Смерть Махбараса была неминуемой; смерть, навстречу которой он пошел, чтобы положить конец мукам Данара.
Молчание нарушил какой-то звук — лязг стали о камень. Махбарас по-прежнему не двигался. Но двигаться и не нужно было. Он увидел свой меч, лежащий на камне между ним и Повелительницей.
Махбарас ожидал, что клинок почернеет, искривится. А вместо этого он блистал так, словно самый лучший оружейник в мире потратил не один день, полируя сталь. На рукояти клинка волшебными огнями мерцали самоцветы — но, несмотря на украшения, меч был хорошим оружием.
— Подними его, — приказала Повелительница. По крайней мере Махбарасу показалось, что он услышал именно эти слова, хотя он мог поклясться, что колдунья их вслух не произносила. Однако Махбарас знал, что заставлять Повелительницу повторять будет дурным делом.
Он опустился на корточки и, не сводя глаз с лица колдуньи, поднял меч. Тот, казалось, стал легче, чем раньше, но был так же хорошо сбалансирован.
О таких мечах говорилось в старинных повестях, о героях, погибших, когда волны еще, перекатывались над свежей могилой Атлантиды. Но никому и не снилось, что его собственный клинок преобразится в такое оружие.
— Отрежь у себя прядь волос собственным клинком, достопочтенный капитан, — приказала Повелительница. На сей раз Махбарас знал, что говорила именно она. И еще он знал, что не подчиниться колдунье невозможно. Не важно, какими могут оказаться последствия, — мысль о неподчинении ему и в голову не приходила.
Он отрезал прядь волос. Клинок меча отсек их без усилий. И тут капитан вспомнил еще кое-что из колдовской науки.
«Если отдашь ведьме что-нибудь, принадлежащее тебе особенно часть своего тела, ведьма сможет навести на тебя мощные чары или заставит служить себе».
Махбарас задумался об этом. А потом решил, что стоило бы не подчиниться приказу колдуньи.
Но, вместо того чтобы на месте обратить его в пепел, Повелительница Туманов улыбнулась как женщина, для лица которой такое выражение новообретенное и далеко не желанное. Казалось словно она пыталась успокоить не только капитана наемников, но и саму себя.
Это казалось в высшей степени невероятным. Будь у колдуньи хоть какие-то остатки совести, она бы не сделала того, что сотворила с Данаром. Если она и испытывала раскаяние, то оно пришло слишком поздно.
Но, как бы то ни было, лицо Повелительницы расплылось в улыбке, и миг спустя Махбарас улыбнулся ей в ответ. Спустя еще один миг он шагнул вперед и протянул прядь своих волос колдунье, хотя и не выбросил из головы мысль отказаться отдать их ей.
— Тебе незачем бояться подарить мне прядь своих волос, достопочтенный капитан, — сказала Повелительница. Она оглядела его с ног до головы. Махбарас не мог не думать о ней как о женщине, которая рассматривает его как мужчину. В золотистых, кошачьих глазах колдуньи светилась — нет, не нежность, — но то, что можно было бы назвать теплотой.
Повелительница не сотворила никаких смертоносных чар.
Махбарас сделал еще один шаг вперед, и на этот раз колдунья шагнула к нему навстречу. Прохладные пальцы коснулись его руки, дотянувшись до самого запястья, и ненадолго сжали ладонь, а затем отпустили Махбараса, зажав прядь волос капитана между большим и указательным пальцами.
Когда Повелительница Туманов отдернула руку, Махбарас заметил, что ногти у нее того же золотистого цвета что и ее глаза.
А потом он ничего больше не замечал, до тех пор, пока не оказался в центре поднимающегося вихря. Стало совсем темно. И вокруг него по-прежнему стояли восемь дев.
Капитана не удивило то, что девы теперь походили скорее на нетерпеливых женщин, чем на дочерей богини-воительницы. Его даже не удивило, что некоторые из них заметно дрожали от холода.
Когда капитан заговорил, его голос зазвучал глухо. Махбарас надеялся, что это будет последним сюрпризом нынешнего вечера.
— Вам всем нет нужды сопровождать меня, если только это не приказ Повелительницы. Мне нужна лишь одна проводница до входа в долину.
— Наша Повелительница приказала сопровождать тебя, — отозвалась одна из дев голосом столь же равнодушным, как прежде.
Казалось, девы еще недостаточно расслабились, чтобы выполнять разумные распоряжения, а не приказы своей Повелительницы.
Конан еще не нашел хорошего места для стрельбы, когда на склоне, казалось, воцарился первозданный Хаос. Пыль поднялась, словно началась песчаная буря, и из этого бурого облака выпрыгивали, выпадали и выбегали воины.
Несмотря на пыль, Конан все же определил, что некоторые из них принадлежали к дикарям пустыни — несомненно, гирумги, хотя он и не помнил узора, украшавшего головные уборы этого племени. Остальные были туранскими Зелеными плащами. Очевидно, отряд Хезаля учуял беду и вовремя прискакал на выручку Конану.
Прибытие подкрепления, однако, не гарантировало Конану победу. Отчаявшиеся дикари понеслись вниз по склону. Они превосходили численностью отряд киммерийца в два или три раза. К тому же дикари могли стрелять и вверх, и вниз по склону, не особо рискуя попасть в своих. А туранцам и наверху, и внизу нужно было действовать осторожно.
«Лучше полагаться на клинки», — подумал Конан, затем приказал не стрелять. Один лучник вздумал было возражать. Фарад сделал движение, словно собирался отнять у него лук и сломать его. Тогда строптивый лучник перекинул лук через плечо и извлек длинный нож, который, на взгляд Конана, был отличным оружием для ближнего боя.
Тут гирумги обрушились на них. Конан бросил лишь один беглый взгляд на левый фланг, откуда не доносилось никаких криков. А затем мир сжался до прохода между скалами и испачканного в пыли дикаря с обезумевшим взглядом, выскочившего прямо на киммерийца.
Варвар с силой рубанул справа, целя в грудную клетку дикаря, и попал ему по руке, сжимавшей саблю. Предплечье и талвар дикаря упали на землю. Он взвыл и попытался ткнуть хлещущим кровью обрубком в лицо киммерийцу. Клинок Конана остановил врага, глубоко вонзившись в торс дикаря и достав ему до сердца.
Дикарь упал в узком проходе между двумя скалами, частично перегородив его. Конан полуобернулся, схватил камень и швырнул его левой рукой в следующего появившегося в проходе дикаря. Камень превратил лицо этого человека в кровавое месиво, и дикарь, споткнувшись, налетел на острие только что выхваченного кинжала Конана и упал на тело своего товарища.
Рядом с ухом Конана просвистела стрела. Стреляли справа. Киммериец повернулся в ту сторону, схватил еще один камень и прыгнул вперед. Дикарь находился слишком близко для того, чтобы бросать камень, так близко, что никак не мог промахнуться, стреляя из лука. Но паника и спешка даже лучшего воина сделают ничем не лучше ребенка — и он окажется в бою куда хуже Конана.
Киммериец ударил лучника левой рукой, сжимавшей камень, одновременно делая выпад мечом поверх его плеча. Голова первого противника отдернулась назад достаточно сильно, чтобы сломать ему шею, и он врезался в дикаря, стоявшего, у него за спиной, в тот же миг, когда клинок Конана вошел ему в горло. Противники Конана попадали друг на друга.
Теперь Конан оказался на открытом месте, окруженный со всех сторон скалами, где могли скрываться лучники. За спиной его остались два прохода. По ним дикари могли обойти киммерийца с флангов. Варвар отступил, перемещаясь влево. Впереди лежал единственный узкий проход, где оба фланга были бы надежно прикрыты, а дикари смогли бы там нападать на Конана, подходя по одному.
На пути к этому узкому проходу Конану пришлось убить только лишь одного врага. Судя по крикам и воплям с обеих сторон от него, не говоря уж о лязге стали, киммериец решил, что его товарищам пока везет.
Во всяком случае он на это надеялся. Людям Конана требовалось смешать ряды бегущих вниз дикарей, прежде чем их товарищи внизу сообразят, что происходит. Если же те придут на помощь, то туранцы Конана окажутся меж двух огней.
В последующие несколько мгновений бегущие дикари были смяты. Каждый из бойцов Конана сражался за двоих, и хотя дикарей было больше, чем рассчитывал киммериец, в конечном счете победа осталась за туранцами и афгулами.
Конан только-только улучил минутку перевести дух и кое-как вытереть клинки, когда снизу раздались новые крики. С человеческими воплями смешивались испуганное ржание и мучительные предсмертные визги лошадей.
И снова раздались туранские боевые кличи.
Конан только и успел подумать, насколько же беспорядочной получилась эта битва, когда на его людей нахлынула новая волна дикарей. Эти поднимались из долины внизу. Они, казалось, столь же рвались подняться на гору, как их товарищи — спуститься с нее.
Подобно своим товарищам они превосходили в численности отряд Конана, даже если бы тот не потерял ни одного человека. А так как Конан видел одного афгула, лежащего то ли убитым, то ли тяжело раненным…
— Кром! — выругался киммериец. — Эти вшивые дикари не дают человеку вытереть меч.
Потом он выступил вперед, чтобы сразить новых врагов, но тут же отступил, когда вокруг него засвистел град стрел. Одна из них чиркнула по левому предплечью киммерийца. К ночи эта рана заставила бы Конана двигаться медленнее, но эта битва так долго не продлится, Конан же дрался целый день с полудюжиной таких ран.
Стрела не причинила Конану большого вреда. А вот лежавший прямо за спиной у киммерийца умирающий гирумги чуть не прикончил отважного варвара. Когда Конан отступил, умирающий схватил киммерийца за лодыжки и дернул на себя. Большинство людей могли с таким же успехом попытаться сдвинуть Кезанкийские горы, но этот дикарь был рослым малым и захватил Конана врасплох.
Конан опрокинулся, но, извернувшись, попытался в падении посильнее стукнуть врага. Его кулак слегка задел челюсть дикаря, но вот голова отнюдь не слегка ударилась о выступ скалы. Менее толстый, чем у киммерийца, череп тут же раскололся бы. И даже киммериец на мгновение увидел небо в алмазах — а затем умирающий гирумги навалился на него, тыча кинжалом в горло северянину.