– Ну вот, ты опять села на своего любимого конька. Не рассчитывай на меня, я не буду с тобой спорить сегодня. Мне нужно быстро перечитать гранки статьи о кинематографической версии пьесы «Дама от “Максима”», снятой режиссером Анри Жансоном.
– Надо же, забавно!
– И почему же?
– Мадлен, ты же знаешь, что в фарсе Фейдо речь идет именно о социальных условностях, соблюдения которых требует буржуазный брачный союз! Ты как будто отказываешься думать о проблемах, которые случайно встречаются на твоем пути! Когда же, наконец, у тебя откроются глаза?
По иронии судьбы в тот момент, когда Лондон лишил Конде Наста любви его второй жены, из хаоса внезапно возникла протянутая из той же Англии рука, чтобы спасти его от банкротства.
Предпринимая отчаянные попытки заинтересовать какого-нибудь финансиста в своей судьбе – чему, к великому сожалению Эдны Чейз, ее босс теперь посвящал все свое время, – Наст наконец сумел привлечь одного британского банкира по имени Лео д’Эрланже. Молодой человек, выпускник Итона, происходящий из французской семьи деловых людей, в конце XIX века получивших английское гражданство, влюбился в Эдвину Прю – американскую красавицу, выросшую на ранчо в штате Нью-Мексико. 9 января 1930 г. они зарегистрировали свой брак в мэрии.
Порой случайность играет нам на руку, ведь Наст пересекался с Эдвиной Прю задолго до того, как та стала баронессой д’Эрланже. В 1923 г. она семнадцатилетней девушкой пришла в офис Vogue в поисках работы. Наст не смог устоять перед ее очарованием и попросил Клэр Бут Люс нанять мисс Прю младшим редактором в редакцию журнала Vanity Fair. Справилась ли она с этой работой? Неизвестно. Но через год, в 1924 г., когда Vogue организовал конкурс на место манекенщицы для модного дома Jean Patou в Париже, Эдвина Прю была среди многочисленных кандидаток. Высокая, стройная, со стрижкой каре, с лиловыми глазами, в которых искрилась молодость Нового Света, она сумела взволновать жюри, в составе которого в первую очередь находился ее работодатель, отдавший за нее свой голос. Итак, молодая женщина, которую пресса описывала как самую типичную из американских flappers[15], продолжила свой путь в Париже, где ее красивое личико вскружило не одну голову.
Прослужив год манекенщицей, мисс Прю вернулась на Манхэттен с намерением начать карьеру танцовщицы. Наст не забыл ее, он встретился с ней, сначала посылал ей цветы, потом корзины с фруктами и овощами, когда ей трудно было сводить концы с концами. Скоро цветы и фрукты сменились на драгоценности… Не стоит даже говорить, что многие видели в этих подарках доказательство связи между медиамагнатом и той, которая выступала на сцене под именем Эдвина Сент-Клер.
Все же после 1929 г., когда до нее дошли слухи о тяжелом положении Наста, молодая женщина написала ему очень теплое письмо, в котором предлагала теперь, когда брак с Лео д’Эрланже сделал ее богатой женщиной, вернуть бывшему благодетелю дорогие подарки, которыми он осыпал ее во времена своего расцвета. Наст как джентльмен решительно отказался. Но Эдвина была настроена решительно. Она предложила своему мужу в рамках его банковских интересов поинтересоваться положением издательства Condé Nast. Информация и гарантии были получены, и, наконец, в Лондоне состоялась встреча Лео д’Эрланже с боссом Vogue. Хотя поддержка миссис д’Эрланже и сыграла решающую роль, ее было недостаточно для того, чтобы убедить бизнесмена. Но Наст сумел опереться на свою великолепную репутацию главы фирмы, а также на постоянно растущие показатели лондонского филиала. Под руководством Гарри Йоксалла журнал Brogue продолжал привлекать рекламодателей и потихоньку отгрызать доли рынка. Глядя из Англии, можно было подумать, что холдинг пышет здоровьем. Итак, Лео д’Эрланже согласился обратиться с просьбой к Уильяму Берри.
Этот англичанин, в 1929 г. получивший титул барона Кэмроуза, был почти ровесником Наста. Так же как и тот, он сделал состояние на издательском бизнесе. В 50 лет он стоял во главе холдинга, издававшего около 70 журналов, много книг и владевшего типографиями и даже бумажными фабриками. Несмотря на свое богатство, лорда Кэмроуза по-прежнему страстно увлекало его первое ремесло журналиста, кроме того, его тронул жизненный путь и неудачи Наста. Он предложил то, на что не соглашался ни один банк: подумать над выгодным для обеих сторон решением. Наконец, после нескольких месяцев переговоров, проходивших в самом большом секрете, в январе 1934 г. был подписан контракт.
Лорд Кэмроуз предоставил Насту заем, позволявший ему выкупить доли фонда Blue Ridge и, таким образом, положить конец давящей опеке. Хотя лорд Кэмроуз втайне стал мажоритарным акционером американского медиахолдинга, он обязался никогда не вмешиваться в дела своего собрата и должника и не разглашать результатов их переговоров. Ровно одно собрание по итогам года, организованное в атмосфере самой строгой конфиденциальности, позволит ему быть информированным о достигнутых результатах. Как истинный джентльмен, Кэмроуз предложил Насту 40 000 акций. Одно из условий контракта также предусматривало возможность для босса Vogue впоследствии выкупить еще 40 000 акций по подлежащей определению ставке. Наконец, холдинг Наста получил в свое распоряжение 300 000 долларов наличных средств.
Последствия этого глотка воздуха не заставили себя ждать, и в конце первого квартала 1934 г., впервые с сентября 1932 г., медиахолдинг показал положительный баланс: 36 214 долларов прибыли по сравнению с потерей около 70 000 долларов за тот же период в 1933 г. Возможно ли, чтобы этот первый проблеск надежды предвещал свет в конце туннеля?
Казалось, удача снова улыбается Конде Насту. И этим просветом он в огромной мере был обязан поддержке женщины. Наконец, пришла добрая весть, касавшаяся Лесли-младшей, которую стоило отпраздновать. Отныне его четырехлетняя дочь будет жить вместе с ним в Нью-Йорке, вдали от своей молодой матери.
Коко
– Жермена сказала мне, что Лелонг звонил вчера семь раз.
– И чего же он еще хотел?
– Больше места в журнале, как и все остальные! Он утверждает, что сейчас Vogue работает только на Скиапарелли и Молине… Как обычно, он угрожает, что больше не будет публиковать у нас свою рекламу.
– Если бы мы уступали всем его требованиям, Мадлен, нам пришлось бы выпускать номера объемом не менее 200 страниц.
– Даже Мейнбохер, который, между прочим, четыре года назад возглавлял журнал, стал абсолютно глух к голосу разума с тех пор, как открыл собственный модный дом. Невозможно поверить, что он забыл, как работал с нами. Он сказал мадам Соланж д’Айен, что, если она хочет оказаться достойной своей новой должности редактора раздела моды журнала Vogue, ей следовало бы научиться отделять зерна от плевел.
– Что это значит?
– Что мы должны попросту отказаться писать о Скиапарелли, эксцентричность которой оскорбляет его любовь к сдержанности и классической элегантности.
– Не знаю, как месье де Брюнофф до сих пор не потерял голову, ублажая эго дизайнеров-нарциссов.
– А ты знаешь последнюю новость? Шанель снова показала себя… Я отлично знаю, что ты ею восхищаешься, и даже когда она ведет себя вызывающе, ты объясняешь это тем, что она, уж не знаю по какому праву, мстит тирании мужчин. Но хочу тебе заметить, что мадемуазель Шанель давит на своем пути как конкурентов, так и конкуренток, и что в ней нет никакого духа солидарности ни по отношению к людям ее профессии, ни по отношению к женщинам. Достаточно послушать гадости, которые она сочиняет обо всех, кого считает своими соперницами.
– Ладно, но в чем ты упрекаешь ее на этот раз?
– Помнишь, как недавно мы с ней как будто пришли к согласию. Она обещала месье де Брюнофф, что Vogue сможет увидеть всю ее новую коллекцию на предварительном показе. Как мы и договаривались, команда приехала на улицу Камбон, набросала эскизы некоторых моделей и сделала несколько снимков. Но когда мадемуазель Шанель увидела сделанную нами подборку, у нее начался приступ ярости, которого так боятся ее сотрудницы и служащие. Она хотела все уничтожить под предлогом, что выбранные месье де Брюнофф и мадам д’Айен модели не создают верного представления о «духе коллекции». Пришлось как можно скорее возвращаться на улицу Камбон и на этот раз рисовать и фотографировать выбранные ею модели.
– Ну так все закончилось хорошо… И потом, нормально, что художник принимает близко к сердцу то, что связано с его ремеслом, разве нет?
– Постой! Это еще не все. Она сделала все возможное, чтобы увидеть макет тех страниц, которые посвятил ей Vogue. И опять ее ничего не устраивало! Она потребовала, чтобы журнал отводил всю страницу одной модели, и не больше! И она даже запретила, чтобы рядом с ее платьями, на странице напротив, размещались творения ее конкурентов или тексты с упоминанием имени соперника… Согласись, если бы все кутюрье вели себя так же, как она, нам пришлось бы просто закрыть журнал! Месье де Брюнофф был так раздражен, что даже лишился чувства юмора. Он выглядел точно так, как в тот день, когда мадам Чейз потребовала от него, чтобы он составил чистый и читабельный вариант развертки журнала за две недели до отправки в печать. Он был похож на большого обиженного ребенка, сжимающего в зубах трубку!
В самом деле, миссия Мишеля де Брюнофф была деликатной. Ему нужно было угождать издательским требованиям материнской компании в США – что требует организованности, которая ему совсем не свойственна, – и нянчиться с обидчивыми дизайнерами, которым достаточно было перейти Елисейские Поля или взять телефонную трубку, чтобы сыпать комплиментами или угрозами.
К огромному счастью, редакциям журнала в Лондоне и Нью-Йорке эта опасность не грозила, но у бедной Соланж де Ноай, герцогини д’Айен, принятой в 1929 г. на работу редактором раздела моды в Париже, не было возможности ее избежать. Привычная к скачкам и салонам богатого квартал Отей на западе Парижа, теперь она должна была долгими часами выслушивать и утешать творцов моды, составлявших ядро журнала. Среди самых неподатливых Шанель, безусловно, занимала особое место. Обещая, чтобы отказаться, разделяя, чтобы властвовать, ужасная Габриэль Шанель зачаровывает современников так же, как приводит в оцепенение своих сотрудников.