Москит пробрался под куртку, уселся у него на носу и принялся сосать соленый пот. Оливер медленно поднес руку к лицу и раздавил его.
Он не находил себе места. Москиты жалили сквозь одежду, тело горело и зудело. Надо развести костер.
Трут он добыл, растерев в порошок пригоршню сухих листьев. В листьях оказались клещи. Он с недоумением смотрел на их красные тельца. Откуда они здесь взялись? Наверно, ондатра занесла.
А теперь надо сделать то, о чем он слышал много лет назад на Огайо. Нужно найти дождевую каплю или немножко росы. Он взглянул на дуб — листья были сухие и пыльные.
Он пожал плечами. Где-нибудь капля да найдется. Он нашел ее на стебле тростника, глубоко в пазухе листа, куда не доставало солнце.
Может, она достаточно прозрачна… Может…
Медленно, бережно он понес ее. Только бы не уронить. Если она скатится, линза пропала. Старики говорили, что у них получалось. Старики, набравшиеся всяких индейских историй. Сами помнили или слышали от дедов. О людях, которых бросали, думая, что они мертвы, а они возвращались, чтобы убить своих убийц и пришить на место свой скальп.
Трясущиеся старики. Сидят перед бакалейной лавкой Андерсона на солнцепеке. Объясняют мальчишкам, как надо снимать шкуру. Не успеешь мигнуть, как я обдеру белку — сущий пустяк, если знаешь, как взяться. И тушу оленя разделать проще простого, да к тому же и вырезаешь-то ведь только лучшие куски… Лучше сделай на индейский манер. Этому я научился, когда жил со скво… Их собственные рассказы, рассказы их отцов, рассказы, взявшиеся неизвестно откуда.
Оливер надеялся, что они говорили правду.
Он отложил стебель с каплей в сторону и начал остальные приготовления, а москиты набивались ему в уши и щекотали крыльями щеки. Он разложил тоненькие прутики на ракушках, чтобы они прогрелись сверху. Осталось сделать пуховку. Старики говорили, что нужна пуховка.
Он пошарил в карманах, собрал свалявшиеся ворсинки и принялся раздирать комочки, пока не собрал пуховку величиной с ладонь. Затем он взял карманный нож, распорол шов рубашки, надергал непослушными пальцами ниток и положил их поверх пуховки и трута. Потом взял стебель с каплей и осторожно отогнул лист так, что она осталась на черенке. Его линза! Он присел на корточки, крепко обхватил левой рукой запястье правой, навел слепящую белую точку на пуховку и застыл.
Старики говорили, что это должно получиться. Что у них получалось.
Он забыл прикрыть голову курткой. Москиты облепили его лицо и шею. Он чувствовал, как их хоботки впиваются в кожу, но не смел пошевелиться. Он внушал себе, что это не его шея. Меня там нет, я здесь, в этих вот руках, в этих пальцах… На руках тоже сидели москиты — он насчитал пять или шесть… нет, семь; головы опущены, хоботки сосут… Но меня и здесь нет. Я — в капле, в линзе, в солнце, которое ее освещает…
Пуховка словно зашевелилась. Он быстро замигал, чтобы прогнать москитов. Он ждал язычка пламени, всей своей волей пытался его создать. Сначала это было лишь легкое движение, словно там тихо заворочалось какое-то насекомое. Он не сводил глаз с пронзительно белой точки солнечного света. Ворсинки шевельнулись. Да, несомненно.
Он сделал свое дело, крохотный белый глазок, солнца.
Вот опять движение. Трепет. Светлые нитки начали темнеть. Закурился дымок. По пуховке, точно красные жучки, поползли искры. Держа линзу в прежнем положении, он начал дуть. Между зубами, нежно. Словно дул в женское ухо.
Он увидел перед собой это ухо, розовые извилины, по которым скользило его дыхание — легче любого прикосновения, но более настойчивое.
Искорки превращались в язычки пламени. Затрещал трут. Он начал подкармливать свой костер, эти желтые живые существа. Младенцы, которых он насытит. Я кормлю их. У меня нет груди, и я кормлю их деревом.
Костер разгорался, и он сложил над ним пирамиду из сухих сучьев. Потом бросил в огонь содранный с дубов мох, чтобы было больше дыма. Ему ело глаза, по щекам текли слезы, но москиты исчезли.
Он выбрал тенистое место с небольшим уклоном, чтобы голова была выше ног, соскреб тупой стороной мачете мусор и растянулся там, глядя в небо, заслоненное дымом костра.
Он проснулся, чувствуя на себе чей-то взгляд. Мачете лежало у него под рукой. Наготове.
Перед ним стоял старик, маленький, щуплый, с запавшим ртом. В руках он держал дробовик. Позади него у берега стояла пирога, в которой, скорчившись, сидел мальчишка лет десяти. Его рубашка без единой пуговицы распахнулась на вздутом животе. Вывернутый пупок торчал, как крохотный указательный палец.
Оливер спросил:
— Ты всегда так подкрадываешься к людям?
Глаза старика были водянисто-голубыми, а лицо цветом напоминало дубовую кору. Он кивнул мальчику, и тот сразу подбежал к нему.
— Немой, что ли? — спросил Оливер.
— Он по-английски не говорит, — сказал мальчик.
Оливер пожал плечами:
— А по-каковски он говорит?
— По-французски. А я говорю по-английски. Оливер зевнул.
Мальчик сказал:
— Мой отец — он хочет знать, почему ты здесь.
— Он твой отец? — Оливер подумал: в этом старом хрыче больше жизни, чем кажется на первый взгляд.
— Он хочет знать, почему ты зажег сигнальный костер.
— От москитов… Вы тут живете?
— Là bas. — Старик мотнул головой назад.
— Там, — сказал мальчик.
— Значит, он меня понимает?
— Черт тебя дери, — сказал старик. Его сморщенное лицо осталось неподвижным.
Мальчик спросил:
— Ты зачем здесь? Тут только мой отец ставит капканы.
— Я капканов не ставлю. — Оливер начал растирать искусанные москитами руки. Им досталось от них больше всего. — И вот что… — Оливер поколебался и решил сказать правду. — Я убежал с парохода.
Старик кивнул. Мальчик спросил:
— Когда?
— Ночью.
— Где этот пароход?
— Откуда же я знаю? Где-нибудь на реке.
Старик опять заговорил — глухо, глотая слова. Оливер подумал: даже знай я этот язык, все равно ничего не разобрал бы. У него же ни одного зуба не осталось.
Мальчик сказал:
— Мой отец — он спрашивает еще два вопроса.
— Ну?
— Где тебе надо?
— Куда? В Новый Орлеан.
— А за тобой гонятся?
Сморщенное детское лицо, которое, если не считать глаз, ничем не отличалось от лица старика.
— Не знаю. Думаю, нет. А может, и гонятся. Старик отнял одну руку от дробовика и показал на пирогу. Оливер перевел взгляд на мальчика.
— Мы тебя возьмем…
В пироге было только одно свободное место — на носу. Мальчик сидел посредине, старик — на корме. Оливер с непривычки плохо удерживал равновесие, пирога закачалась, черпая воду.
— Тихо сиди, — резко сказал мальчик. — Тихо.
Оливер застыл. Вода только на дюйм-другой не доходила до борта. Старик взял весло. Когда он погрузил его в воду, пирога качнулась и заплясала, но после второго гребка выровнялась и отошла от берега. После третьего она заскользила вперед так стремительно, что под носом поднялся небольшой бурун, и время от времени вода заплескивалась внутрь, стекая в затхлую лужицу у их ног.
Они плыли по узким протокам, которые казались не шире пироги. Старик повернул, потом повернул еще раз.
Как он находит дорогу? — думал Оливер. — Он же видит не больше, чем я.
Вскоре они вышли в широкую чистую протоку шириной около тридцати футов. Оливеру показалось было, что в ней есть небольшое течение, но потом он решил, что ошибся. Мимо проплыла водяная змея. От ее черной головы расходился клинообразный след. Старик греб размеренно и спокойно.
Оливер сказал:
— Скажи отцу, что у меня денег мало, но я отдам ему их все, если он выведет меня на дорогу, по которой я смогу добраться до города.
Пока мальчик переводил — по-видимому, такой длинной фразы старик понять не мог, — Оливер думал о своем поясе с золотом. Если бы они знали, сколько у него денег — Оливер ухмыльнулся метелкам тростников, — они б его, конечно, убили. Наверно, у него вид последнего бедняка, не то его уже не было бы в живых.
Мальчик спросил:
— Сколько у тебя есть?
— Хотите сейчас получить? — Оливер прикинул, что они думают получить. Насколько бедным он им показался? Только бы не догадались о поясе. — Может, вам покажется мало…
— Сколько? — повторил мальчик.
Оливер принял решение.
— В подкладке куртки у меня зашита золотая монета в десять долларов и еще четыре серебряные. Золотую я отдам вам.
— Сейчас, — сказал старик.
Оливер неуклюже повернулся. Пирога сразу накренилась, мальчик ухватился руками за борта, весло старика рассекло стекло воды.
— Если я попробую снять куртку, мы все свалимся и воду.
Старик перевел про себя эти слова и кивнул. Его весло вновь погрузилось в воду, под носом лодки встал бурунчик, и вдоль бортов побежали две волны.
Они причалили у большой дубовой рощи. Среди корявых, искривленных деревьев стоял на высоких сваях дом под жестяной крышей. Пока Оливер растирал онемевшие ноги — мальчик с ухмылкой следил за ним, — он заметил, что дом совсем обветшал: крыша была вся в заплатах, вокруг окон без ставней зияли дыры. Но двор был чисто подметен, а под провисшим крыльцом сидели куры.
— Принеси-ка мне воды, — сказал Оливер, повернувшись к мальчику.
Он сел на нижнюю ступеньку и, положив мачете и куртку рядом, стал ждать. Мальчик принес ведро и ковш.
Когда его губы коснулись воды, Оливер вдруг осознал, как они потрескались и как распух язык. (Почему я не замечал этого раньше?) Он положил ковш и стал пить прямо из ведра.
На лбу у него выступил холодный пот, а голова кружилась, как у пьяного.
Мальчик сидел на корточках совсем рядом. Оливер мог бы потрогать его коричневое сморщенное лицо.
Оливер сказал:
— А знаешь, в Мексике есть боги, маленькие такие божки — совсем как ты.
Мальчик недоумевающе прищурился.
Оливер потер шею и плечи. Он был уверен, что кто-то наблюдает за ним из дома. Но он не обернулся.