тогда как мои представления о Востоке не такие детерминированные и вместе с тем спорные.

Что касается Куша, это одно из Черных королевств к югу от Стигии, самое северное из них; от него досталось название всему южному берегу моря. Таким образом, говоря о Куше, хайбориец обычно подразумевает не само государство, а Черное побережье целиком. И кушитом он может назвать любого чернокожего: кешанца, дарфарца, пунтийца и самого кушита. И это вполне естественно, поскольку кушиты были первыми, с кем вступили в контакт хайборийцы, точнее, бараханские пираты, которые торговали и грабили в тех местах.

Вы спрашивали о дальнейшей судьбе Конана. Если честно, я не могу ее предсказать. Мне не казалось, будто я придумываю приключения Конана; нет, я всего лишь записывал то, что он рассказывал мне. Вот откуда такие огромные «скачки», вот почему нет правильного порядка. Обычный искатель приключений редко повествует о своих деяниях по какому-то плану, он просто вспоминает наобум эпизоды, разделенные годами и расстояниями.

Вы очертили его карьеру примерно так, как я себе ее и представлял. Разница несущественна. Вы рассчитал и верно, что Конану было около семнадцати, когда он впервые предстал перед публикой. В «Башне Слона» он еще не вполне взрослый, но уже достаточно зрелый человек, гораздо более зрелый, чем любой цивилизованный юноша. Он родился на поле битвы, когда его племя схватилось с пришлой ордой ваниров. Земля, принадлежавшая его бродячему клану, лежала на северо-западе Киммерии. Конан был полукровкой, хотя по духу — истинным киммерийцем. Его отец явился с юга, он ушел от своего народа по причине кровной вражды и после долгих скитаний нашел убежище у северян. В молодости, перед бегством на чужбину, он участвовал во многих набегах на хайборийские королевства, и это его рассказы могли вызвать у юного Конана желание повидать земли, где и климат мягче, и нравы не такие суровые.

В жизни Конана хватает событий, которые для меня самого недостаточно понятны. Например, я не знаю, когда он впервые увидел цивилизованных людей. Возможно, это случилось в Ванариуме; возможно, он еще прежде совершил мирное путешествие в какой-нибудь приграничный город. В Ванариуме он уже серьезный боец, хоть ему и всего лишь пятнадцать. Его рост — шесть футов, вес — сто восемьдесят фунтов, но ему еще предстоит расти.

Между набегом на Ванариум и приходом в заморийский город воров есть пробел приблизительно в год. За это время Конан успел побывать на севере, возвратясь к родному племени, и впервые покинул пределы Киммерии. Странно то, что путь его лежал на север, а не на юг. Цели и обстоятельства похода мне неведомы, но он провел несколько месяцев в племени асиров, сражаясь с ванирами и гиперборейцами, и заслужил ненависть последних, которая преследовала его до конца дней и даже повлияла на его политику в бытность королем Аквилонии. Он попал в плен к северянам, но бежал на юг и очутился в Заморе. К этому-то событию и приурочен его литературный дебют.

Я не уверен, что приключения, описанные в рассказе «Сплошь негодяи в доме», произошли в Заморе. Существование враждебных политических фракций скорее указывает на иное, так как власть в Заморе представляла собой абсолютный деспотизм, не терпящий политического инакомыслия. Я склонен полагать, что действие развернулось в одном из небольших городов-государств чуть западнее Заморы; Конан забрел туда после того, как покинул город воров. Чуть позже он ненадолго возвратился в Киммерию, да и позднее время от времени навещал родную страну.

Хронология его приключений примерно совпадает с рассчитанной Вами, хотя времени на них ушло чуть больше. Конану было под сорок, когда он завладел короной Аквилонии, и сорок четыре или сорок пять к началу «Часа Дракона». Он не обзавелся к тому времени наследником, так как не позаботился официально титуловать королевой какую-нибудь женщину. Многочисленные же сыновья от любовниц претендовать на трон не могли.

Как мне кажется, аквилонским королем он пробыл много лет, и правление это никак нельзя назвать безмятежным. Развитие хайборийской цивилизации тогда достигло своего величественного пика, и любой король питал императорские амбиции. Поначалу Конан вел оборонительные войны, но в конце концов, я уверен, интересы самосохранения вынудили его действовать агрессивно. Удалось ли киммерийцу объединить весь мир под своим скипетром, или он погиб, пытаясь это сделать, мне неизвестно.

Он много странствовал не только до восшествия на престол, но и после. Побывал в Кхитае, Гиркании и даже в малоизвестных краях севернее последней и южнее первого. Посетил безымянный континент в Западном полушарии и скитался среди рассыпанных поблизости островов. Все ли его приключения будут опубликованы, предсказать не возьмусь. Меня очень заинтересовали Ваши комментарии насчет полуострова Ямал, прежде мне не доводилось читать о нем. Но несомненно, Конан встретится с людьми, которые развивали описываемую цивилизацию, или хотя бы с их потомками.

Надеюсь, «Хайборийская эра» Вам покажется интересной. Прилагаю копию оригинальной карты. Да, Нэполи[1] потрудился над Конаном очень хорошо, хотя иногда лицо выглядит латиноамериканским, что не соответствует внешности персонажа. Впрочем, это несущественно.

Надеюсь, я дал удовлетворительные ответы. Буду рад на любом этапе Вашей работы принять участие в ее обсуждении, а также предоставить новые подробности карьеры Конана или хайборийской истории и географии, если пожелаете. Спасибо еще раз за проявленный интерес и Вам, и доктору Кларку.

Искренне Ваш

P. S. Вы не сообщили, нужно ли возвращать карту и хронологию, поэтому я осмелился их оставить, чтобы показать друзьям. Если они Вам нужны, пожалуйста, дайте знать.

Сотворение ХайборииЧасть 3© Перевод К. Плешкова.

ЗАМЕТКИ О СОЗДАНИИ

РАССКАЗОВ О КОНАНЕ

К 1934 году, после нескольких лет тяжкого труда, включая дна года в начале карьеры, когда он не смог опубликовать ни строчки, Говард стал звездой журнала «Уэйрд тэйдз». «И родится ведьма», по словам редактора Фэрисуорта Райта, лучшее из произведений о Конане, написанных к тому времени; похвалу Говарду и «Конаниане» можно найти в колонке писем почти каждого выпуска «Уэйрд тэйлз». И, что очень важно, техасец присутствовал в десяти из двенадцати номеров, опубликованных в 1934 году; в восьми фигурировал Конан, причем завоевал право украсить собой обложки четырех последних.

Говард погрузился в конаниаиу на многие месяцы: «Люди Черного круга» были написаны в феврале и марте; «Час Дракона» начат сразу же после и отправлен предполагаемому британскому издателю 20 мая; рассказ «...И родится ведьма» закончен в начале июня. Единственной передышкой для Говарда за эти месяцы был короткий визит его коллеги Э. Хоффмана Прайса в апреле. Затем в начале июня Говард впервые за долгое время устроил себе отпуск. Позднее он сообщил Огасту Дерлету, что «завершил несколько недель непрерывной работы» и что «мы с приятелем отправились в короткую поездку на юг Нью-Мексико и на крайний запад Техаса; мы видели Карлсбадские пещеры, зрелище, подобного которому больше нет на этой планете, и провели несколько дней в Эль-Пасо. Я был там впервые...»

Упомянутым приятелем был Трюэтт Винсон, один из лучших друзей Говарда со школьных времен, о котором несколько позже. Вдвоем они покинули Кросс-Плейнс, родной город Говарда, и отсутствовали неделю. То, что поездка доставила им удовольствие, подтверждается упоминанием ее почти во всех письмах Говарда в последующие недели, включая посещение Карлсбадских пещер в Нью-Мексико как кульминацию короткого отпуска. На Говарда эти достопримечательности произвели сильное впечатление, о чем он обстоятельно поведал Г. Ф. Лавкрафту:

Я не о силах описать фантастические чудеса этой громадной пещеры. Бы должны сами увидеть, чтобы должным обрати оценить. Она находится высоко о горах, и я никогда не видел столь голубого и ясного неба, как то, что титанически простирается над извилистыми тропками, которые путник должен преодолеть, чтобы добраться до входа. Особенный голубой оттенок неба просто не поддается описанию. Вход в пещеру огромен, но он выглядит крошечным по сравнению с внутренним пространством. Кажется, будто бесконечно спускаешься по неровному склону, на самом деле это примерно семьсот футов. Мы вошли в половине одиннадцатого, а вышли около четырех. Английский язык чересчур слаб, чтобы описать пещеру. Фотографии не дают хорошего представления; во-первых, они слишком подчеркивают цвета, которые на самом деле приглушены, они скорее мрачные, чем яркие. По снимкам нельзя судить ни о размерах подземных залов, ни о замысловатых лабиринтах, прорезанных в известняке за тысячелетия... В пещере словно не действуют законы природы; она кажется порождением буйной фантазии. В сотнях футов над головой широченный каменный свод, едва различимый в вечном тумане. Кругам натечные образования всех вообразимых форм: столбы, купола, прозрачные как лед покровы. Насыщенная минералами вода за столетия создала гигантские колонны, то тут, то там сверкают зеленоватые таинственные озера... Мы шли по чудесной стране фантастических великанов, незапамятная древность приводила о смятение.

Вскоре после возвращения в Кросс-Плейнс Говард начал писать очередной рассказ о Конане, «Сокровища Гвалура». Это не слишком запоминающееся произведение, с неубедительным сюжетом и безжизненной героиней, но оно существенно отличается от других из конаковского цикла тем, что действие происходит полностью внутри огромного чуда природы, полного темных ниш и подземных рек, на что Говарда явно вдохновило посещение Карлсбадских пещер. Как он писал Лавкрафту: «Господи, какой рассказ вы могли бы написать после подобного путешествия!.. Все, что угодно, казалось возможным в этом чудовищном сумеречном Аиде, в семистах пятидесяти футах под землей. Если бы вдруг во мраке среди колонн поднялось какое-нибудь чудовище, простирая над нами когтистые лапы, вряд ли кто-то из нас удивился бы». Говард, вероятно, в конце концов решил, что может сочинить такую историю и сам.

Результат оказался не слишком удовлетворительным, но важно другое: впервые Говард включил в произведение о Конане сведения о родной стране. Рассказ не упоминается ни в одном из известных писем Говарда, не сохранилось и сведений о том, когда он был послан в журнал. Его взял Фэрнсуорт Райтом за 155 долларов, с оплатой после публикации, и напечатал в мартовском выпуске «Уэйрд тэйлз» в 1935 году, под названием «Сокровища Гвалура». Говард сделал три варианта: первый безымянный, второй, посланный в «Уэйрд тэйлз», был опубликован как «Слуги Бит-Якина». Третье название, «Зубы Гвалура», есть в списке, найденном среди бумаг Говарда спустя годы после его смерти. Список (из которого взята информация о заплаченной журналом цене) был составлен не самим Говардом, хотя явно на основе оригинального документа или ряда документов. Судя по всему, эта бумага появилась через какое-то время после публикации рассказа и, вполне вероятно, представляла собой перечень текстов, проданных в «Уэйрд тэйлз», с целью определить, что должен журнал наследникам Говарда после его смерти. Говард и сам вел счет проданным произведениям, при этом обычно указывал название опубликованной версии, а не рабочее, что имеет место в данном документе («Ползучая тень» вместо «Ксутал из сумерек», «Тени в лунном свете» вместо «Железные тени Луны»). Вполне можно допустить, что «Зубы» были просто ошибкой: возможно, сам Говард, давая название, вспоминал ожерелье из рассказа, и при более позднем переписывании ошибка осталась.

В последующие недели Говард снова решил поэкспериментировать. Сама попытка не привела к появлению завершенного произведения, но послужила поводом к серьезному развитию конановского цикла. Если «Слуги Бит-Якина» робко заимствовали впечатления от посещенного Говардом места, то на этот раз техасец предпочел явно американское место действия, рискнув изгнать киммерийца из его хайборийского мира.

Во второй половине 1934 года стало заметно, что Говард все больше отдаляется от своего детища. В октябре он признался Новелайн Прайс, с которой тогда встречался, что «начат слегка уставать от Конана... Нужно писать о нашей стране. Здесь можно найти много разнообразных сюжетов».

Автором, к которому обратился Говард, когда ему потребовалось вдохновение для новой вещи, был один из его любимых, Роберт Чемберс. В библиотеке Говарда имелось три романа этого писателя на тему американской революции: «Девушка на войне» (1902), «Красная ножка» (1921) и «Америка, или Жертва» (1924). Эти книги дали толчок для следующей говардовской истории о Хайборийской эре, «Волки у границы». Впоследствии появлялось много ошибочной информации об использовании Говардом материала Чемберса, пока исследователь творчества Говарда Расти Берк не расставил все по местам.

Как и в 1932 году, когда он принял решение написать «Хайборийскую эру», чтобы придать большую связность своему хайборийскому миру, Говард сперва составил ряд заметок, которые должны были помочь ему при описании событий и мест. Не может быть никаких сомнений, что романы Чемберса оказали немалое влияние на Говарда. Многие названия взяты почти без изменений: Шохира вместо Шохари, Орискавни вместо Орискани, Каунавага вместо Конавага и т. д. Ситуации и события, описываемые Говардом, также вызывают ассоциации с тем, как изложены события американской революции у Чемберса. Многие имена, позаимствованные у Чемберса, затем нашли себе место в «Волках у границы».

«Волки у границы» — один из наиболее интригующих фрагментов конанианы, и именно потому, что, строго говоря, это не рассказ о Конане. Уже не в первый раз Говард пытался создать нечто отличное от Конана и экспериментировал с другим персонажем, так как чувствовал, что «теряет контакт» со своим творением.

Перед тем как начать работу над романом «Час Дракона», Говард пытался написать еще одно произведение, в котором Конан большую часть времени присутствует лишь за кулисами. Однако в этом случае отсутствие Конана огран ичилось первыми главами произведения, которое задумывалось как роман; как свидетельствует синопсис, киммериец должен был стать ключевым персонажем, если не главным его героем. Эту ситуацию можно рассматривать как параллель с рассказом «... И родится ведьма», где киммериец действует в основном за кулисами. Но в случае «Волков у границы» ситуация существенно иная, главным образом благодаря тому факту, что это изложение от первого лица, в котором Конан не появляется вовсе, хотя упоминается несколько раз.

Очень похожая ситуация имела место несколькими годами раньше в карьере Говарда, она дает пищу для интересного сравнения. В1926 году Говард создал атланта Кулла, своего первого героя эпического фэнтези; о нем техасец написал около десятка рассказов. Однако в 1928 году Говард, судя по всему, потерял интерес к этому персонажу. Затем он начал — но так и не закончил — весьма интригующий фрагмент, где главным героем был не Кулл, которому отводилась второстепенная роль, а его друг Брул, воин-пикт, чьи черты характера в этом рассказе существенно отличаются от тех, которыми он обладал в предыдущих. Кулл, судя по всему, становился лишь вспомогательным персонажем в своем собственном цикле, практически таким же образом, как и Конан в «Волках у границы». Говард так и не закончил этот фрагмент, но с того момента характер Кулла претерпел радикальные изменения. Поразительно, что в обоих этих фрагментах закулисные персонажи являются варварами, которые стали или становятся королями цивилизованных стран. И в обоих фрагментах настроения новых главных героев, когда речь заходит о политике, почти одинаковы. Сравните:

Конаджохара снова приросла к дебрям, населенным только дикими зверьми и людьми. Ее бывшие жители разбрелись по Западной Марке и осели в Шошире, Каунаваге и Орискавни, но многие, в их числе моя семья, подались на юг и нашли пристанище на реке Боевой Конь, возле крепости Гайдары. Позже к ним добавился люд из старых провинций, где случился переизбыток населения; и вот возник край под названием вольная провинция Тандара, отличавшийся от других, расположенных восточнее болот. Те земли досталасъ от королевских щедрот самым родовитым, дворянам и под властью этих дворян обустраивались и заселялись. Совсем другая судьба у Тандары, ее свободные поселенцы отвоевали у чащоб без содействия аквилонской знати. Мы не платили податей никаким баронам. Никто из самых родовитых, дворян не ставил над нами управляющих, мы их выбирали сами, из своей среды, и эти управляющие отвечали только перед королем. Мы собственными руками возводили крепости и этими же руками их защищали. И в днu войны, и в дни мира мы. обходились своими силами. Видит бог, мирных дней на пашу долю выпало немного, ибо не утихала распря между нами и свирепыми соседями — пантерой, аллигатором и другими пиктскими танами. (Из «Волков у границы».)

Мы на островах все одной крови, но принадлежим ко многим племенам, и у каждого племени только ему присущие обычаи и традиции. Мы все признаем Ниала из Татели верховным правителем, но власть его нельзя назвать жесткой. Он не вмешивается в наши дела, не взимает дани или налогов... Он не берет пошлин с моего племени Борт как и с любого другого. И он не вмешивается, если два племени идут друг на друга войной,— если только какое-то племя не посягает на одно из трех, которые платят дань... А когда лемурийцы, или кельты, или другие чужеземцы, или банда грабителей выступают против нас, он посылает всем племенам известие, чтобы они прекратили ссоры и сражались бок о бок. И это хорошо. Он мог бы быть выдающимся тираном, если бы пожелал,— но он .тает, что если с помощью своих племен и их союзников сокрушит все остальные племена, то уже больше никогда не будет мира... (Из неозаглавленного фрагмента о Кулле.)

В обоих случаях пикты — до этого упомянутые лишь однажды в цикле о Конане, в «Фениксе на мече»,— выступают в роли необходимого катализатора перемен. Пикты — дикари, постоянно присутствующие во вселенной Говарда,— вынуждают героев раскрыть свою истинную натуру.

Как и в случае с вышеупомянутым фрагментом о Кулле, Говард не закончил «Волков у границы». Его первый черновик сократился до иол у рассказа-полу плана, а второй был попросту брошен. Рассказ, вероятно, самому автору показался вторичным, в нем было слишком много от Чемберса. Но с другой стороны, он явился необходимым упражнением перед тем, как Говард смог приступить к новому этапу эволюции своего персонажа.

Сказать, что рассказ «За Черной рекой» родился на пепле « Вол ков у границы», означало бы утверждать очевидное. Однако на этот раз Говард почти полностью избавился от влияния Чемберса. Лишь несколько имен демонстрируют первоначальную связь (например, Конаджохара была перенесена из «Волков у границы», а Балтус позаимствован из «Красной ножки»), «За Черной рекой» — это в чистом виде Говард.

Рассказ этот был особенно дорог Говарду. В письме Огасту Дерлету он признался: «Хотел посмотреть, сумею ли написать интересно о Конане без упоминания о сексе». С Лавкрафтом он был еще более откровенен, сообщив, что последнее произведение, отданное в «Уэйрд тэйлз», было «сериалом о Конане из двух частей: “За Черной рекой” — история о первопоселенцах... В рассказе о Конане я попытался полностью изменить стиль и место действия, отказавшись от экзотических затерянных городов, гибнущих цивилизаций, золотых куполов, мраморных дворцов, танцовщиц в шелках и так далее и сделав фоном повествования леса и реки, бревенчатые хижины, пограничные форпосты, поселенцев в одеждах из оленьих кож и раскрашенных дикарей».

Полностью же свои чувства в отношении этой повести Говард раскрыл в общении с Новелайп Прайс.

Боб начал рассказывать. Но он не ругал цивилизацию, напротив, он восхвалял простые вещи, к вторые цивилизация дает: возможность по стоять на углу, поговорить с друзьями, прогуляться под теплыми лучами солнца б сопровождении верного пса, собирать кактусы вместе с любимой девушкой.

(...)

Я продал Райту похожую вещь несколько месяцев назад.— Он повернулся и посмотрел на меня. В глазах его горел огонь.— Я чертовски удивлен, что он ее взял. Она отличается от других моих историй о Конане... никакого секса... только мужчины, сражающиеся против дикости и зверства, готовых их поглотить. Я хочу, чтобы ты ее прочитала, когда она выйдет. Она полна важных мелочей, присущих цивилизации, мелочей, благодаря которым люди считают, что ради цивилизации стоит жить и умирать.

(...)

Он был так возбужден, потому что это была повесть о его стране, и эту повесть принял издатель! Бобу хотелось написать о своей родине, и не заурядную историю о Диком Западе с ковбоями и перестрелками, хотя кто знает, возможно, подобные книги еще была нужны. Нет, его душа стремилась выразить нечто большее! Поведать простым языком о трудной судьбе первопоселенцев, вынужденных сражаться с варварским народом... Роман, описывающий страх пионеров, пытавшихся создать новую жизнь, и страх индейцев, пытавшихся спасти обреченную страну, стая бы лучшим романом об американском юго-западе.

(...)

Я попробовал написать эту повесть, чтобы посмотреть, что с ней станет делать Райт. Я боялся, что он не возьмет, но он взял! Господи, он взял!

Многие исследователи творчества Говарда считают «За Черной рекой» его лучшим произведением, заключающим в себе сущность его философии: «Варварство — естественное состояние человечества... Цивилизация неестественна. Это каприз обстоятельств. А варварство всегда торжествует в итоге». Действительно, все персонажи, не являющиеся варварами, находят в повести свою смерть: первым примером, конечно, является купец Тиберий, в миниатюре воплощающий в себе упадок цивилизации; он изображен с явным презрением, как человек, не желающий приспособить свои цивилизованные привычки к жизни у границы. Но даже лесорубы, родившиеся среди цивилизации, но вынужденные прожить всю свою жизнь в диком краю, не в силах на что-либо надеяться: «Изначально дети цивилизации, аквилонцы вернулись к полуварварскому состоянию в силу обстоятельств, в то время как Конан был прямым потомком тысячи поколений варваров. Они приобрели повадки дикаря со временем — он обладал ими с рождения. Он выделялся среди них гибкостью и отточенностью движений. И если аквилонцы были сродни волкам, то сам Конан — тигру». Из-за этого погибли жители пограничья Балтус и Валанн, и гений Говарда не стал жертвовать повестью ради обычных традиций жанра.

Многое писалось о точном смысле последнего абзаца. Его ошибочно приписывают Конану, как если бы это были его чувства, но слова эти произносит не Копан, а безымянный житель леса. То, что варвары всегда в конечном счете торжествуют, следует из только что произошедшего: лишь Конан и пикты пережили суровое испытание, ибо сама их природа в том, чтобы выживать. О том, что у Конана на самом деле гораздо больше общего с пиктами, с которыми он сражался, чем с аквилонцами, Говард дает понять еще раньше:

Но однажды появится вождь, который объединит тридцать-сорок племен, как это случилось в Киммерии, когда много лет назад гандерландцы попытались отодвинуть границу к северу. Они начали колонизировать южные земли Киммерии: победили несколько слабых кланов, построили укрепленный город Венариум... да ты и сам наверняка слышал эту историю.

— Да, действительно,— вздрогнув, ответил Балтус. Память о сокрушительном поражении позорным пятном омрачала победную летопись его воинственного народа.— Мой дядя был в Велитриуме, когда киммерийцы захватили стены. В числе немногих ему удалось вырваться из бойни. Он часто рассказывая нам о том черном дне. Варвары, как несметная прожорливая стая, вдруг хлынули с холмов и атаковали с такой яростью, что было невозможно выдержать их натиск. Мужчины, женщины, дети — всех перерезали. Венариум превратился в груду дымящихся развалин, там и сейчас одни руины. Аквилонцы были отброшены за приграничье и с тех пор уже не отваживались нападать на Киммерию... Но ты говоришь так, будто сам там побывал. Или я ошибаюсь?

— Нет, отчего же.— Воин усмехнулся.— Я был таи — ив той прожорливой стае, что хлынула с холмов...

(...)

— Ты что же, варвар?! — воскликнул он.

Тот не обиделся, а лишь кивнул:

— Я Конан-киммериец.

Важность этого фрагмента состоит не только в том, что он дает нам некоторые дополнительные биографические сведения о Конане, но скорее в том, что он разъясняет связь между Конаном и пиктами. Конан — варвар столь же жестокий, как пикты, и намного более умный, и именно потому он должен остаться в живых. Основной упор на изначальную природу Конана, намного более явно выраженный, чем в любом из предыдущих рассказов о киммерийце, вполне вероятно, стал поводом к появлению Балтуса как персонажа, с которым читатели — и сам Говард — могли себя соотносить. Критик Джордж Сайтерс однажды заметил, что Говард, несомненно, изобразил в этом произведении самого себя и своего пса Пестрого под видом Балтуса и Секача. Будучи сам цивилизованным человеком, Говард мог рассчитывать на выживание в Хайборийской эре не в большей степени, чем его цивилизованные персонажи.

Действительно, редко можно было встретить среди дешевого бульварного чтива повесть со столь безрадостной концовкой, в которой большинство героев погибают и ситуация в конце хуже, чем была в начале. Говард таким образом пытался скорее передать суть своей главной идеи, чем просто добавить в свою библиографию еще одно произведение о Конане.

Повесть «За Черной рекой» была приобретена Фэрнсуортом Райтом в начале октября 1934 года и опубликована с продолжением в выпусках «Уэйрд тэйлз» за май и июнь 1935 года, но без почетного упоминания на обложке. Возможно, Райт хотел внести некоторое разнообразие в свои обложки («Слуги Биг-Якина» тоже не удостоились подобной чести), или же ему помешало отсутствие полуобнаженной героини. Однако на обложке за май 1935 года нет изображения неодетой женщины, так что вопрос остается без ответа.

В октябре и ноябре 1934 года Говард, видимо, был слишком увлечен романом с Новелайн Прайс, чтобы посвящать хоть какое-то время новым сочинениям о Конане. Однако примерно в то самое время, когда был ретпен вопрос о публикации «За Черной рекой», Говард получил дурное известие из Англии: «Только что пришло письмо, где сообщается, что английская компания, обещавшая выпустить мою книг}? [роман о Конане “Час Дракона”] ликвидирована. Вот уж не повезло, так не повезло. Роман в руках компании, скупившей все активы, но я ничего от нее не слышал». Роман, однако, вскоре вернули. Говард, вероятно, слегка его подправил, после чего послал в «Уэйрд тэйлз» и вскоре получил желанное согласие; судя по всему, это случилось в начале 1935 года. Райт был явно доволен тем, что Говард возвращается к не столь экспериментальному творчеству: «Райт говорит, что это на данный момент лучшее мое произведение о Конане».

В декабре, сообщая Лавкрафту о продаже «За Черной рекой» и комментируя в своем обычном тоне, он добавил: «Когда-нибудь я попытаюсь написать что-нибудь подлиннее в том же стиле, цикл из четырех или пяти частей».

Похоже, Говард не стал слишком долго ждать, прежде чем начать этот цикл. «Черный чужак» — одна из тех историй о Конане, о процессе написания которой у нас нет сведений, но дату завершения можно приблизительно оценить как январь или февраль 1935 года.

«Черный чужак», видимо, задумывался как в своем роде продолжение «За Черной рекой». Снова речь идет о противостоянии Конана и пиктов, и снова это экспериментальное произведение, поскольку киммериец не появляется до его середины. (Конечно, он присутствует в первой главе, но его имя читателю не раскрывается.)

«Черный чужак» так и не получил должного внимания со стороны критиков, главным образом потому, что он не публиковался в оригинальном виде вплоть до 1987 года, когда Карл Эдвард Вагнер включил его в антологию. При всех предыдущих публикациях повесть подвергалась безжалостной вивисекции. Внешне она достаточно проста, содержа в себе элементы пиратских приключений и индейских войн, но ее определенно нельзя опрометчиво игнорировать. «Черный чужак» — крайне сложное произведение, стоит лишь понять, что автор наполнил его, сознательно или бессознательно, автобиографическими деталями, намного в большей степени, чем любое из написанных ранее.

Действие происходит на побережье территории, соответствующей в Хайборийской эре Соединенным Штатам, время же примерно соответствует нашему семнадцатому веку. Это повествование о первопоселенцах на континенте, где все еще преобладают дикие племена, эквивалент коренных американцев. Бросается в глаза персонаж-ребенок, редко встречающийся в произведениях Говарда. Тина — настоящая загадка для читателя: она описана как «маленькое и жалкое существо, которое во время путешествия сюда с юга Белизе довелось отнять у жестокого и бессердечного хозяина». Все немногочисленные дети, появляющиеся в рассказах Говарда, несчастны, все они сироты или брошены родителями, и Тина не является исключением. Однако в данном случае Белиза, судя по всему, удочерила девочку. В лесу вокруг частокола, за которым живут поселенцы, прячется таинственный черный человек.

«Может быть, ты — тот самый черный человек, который бродит по лесу вокруг наших жилищ?» — спрашивает героиня «Алой буквы» Натаниэля Готорна у своего мужа, Роджера Чиллингуорса. Роман Готорна, опубликованный в 1850 году, носит черты редкостного сходства  с рассказом Говарда. Оба произведения описывают женщину и ее ребенка (родного или удочеренного), вынужденных жить во враждебном окружении, жертв презрения со стороны окружающих мужчин. Время и место действия удивительно похожи, и Перл, юная героиня романа Готорна — такой же ребенок не от мира сего, как и Тина. В обоих произведениях ребенка пугают таинственным черным человеком, который почти постоянно присутствует за кулисами. Сходство слишком велико, чтобы считать его просто делом случая. Готорп не был представлен в библиотеке Говарда и ни разу не упоминается в его сохранившихся бумагах. Однако кажется более чем вероятным, что техасец читал Готорна, возможно, в школе: «Алая буква», похоже, во многом легла в основу «Черного чужака», даже при том, что сами события не имеют между собой ничего общего.

Все это побуждает к тому, чтобы иначе взглянуть на повесть, в котором Тину можно рассматривать как девочку без отца, особо восприимчивую к присутствию черного человека. Читатели, знакомые с биографией Говарда, будут еще больше удивлены, поскольку в романе Готорна мать Перл зовут Тестер, а отец, которого девочка не знает, аналог черного человека Тины — голубоглазый доктор Роджер Чиллингуорс. Мать Говарда звали Хестер, и она была замужем за голубоглазым доктором.

«Черного чужака», по-видимому, не удалось пристроить в «Уэйрд тэйлз», хотя письменных сведений об этом не сохранилось. Райт, возможно, был раздражен экспериментами Говарда и, вероятно, в феврале или. марте 1935 года, впервые за многие месяцы, отклонил новую повесть о Конане. Говард решил спасти все, что можно, и переписал повесть. Он придумал замену Конану — Теренса Вулми, ирландского пирата,— избавился от всех упоминаний Хайбории и послал новую вещь, с названием «Мечи Красного Братства», своему агенту Отису Эделберту Клайну в конце мая 1935 года. Эта версия ходила по издателям в течение нескольких лет и была продана в 1938 году, но журнал, который должен был ее опубликовать, закрылся, так что она не печаталась до 1976 года.

Следующее произведение о Конане ни в коей мере не было экспериментальным. Повесть «Людоеды Замбулы» написана примерно в марте 1935 года, судя по фрагментам рассказов, обнаруженным на обороте страниц черновика. Это обычная история о Конане, похожая по качеству на те, которые Говард был вынужден писать, когда крайне нуждался в деньгах. В окружении таких шедевров, как «За Черной рекой», «Черный чужак» и «Гвозди с красными шляпками», она смотрится жалко. Похоже, что Говард позаимствовал некоторые детали из разных восточных приключений, придуманных им в то же время (с участием его персонажей Кирби О’Доннелла и Фрэнсиса Ксавьера Гордона), а место действия взял из непроданного детективного рассказа «Гости комнаты вуду», который, судя по всему, был написан несколькими месяцами раньше. В «Гостях» также фигурируют каннибалы, которые ловят несчастных жертв с помощью специально оборудованной комнаты в гостинице. Сюжет довольно неубедителен, но Говард, вероятно, знал, что это не помешает Райту взять повесть. Сцена, в которой Забиби/Нефертари танцует обнаженной среди змей, похоже, была написана лишь с одной целью — получить место на обложке. Иллюстрация Маргарет Брюндейдж к этому произведению действительно выдающаяся. То, что в пей отсутствует киммериец, не стало для Говарда сюрпризом: из девяти обложек «Уэйрд тэйлз», иллюстрирующих рассказы о Конане, он изображен только па трех.

22 декабря 1934 года Говард сделал Новелайн Прайс самый удивительный рождественский подарок: вместо ожидаемой книги по истории она получила экземпляр «Полного собрания сочинений Пьера Луиса»:

«История?» — ошеломленно спросила я.

Он поерзал в кресле и улыбнулся.

«Ну... да. Это в своем, роде история».

(...)

Потом Боб сказал, что книга очень живо описывает нашу «загнивающую цивилизацию».

(...)

Когда Боб ушел, я села, развернула книгу и стала разглядывать. Я снова прочитала надпись, пытаясь понять ее смысл: «Как демонстрирует эта книга, у французов есть один дар — способность остановить распад и тенить червей коррупции на колибри поэзии».

Какое-то время спустя Новелайн расспрашивала Говарда об этом своеобразном подарке:

«Боб, почему ты подарил мне книгу Пьера Луиса?»

Он повернулся и посмотрел на мет.

«Тебе не понравилось?»

«Она слишком сложная дм меня,— словно защищаясь, сказала я.— Я не так уж много и прочитала».

«Прочти... Ты ведешь затворническую жизнь. Ты не знаешь, что происходит в мире».

Это меня возмутило.

«Мне неинтересно все это,— горячо заявила я.— От того, что ты знаешь, мир не становится лучше; ты просто немой свидетель».

«Ты и есть немой свидетель, нравится тебе это или нет.— В голосе его слышалось воодушевление.— Видишь ли, девочка, когда цивилизация, начинает загнивать и умирать, единственное, о чем думают мужчины или женщины,— как удовлетворить свои телесные желания. Их полностью занимает секс. Он окрашивает их мышление, их законы, их религию — все стороны их жизни».

(...)

«Вот что я пытаюсь сказать тебе, девочка. Мужчины перестают читать художественную литературу, потому что хотят лишь подлинных историй о мужских сексуальных подвигах... Несколько лет назад у меня были трудные времена, когда я пытался продавать рассказы... про секс. Теперь же я вынужден работать так, чтобы идти в ногу с рынком.., Черт побери. девочка, секс будет во всем, что ты видишь и слышишь. Именно так было даже о эпоху падения Рима.

Сейчас я работаю над подобной историей — историей о Конане. Послушай меня. Когда цивилизация умирает, нормальная, приемлемая жизнь не в состоянии удовлетворить ненасытные аппетиты куртизанок и 0 конечном счете всех людей. Они обращаются к лесбиянству и подобный вещам, чтобы удовлетворить свои желания... Я собираюсь назвать ее “Красное пламя страсти”».

«Красное пламя страсти», очевидно, было тем самым рассказом, которому предстояло стать «Гвоздями с красными шляпками», но Говард еще не был готов воплотить свою идею на бумаге. Несколько месяцев спустя, в конце апреля или в мае 1935 года, у него состоялся еще один разговор на эту тему с Новелайн.

Боб добровольно согласился с тем, что не закончит писать о Конане. Мне было жаль, потому что меня не слишком интересовал Конан, судя по той малости, что я просмотрела.

Боб сказал, что у него есть идея рассказа о Конане, которая почти сформировалась, но он еще не готов писать. Пока что он лишь сделал несколько заметок и отложил их до тех пор, пока сюжет не сложится полностью в его сознании.

«О чем он?» — спросила я.

«Думаю, это будет самое сексуальное и кровавое. из того, что я написал. Но вряд ли тебе это интересно».

«Нет, если оно кровавое.— Я озадаченно посмотрела на него.— Что ты подразумеваешь под “сексуальным?”»

«О господи. В моих историях о Конане полно секса».

(...)

Я не замечала, чтобы в рассказах о Конане, которые приносил мне Боб, было хоть что-то о сексе. Кровь — да. Секс — нет.

«У тебя в рассказах о Конане есть секс?» — недоверчиво спросила я.

«Черт побери, да. Именно этим он и занимается — пьянствует, распутствует, дерется. Что еще было тогда в жизни?»

Однако прошло еще несколько недель, прежде чем были написаны «Гвозди с красными шляпками».

Одной из причин было шаткое финансовое положение «Уэйрд тэйлз». Шестого мая 1935 года Говард жаловался Фарнсуорту Райту: «Всегда ненавидел писать подобные письма, но крайняя необходимость меня вынуждает... Короче говоря, мне срочно нужны деньги... Как вы знаете, прошло шесть месяцев с тех пор, как “Люди Черного круга” (повесть, за которую мне причитается плата) появился в “Уэйрд тэйлз”. Журнал должен мне свыше восьмисот долларов за уже опубликованные вещи — достаточно, чтобы расплатиться по всем долгам и снова встать на ноги, если я смогу получить все сразу. Может быть, это и невозможно. Не хочу выглядеть неблагоразумным; я знаю, что время тяжелое для всех. Но не думаю, что буду неблагоразумен, если попрошу выдавать чек каждый месяц, пока не будем в расчете. Честно говоря, в том темпе, как это происходит сейчас, я успею состариться, прежде чем мне все заплатят! А деньги нужны срочно». Нужда Говарда в деньгах была вполне реальной, так как здоровье его матери быстро ухудшалось и затраты на лечение и уход были крайне высоки.

Потребовалось еще одно серьезное событие в жизни Говарда, чтобы нов сеть наконец родилась: в начале лета Новелайн Прайс начала встречаться с одним из лучших его друзей, Трюэттом Винсоном, ничего ему не сказав. Говард узнал об этом через несколько недель, когда они с Трюэттом собирались вместе отправиться в Нью-Мексико. Винсон и Говард отсутствовали педелю, и можно только представить себе душевное состояние Говарда в эти дни.

Кульминацией поездки был визит в Линкольн, место знаменитой «Кровавой войны в округе Линкольн». Именно там Говард нашел последние элементы, необходимые ему для «Гвоздей с красными шляпками», поскольку все псевдоацтекские имена и названия, Ксоталан и его обитатели, имеют свое происхождение не в районе озера Эвад, но в крошечном американском городке. Следующий отрывок из письма Говарда Лавкрафту от 23 июля 1935 года достаточно длинный, но он важен для понимания того, что Говард пытался сделать в «Гвоздях с красными шляпками».

[Мы с Винсоном] приехали в старинный Линкольн, дремлющий среди мрачных гор, словно призрак кровавою прошлого. Уолтер Нобль Бернс, автор «Саги о Билли Киде», сказал о нем: «Городок уснул в конце войны и с тех пор так и не пробудился. Если не появится железная дорога, которая свяжет его с остальным .миром, он, возможно, так и будет спать тысячелетиями. Сами увидите. Линкольн сейчас такой же, каким его знали когда-то Мерфи, Мак-Суин и Билли Кид. Это анахронизм, нечто вроде города-мумии...»

Не могу предложить лучшего описания. Город-мумия. Нигде еще я не оказывайся лицом к лицу с прошлым столь живо, нигде прошлое не было столь реальным, столь понятным. Казалось, будто я шагнул из моего собственного времени во время более старое, каким-то образом уцелевшее. Линкольн — город-призрак, мертвый город', и тал не менее он живет жизнью, которая умерла пятьдесят лет назад... Потомки старых врагов мирно живут бок о бок в этой глуши; но я вдруг задумываюсь, действительно ли мертва старая вражда, или угли лишь тлеют, и от неосторожного дуновения может вспыхнуть пламя.

(...)

Я никогда и нигде не испытывал в точности таких же ощущений, как те, которые вызвал Линкольн,— чувство всеобъемлющею ужаса. Если есть в этом полушарии место, посещаемое призраками, то это Линкольн. Я чувствовал, что если проведу здесь ночь, то призраки убитых будут бродить в моих сновидениях. Сам городок напоминает белый ухмыляющийся череп. Я словно чувствую скелеты в земле под ногами. И это. как я понимаю, не полет фантазии. То и дело чей-то плуг выкапывает человеческие кости. Столько людей погибло в Линкольне.

(...)

Линкольн — город призраков, но для мет его делает таковым не просто факт, что здесь погибло столько людей. Я бывал во многих местах, где смерть собирала обильную жатву... Но ни одно ил этих мест не произвело такого впечатления, как Линкольн. Мое восприятие не было окрашено явным ужасам, как в Линкольне. Думаю, я знаю почту. Бернс в своей прекрасной книге, описывающей эту войну, полностью упустил один крайне важный элемент — влияние географического или, может быть, топографического фактора на местных жителей. Думаю, именно этот фактор является причиной необычной жестокости и кровавости, с которой велась война, потрясшей каждого, кто когда-либо занимался изучением этой междоусобицы и лежащей за ней психологии. Лолина, в которой находится Линкольн, изолирована от остального мира. Широкие пустынные и гористые пространства отделяют ее от остального человечества, они слишком бесплодны для того, чтобы поддерживать человеческую жизнь. Люди в Линкольне потеряли связь с миром. В подобной изоляции их собственные проблемы и взаимоотношения приобрели важность и значимость, не соответствующие их реальному смыслу. Слишком скученные в одном месте, накапливались и нарастали обиды и ревность, пока не достигли чудовищных размеров и не вылились в кровь и жестокость, которые потрясли даже привыкший ко всему тогдашний Запад. Представьте себе эту узкую долину, скрытую среди голых холмов, изолированную от мира; ее жители вынуждены жить бок о бок. ненавидя друг друга и в конце концов —убивая друг друга. В столь ограниченных, уединенных местах человеческие страсти тлеют и вспыхивают, питаясь породившими их причинами, пока не разгорятся с силой, которую вряд ли могут вообразить себе жители более благоприятных мест. Должен честно признаться, я с ужасом представил себе кошмар, охвативший эту залитую кровью долину; дни и ночи, проходящие в напряженном ожидании, когда же наконец загремят выстрелы и люди начнут умирать как мухи,— а потом наступает тишина и снова нарастает напряжение. Никто, ценящий свою жизнь, не осмеливается заговорить; когда в ночи раздается выстрел, а за ним предсмертный крик, никто не осмеливается открыть дверь и посмотреть, кто погиб. Я представил себе людей, скученных, споено крыс, в ужасе и крови сражающихся за свою жизнь; днем они занимаются своими дневными делами, не раскрывая рта и отводя взгляд, в любое мгновение ожидая пули в спину, а ночью лежат, дрожа, за запертыми дверями в ожидании неслышных шагов, скрипа засова, вы стрела в окно. Междоусобная вражда в Техасе обычно шла открыто, на широких просторах штата. Но природа долины Бонито определила природу этой вражды — сосредоточенной в одном месте и потому ужасной. Я слышал о людях, которые сходили с ума в уединенных местах; мне кажется, что война в округе Линкольн была окрашена безумием.

Вернувшись в Кросс-Плейнс в конце июня 1935 года, Говард наконец сел за написание рассказа, который зрел в его мозгу столь многие месяцы. Если кровавая война в округе Линкольн, его отношение к сексу в литературном творчестве, напряженные отношения между Новелайн, Винсоном и им самим, а также быстро ухудшающееся здоровье его матери повлияли непосредственно на сюжет нового рассказа о Конане, то придать ему форму помогли также несколько прототипов.

Более чем за два года до этого он закончил рассказ «Ползучая тень» («Сумерки Ксутала»), который справедливо считается своего рода предшественником «Гвоздей с красными шляпками». Прибытие Конана и женщины в город, отрезанный от хайборийского мира, где им предстоит столкнуться со злой колдуньей и деградировавшими туземцами,— базовая структура, общая для обоих произведений. «Ползучая тень» — весьма посредственная вещь, вероятно, потому, что Говард еще не был тогда достаточно опытным писателем, чтобы относиться к своему самому удачному герою так, как он заслуживал. Героиня выглядит безжизненной, сюжет построен на избитых идеях. Однако Говард писал Кларку Эштону Смиту, что «на самом деле рассказ не посвящен исключительно рубке на мечах, что можно предположить но аннотации».

Среди бумаг Говарда был также найден синопсис детективной истории о Стиве Гаррисоне, который носит немалое сходство с вышеупомянутой «Ползучей тенью». Рукопись не датирована, но, вероятно, план был написан всего за несколько месяцев до рассказа о Конане: «Между Уилтшоу и Ричардсонами шла давняя вражда, и в обоих родах осталось по последней семье. Еще одна семья, Барвеллы, была замешана в этой вражде, пока последняя в этом роду, угрюмая худая женщина, доведенная до отчаяния как Ричардсонами, так и Уилтшоу, не ушла тридцать пять лет назад вместе с маленьким сыном, поклявшись, что отомстит обоим кланам... В конце концов [Гаррисон] обнаружил, что доктор Эллис — на самом деле Джо Барвелл, который вернулся и жил в городе десять лет, чтобы наконец свершить возмездие...»

У Говарда не было никаких проблем с тем, чтобы объединить двух Барвеллов из синопсиса рассказа о Гаррисоне в Толкемека. Другой персонаж рассказа о Гаррисоне, Исав, «высокий нескладный мужчина удивительной силы... неврастеник, по-настоящему сильный как бык», вероятно, вдохновил его на образ великана Ольмека, «невероятной ширины в плечах и с огромной, как у быка, грудной клеткой», причем библейские ассоциации имени Исав лишь усиливают связь с волосатым Ольмеком.

«Гвозди с красными шляпками» — аналог-повести «За Черной рекой». В последней Говард изложил свое видение конфликта варварства и цивилизации, сделай вывод, что варварство всегда должно в конечном счете восторжествовать. Он также утверждал, что цивилизация неестественна. В «Гвоздях с красными шляпками» он развивает эту тему. Во всех его подобных сочинениях цивилизациям, королевствам, странам или городам никогда не позволяется дойти до полного упадка; однажды разделенные и потому ослабленные, цивилизованные люди систематически уничтожаются ордами варваров, ждущими у ворот. В повести «За Черной рекой» эту роль играли пикты; в «Богах Бал-Сагота», рассказе, написанном в 1930 году и конструктивно очень похожем на «Гвозди с красными шляпками», разрушение несли «красные люди». «Гвозди с красными шляпками» должны были отличаться в том смысле, что никакое племя варваров не подстерегало у ворот Ксухотла. Впервые в творчестве Говарда процесс цивилизации, с его периодами упадка и разложения, доведен до неизбежного конца. Ксухотл — «неестественный» город. Быть цивилизованным значит полностью отделить себя от природы и ее сил. Вот почему город не только отрезан от остального Хайборийского мира, но также, что не менее важно, отрезан от самой природы: Ксухотл полностью вымощен и застроен, свет в нем искусственный и такая же пища — ксоталанцы едят «плоды, которые не выращены на земле, но получают питательные вещества из воздуха». Что касается самих ксухотланцев, то все они — кроме Тасцелы — родились в этом городе. Ксухотл — пришедшая в упадок цивилизация, как ее представлял Говард, только в миниатюре. Это место, где, но его словам, ненормальное становится нормальным. Учитывая эти обстоятельства, финал произведения неудивителен. Как и в случае с повестью «За Черной рекой», Говард хотел донести до читателя свою идею во что бы то ни стало.

«Гвозди с красными шляпками» — настолько богатое произведение, что у нас нет никакой надежды детально его рассмотреть в рамках данного эссе. Например, многое можно сказать о взаимоотношениях Конана и Валерии, в которых очень заманчиво увидеть параллель между отношениями Говарда и Новелайн Прайс, обладавшей сильным характером; Валерия из Вагаги Красных Братьев — действительно долгожданная замена некоторым из более пассивных женских персонажей Говарда. (Однако он изображал сильных и интересных женщин также до Валерии и до знакомства с Новелайн; это Белит [в «Королеве Черного побережья»] и Соня из Рогатино [в историко-приключенческом рассказе «Тень стервятника»].) В Тасцеле, женщине-вампире, которая отказывается умирать, пожирая более молодых женщин и сражаясь за внимание Конана, и потому ревнует его к Валерии, более чем заманчиво увидеть образ матери Говарда, которая всегда питала враждебные чувства к Новелайн Прайс. Ольмека тогда можно рассматривать как отца Говарда, а весь рассказ — как аллегорическую историю, в которой Говард и Новелайн оказываются в приходящей в упадок вселенной, ставшей домом для Говарда...

Говард отправил «Гвозди с красными шляпками» Фарнсуорту Райту 22 июля 1935 года. На следующий день он писал Кларку Эштону Смиту: «Вчера послал Райту “Гвозди с красными шляпками”. Очень надеюсь, ему понравится. Эта история о Конане мрачнее, кровавее и безжалостнее из всех, что были до сих пор. Возможно, многовато сырого мяса, но я просто изложил свое представление о том, как реагировали бы определенные типы людей на ситуации, составляющие сюжет повести». Позднее он писал Лавкрафту: «Последним, что я продал в “Уэйрд тэйлз” — и вполне возможно, это последнее в стиле фэнтези, что я когда-либо напишу,— была повесть о Конане, самая кровавая и самая сексуальная история из всех, что я когда-либо писал. Я не удовлетворен тем, как выглядят приходящие в упадок расы в моих рассказах, ибо вырождение у подобных рас преобладает настолько, что даже в художественных произведениях его нельзя игнорировать как мотив и как факт, если художественное произведение имеет хоть что-то общее с реальностью. Во всех других произведениях я обходил этот момент, считая его табу, но в этой повести не стал этого делать. Если вы его прочтете, не сочтите за труд ответить, как вам понравилось мое обращение с темой лесбиянства». (Возникает вопрос, действительно ли Говард считал лесбийскую тему центральной в «Гвоздях с красными шляпками» или вынужденно затронул ее, описывая вампирскую натуру Тасцелы. Впрочем, в том не было ничего нового после «Кармиллы» Ле Фаню.)

«Уэйрд тэйлз» принял повесть и начал ее публиковать через несколько дней после самоубийства Говарда, а закончил после того, когда известие о его смерти появилось в журнале. Это была последняя история о Конане.

Интересы Говарда — и его творчество — в последний год его жизни были все больше ориентированы на вестерн, и в этот период он не создавал фэнтези. Но за несколько недель до смерти написал, что задумал рассказ в этом жанре. Два черновика этого незаконченного рассказа, действие которого происходит в Америке шестнадцатого века, были найдены среди его бумаг. Собирался ли он какое-то время спустя вернуться к Конану — вопрос, который остается без ответа.

В 1935 году Говард отправил ряд своих произведений в Англию через своего агента Отиса Эделберта Клайна. В их числе «За Черной рекой», «,,.И родится ведьма», «Сокровища Гвалура». Вероятно, у Говарда не было реальных надежд на них, поскольку он послал вырванные из «Уэйрд тэйлз» страницы, а не рукописи. Так или иначе, из этого ничего не вышло.

Последний раз Говард писал о Конане в марте 1936 года, когда Джон Д. Старк и П. Шуйлер-Миллер прислали письмо, в котором пытались установить хронологию рассказов о Конане. Ответ Говарда, приведенный в этом томе, немаловажен для читателя, интересующегося «биографией» Конана, хотя возможно, что Говард просто пошутил над своими поклонниками. Например, он написал, что Конан «успел побывать на севере, возвратясь к родному племени, и впервые покинул пределы Киммерии. Странно то, что путь его лежал на север, а не на юг. Цели и обстоятельства похода мне неведомы, но он провел несколько месяцев в племени асиров, сражаясь с ванирами и гиперборейцами». Кларк и Миллер, вероятно, не могли знать, что Говард ссылался на «Дочь ледяного исполина», второй из написанных им рассказов о Конане, который был отклонен Райтом и до сих пор не опубликован в его оригинальном виде. К своему ответу Говард приложил карту, сделанную на базе очень грубых набросков, появившихся в 1932 году; это оказалось последним, что он написал о Конане.

Роберт И. Говард покончил с собой 11 июня 1936 года. Однако Конан из Киммерии до сих пор с нами. Несмотря на некоторые трудные годы, ему удалось выжить, и он не проявляет признаков слабости.

Долголетие варвара вряд ли удивило бы Говарда.

Варвар всегда должен в конце концов восторжествовать.

Патрис Луине