— У меня еще есть новость. Он не из ваших, но я слышал, что вчера ночью убили Берта Филлипса — где-то под Наполеонвилем.
— Вчера утром, — поправил Старик.
— У Филлипса был дробовик. — Ламотта усмехнулся человеческой глупости. Шоферы Старика никогда не брали с собой оружия. Они полагались на глубокую тайну, которой были окружены операции, на постоянное изменение маршрутов, на свою лихую езду и на взятки, которые щедро раздавал Старик. Если случалась неприятность и их останавливали полицейские или бандиты, они не сопротивлялись, а с улыбкой повторяли то, что и так было хорошо известно всем причастным к делу: Старик готов тут же выкупить их груз.
Этот метод действовал безотказно. За все годы Старик потерял только двух шоферов. Их убили в одну и ту же ночь на одной и той же дороге трое честолюбивых молодых людей из маленького городка Брейтуэйт. Роберт помнил этот случай — он как раз начал работать у Старика. Через несколько дней эти трое были выброшены из машины перед брейтуэйтской почтой. Их располосовали бритвами и аккуратно завернули в простыни, чтобы меньше натекло крови. Ламотта уговаривал Старика послать на похороны цветы. «Это все свяжет и будет хорошо выглядеть». — «Сантименты, — твердо сказал Старик. — Люди и так будут знать».
— Насилие — это лишнее. — Старик снова указал на дверь. — Ведь все можно уладить с помощью денег. А теперь уходи, я занят.
От нечего делать Роберт Кайе постоял у входа под небольшой ветхой маркизой, по краю которой, точно щербатые зубы, торчали перегоревшие лампочки. Он смотрел на зеленую, обсаженную деревьями Эспленейд-авеню, слушал перекличку пароходных гудков на реке, вдыхал кисловатый запах, который приносил оттуда ветер. Он вежливо, как полагалось, кланялся первым редким покупателям. Порой какая-нибудь молодая женщина улыбалась ему. Но он был так взбудоражен, что ничего не видел.
Старик первый заметил, что Роберт Кайе начал расти.
— Наверное, ешь как следует, мальчик. Даже кэджен вроде тебя будет расти, если его подкормить…
Роберт сутулился, стыдясь своих добавочных дюймов. Он даже пробовал не есть, но через несколько дней у него появилась странная легкость в голове и он без всякой причины принимался визгливо хихикать. Отчаявшись, он снова начал есть. Никогда еще он не испытывал такого голода. Но ведь у его дяди и за неделю не набралось бы столько вкусной еды, сколько он поглощал теперь за один день.
Странно, думал он. Все время, пока он был ребенком, люди ели, как он теперь, но ему-то это было неизвестно. А потому он просто не поверил бы, что нечто подобное возможно.
Еще он заметил, что начал думать. Размышлять о том и об этом. Прежде за ним такого не водилось, но ведь размышлять тогда было не о чем…
Словно он и не жил вовсе, пока не начал работать у Старика. Он просто шнырял в поисках пищи, как собака… или даже, как курица, рылся в пыли, клевал что мог. Тогда он еще не начинал жить. Нигде не был, ничего не видел.
Старик развлекался тем, что водил Роберта обедать в рестораны, а оттуда вез к портному.
— Рукав надо бы сделать на дюйм длиннее. Как это выйдет?
Старик смеялся, а Роберт утешал себя мыслью, что мог бы съесть вдвое больше, чем съел.
Если Роберт вечером не работал, он шел к своей девушке. Ее звали Нелла Бошардре. Они познакомились полгода назад, когда она пришла с матерью в магазин. Хотя Роберт просиживал у них дома почти все свое свободное время, они редко оставались одни. Ей шел двадцатый год. Она была благовоспитанной дочерью чрезвычайно респектабельных родителей. Иногда они ходили кино — в сопровождении ее сестры, матери и одной-двух подруг, иногда ездили на пикники, но чаще всего сидели на веранде или во дворе, в увитой виноградом беседке, и играли в карты. Мать то и дело заглядывала туда или же следила за ними с заднего крыльца. Время от времени являлся и отец, низенький, лысый человек с пучками черных волос над ушами, в белом крахмальном халате, который трещал при ходьбе. Он был зубным врачом и по вечерам тоже принимал больных. Некоторые пациенты, говорил он, предпочитают лечить зубы после работы, а ему все равно нечего делать. Затянувшись раз-другой сигарой, он возвращался к своим дуплам и пломбам.
Роберт всегда скучал. Нелла была не особенно хорошенькой — каштановые волосы, карие глаза, худенькая фигурка. Он не любил кино и терпеть не мог карт. Ее мать он считал дурой, а сестру — идиоткой. Он не понимал, почему он все ходит и ходит к ним.
В этот вечер Нелла спросила:
— Вам нравится, как я уложила волосы?
— Да, — сказал он, — нравится. Они теперь короче или длиннее?
— Намного короче. Я так и знала, что вы не заметите.
— Нет, я вижу, что они причесаны красиво.
Она улыбнулась и постучала колодой по ладони (он вспомнил, как Старик стучал телефонной трубкой по ладони, досадуя на человеческую глупость).
— Роберт, вы никогда не думали о своем будущем?
— Нет, — сказал он. — Кажется, нет.
— Не могли бы вы найти работу получше?
Он уставился на зеленые гроздья под потолком беседки.
— Старик… то есть мистер Оливер, не захочет, чтобы я ушел от него.
— Вы его родственник? — Ее взгляд сказал ему, что Старик слывет в городе богачом.
— Нет, — твердо ответил он. — Не родственник. Но он хорошо ко мне относится.
— А виноград можно рвать прямо с качелей, — сказала Нелла. — Конечно, осенью, когда он поспеет.
— Очень удобно, — вежливо сказал он.
— Серьезно, Роберт, вам было бы лучше приобрести какую-нибудь профессию.
— Но мне и так хорошо.
— Вот как мой двоюродный брат Ноэль Делашез. Он окулист. Или как папа.
— Ну, — сказал он. — Ну…
В этот вечер он ушел раньше обычного — его одолевала дремота.
— Поедем в субботу в Милнеберг.
Она надула губы.
— Вы ведь знаете, что мама не пускает меня в такие места.
— Ну, тогда в Испанский форт. Я попрошу у Старика на субботу его большую машину.
Но она все равно не была довольна.
— Свободный вечер в субботу, как у приказчика из обувного магазина.
Он засмеялся:
— Вот именно.
В субботу они поехали кататься — мать Неллы, ее сестра и она сама. Они тряслись в огромном новом «паккарде» Старика вдоль Нового канала, а кругом сгущались сумерки. Едва Роберт усадил их в машину, как его, точно туман, начала обволакивать скука. От их бессвязной болтовни этот туман сгущался и сгущался, пока не окутал его, словно толстое одеяло.
Он покорно сидел с ними в маленьком парке на берегу озера и слушал, как грохочет военный оркестр — в реве труб и уханье барабанов почти невозможно было разобрать мелодию. Он медленно прогуливался с ними взад и вперед в прохладном влажном воздухе. Он хихикал вместе с ними, когда они спотыкались о битые кирпичи и заглядывали за осыпающиеся стены старого форта.
— Роберт, — сказала Нелла, — поедем домой. Я приготовила для вас сюрприз.
— Правда?
(Какой еще сюрприз? — тупо подумал он, совсем убаюканный скукой.)
— Я сделала чудесное мороженое. Представьте себе, я весь день вертела ручку мороженицы на заднем крыльце.
— Но ведь вам же все равно нечего делать.
— Глупыш! Мороженое чудесное, и вам понравится. Лимонное!
И они отправились домой. Они сидели на качелях на веранде (виноградную беседку облюбовали москиты), и вдруг ему в голову пришла мысль. Он ужаснулся и все-таки сказал:
— Нелла, а что, если нам пожениться?
Ее лицо сохранило ласковую невозмутимость, и он понял, что она ждала этих слов и довольна, оттого что наконец их услышала.
— Ну… — сказала она. — Ведь это очень серьезно и… Ну, я должна подумать.
— Валяйте, — сказал он.
— Жаргонные выражения ужасно грубы, вы не находите? — Она сделала гримаску. — Я дам ответ через неделю.
Еще одна отрепетированная фраза. Она хорошо подготовилась.
— Вы ведь понимаете, как важно все взвесить, навсегда связывая свою судьбу с другим человеком.
Он улыбнулся этой книжной фразе.
— Что, например?
— Ну, — сказала она, — я не хочу обидеть вас, Роберт, но, если у нас будут дети и они захотят узнать, чем занимается их отец, как я смогу сказать им, что вы бутлегер?
— Скажете, что я служу в универсальном магазине. Так будет лучше?
— Как я скажу им, что их отец — простой приказчик?
— Ну, скажете, что я бутлегер.
Она вздохнула.
— Может быть, — сказала она, — вы получите повышение.
— Договорились, — сказал он, усмехнувшись. — А где же хваленое мороженое?
В этот вечер он долго не уходил. Они сидели в углу веранды, заслоненные большой плетеной корзиной с папоротником. Роберт заметил, что с той минуты, как он сделал предложение, мать Неллы больше не появлялась. Значит ли это, что он теперь свой? Или они думают, что поймали его в ловушку, что он теперь безвреден? Как бы то ни было, а выходит смешно. История во вкусе Старика. Утром он ему расскажет.
Он тихо покачивался на качелях в мягкой прохладе летнего вечера рядом со своей нареченной и думал о том, что может показаться смешным Старику.
Он расхохотался.
— Что вас так смешит? — Нелла придвинулась к нему совсем близко.
— Да так, пришло в голову.
— А обо мне вы совсем и не думаете?
— Если бы вы знали, что я о вас думаю!
Например, как она ухитрилась сообщить матери?
Откуда та узнала? Какой-нибудь условный сигнал? Так какой? Или мать прячется где-нибудь и подслушивает?
Да, подумал Роберт, Старику будет над чем посмеяться.
Следующие две ночи Роберт развозил очередные партии. Потом он отправился в Хьюстон с чемоданом, набитым аккуратными пачками двадцатидолларовых бумажек. Старик возвращал долг. Роберт передал чемодан человеку, фамилия и адрес которого были записаны у него на листке, пообедал и с первым же поездом вернулся в Новый Орлеан. За все это время он ни разу не вспомнил о Нелле. Но когда за окном замелькали болота и лачуги, с которых начинался город, она овладела его мыслями. Ее тонкая фигура плыла за полуопущенной шторкой, ее лицо отражалось в стекле.