— Это Роберт Кайе. — Он старался говорить медленно, чтобы она все разобрала. — Передайте, пожалуйста, вашему отцу…
— Он дома. Я сейчас его…
— Не надо, детка. — Это слово вырвалось у него случайно, оно было неуместно. Он хотел быть безупречно официальным и вежливым. — Скажите ему, что я сейчас приеду. И все.
Он положил трубку, потом опять снял и набрал другой номер.
— Можно Бетти? — Он ждал, устремив глаза на бутылку.
— Приветик, — раздался резкий, металлический голос.
— Лапочка, рядом со мной стоит бутылка «Чивас регал».
— Роберт, как мило, что вы позвонили.
По ее тону он догадался, что рядом с ней мать.
— Сегодня встретимся?
— Я, пожалуй, лягу нынче рано, Роберт, — сказала она. — Мы с мамой устали.
— Через час?
— Да, что-то в этом роде.
Он откинулся на подушки — времени у него было достаточно. До ее дома на Клейборн-авеню всего пять минут езды. Очень удобно, когда твоя девочка живет по соседству. Два последних дня уходили в глубины памяти, кровь, ударившая в голову, уносила их прочь.
Как всегда, он оставил машину у незастроенного участка на Джина-стрит и, взяв пакет с бутылкой под мышку, направился к большому белому дому на углу. Пройдя через калитку, которая никогда не запиралась, он оказался в саду, заросшем гибискусом, бумажной шелковицей и хедихиумом с поникшими розовыми цветами. Его щеку задел влажный перистый лист папоротника. С них всегда течет, даже в самую сухую погоду, черт бы их побрал. Он встал у мирта и, рассеянно постукивая пальцами по гладкому стволу, начал ждать, когда откроется дверь подвала.
В первый раз он пришел сюда год назад с Элом Стивенсом. Они познакомились на ипподроме. Эл вертелся коло конюшен — он был невысок, темноглаз, служил и муниципалитете и приходился дальним родственником мэру. «Вам нужно нечто такое-эдакое, мой друг. И я могу вам это предложить. Ничего подобного вы еще не видели».
Так он познакомился с Бетти.
Роберт не мог понять, почему он терпеливо стоит в темноте и ждет. Ведь так просто найти себе девочку — в притоне, в кино, на трамвайной остановке. Просто на улице. Как тогда на Жиро-стрит. Он ходил туда к букмекеру и на этот раз обогнал женщину в зеленом платье и с коротко, по моде, подстриженными темными волосами. Что-то в ней было такое… Он быстро ушел вперед, чтобы потом пойти ей навстречу. Он прошел мимо нее, почти не глядя. Но теперь он был уверен. Повернувшись на каблуках, он зашагал следом за ней. Она остановилась у витрины, и он остановился рядом. «Это греческий ресторан, — сказал он. — Может быть, вам нравится, как готовят греки?» Она улыбнулась медленной улыбкой. Он помнил, как она сказала, что ей сорок пять лет и что она бабушка. Он не поверил — на вид ей было двадцать пять. У женщин бывают всякие странности. Ну, вот и у нее была.
Так почему, если кругом столько женщин, он стоит сейчас в сыром саду и ждет, когда откроется дверь? Что в ней такого особенного, что он притащил бутылку очень дорогого, настоящего шотландского виски? За «Чивас регал» платят бешеные деньги, а тут вонючий подвал, продавленная кушетка, два мутных грязных стакана и, может быть — может быть! — несколько кусочков льда, если ей удастся стащить их на кухне.
Но только эта кушетка… она была для них как живая. Его тело пронизывала властная пульсирующая боль. «До того хорошо, что больно, лапочка, — шептал он. — Даже больно». Ему чудилось, что его тело светится, как волны ночью, все голубое и сверкающее. Сияние то угасало, то вспыхивало, а потом взметывалось и откатывалось, как прибой, а он весь содрогался, замирал, исчерпывая свое дыхание, и на мгновение в глубоком покое ощущал себя единственным человеком в мире, совершенным и одиноким.
Сукин ты сын, сказал он себе и переступил с ноги на ногу. Потом ощупью добрался до стены дома и прислонился к ней. Когда дверь наконец открылась, он не шевельнулся. Ну-ка, ну-ка. Она постояла в нерешительности, потом шагнула в темноту левой ногой, правой ногой, на цыпочках, чтобы не выпачкать туфли в грязи. Ее халат голубел в смутном свете. Не знает, что делать. Никогда прежде ей ждать не приходилось. Сотни их сразу кидались вперед. Приоткрой только дверь… Пусть подождет, пусть постоит там. Маленькие носки все глубже уходят в перегной. Опавшие листья здесь никогда не сгребают, и слой ложится на слой, мягкий и податливый. Сладострастные листья. Полные червей. Самцов и самок, мерно извивающихся вместе.
Сделала еще шажок, подобрала полы длинного халата. Никогда еще она не отходила от двери так далеко. Испортит туфли — и как объяснит это? Я испачкала туфли, бегала за кошкой, мама. А есть у них кошка? Собаки нет, никто не лает. Она шепнула:
— Роберт.
Слишком тихо и спокойно. Погоди еще немного.
— Роберт, Роберт, ты здесь?
Смотрит туда, где он всегда ждал ее, и не догадывается обернуться.
— Роберт!
Уже громко и внятно. Умница. А теперь отзовусь и посмотрю, как она вздрогнет.
— Бу-у-у, мордашка!
Позднее, забираясь в машину, он вспомнил, что его ждет Старик. Он сидел в запыленном форде и, прищурившись, смотрел на темную улицу. Все фонари были окружены радужными венчиками, в голове у него звенели спадающие волны опьянения. Он был легким, невесомым и очень хотел пить. Мотор зачихал в ночной сырости, на мгновение смолк и судорожно заработал. Сцепление не отжималось, передачу заело, лязгнули шестерни. Он ударил ногой по педали, чтобы прекратить их визг. У него покалывало в затылке и вдруг дернулось ухо, оно ползло и плясало где-то за виском. Может, Старик меня уже не ждет, подумал он. Если в окнах темно, поеду прямо домой.
Дом Старика сверкал всеми огнями. Роберт посмотрел на широкие ступеньки, на сияющие матовые стекла парадной двери.
— И все это в честь меня, — хихикнул он. — Уйду отсюда во всем величии славы!
Он зашагал вверх по ступенькам. Никогда не замечал, что их так много… Уши заложило, точно под водой плыву.
Едва он ступил на красные плитки крыльца, как дверь распахнулась.
— Мы тебя ждем, — сказал Морис Ламотта.
Роберт замер на полушаге:
— Я не знал, что вы тут.
— Мы ждем уже почти четыре часа.
Роберт, прищурясь, смотрел на узкую, сдавленную голову, на непроницаемое лицо, на щуплое тело в полосатом полотняном костюме.
— День был тяжелый, — медленно сказал он. — Я как-то не привык, чтобы меня убивали.
В глубине карих глаз Ламотты что-то возникло. Насмешка. Удивление. А может быть, простой интерес. Тонкие губы сказали:
— Да, это меняет положение. И действительно может оказаться очень неприятным.
— Идите к черту, — сказал Роберт.
Старик сидел в большом синем кресле у декоративного камина, в котором вместо поленьев лежала охапка высохших цветов. На столике рядом с ним стоял запотевший бокал виски со льдом. Он был почти нетронут.
— Я знаю, что запоздал, — сказал Роберт. — Я ухожу.
Брови Старика чуть-чуть поднялись. Он молча кивнул на стул. Роберт словно не заметил.
— Мне не нравится, когда за мной охотятся. Это меня нервирует. И я ничего не узнал, кроме одного: все врут. Я даже не знаю, где пошла на дно ваша проклятая лодка. И я поищу себе другую работу.
Он вдруг осекся, заметив, что говорит с кэдженской интонацией. А я думал, что совсем от нее избавился… И думал, что у меня есть мужество. А его нет.
— Я остался жив и ухожу. Черт побери, у меня даже пистолета не было! Понимаете, как я себя чувствовал?
— Пистолет все равно не помог бы, — возразил Старик. — Стрелять они умеют лучше тебя. А с пистолетом ты вообразил бы, что можешь оказать сопротивление.
— У меня не было пистолета, — сказал Роберт. — Я так не согласен.
Опять эта проклятая интонация!
Старик снова указал пальцем на стул:
— Я ведь не знаю, что случилось.
Он так устал… Может, присесть на минутку?
— Только для того, чтобы вы перестали тыкать пальцем, — заявил он Старику.
Спина ныла, глаза наливались свинцом. Черт бы ее побрал! И зачем меня к ней понесло!
Под ногтями у него была грязь. Как он мог ее набраться в постели с Бетти?
— Я расскажу вам, что случилось.
Когда он кончил, Старик ничего не сказал. Он молча прихлебывал виски, и отпотевшие капли падали с бокала ему на лацкан. Ламотта сидел не шевелясь.
— Так что я ухожу, — сказал Роберт.
Старик, казалось, не слышал. Он смотрел в пустой бокал и встряхивал его, прислушиваясь к шороху льдинок. Злость Роберта сменилась раздражением, раздражение — скукой, и он забылся в пьяной дремоте.
Некоторое время спустя он сквозь сон осознал, что Старик и Ламотта разговаривают, спорят.
Ламотта сказал:
— Вы делаете ошибку.
Старик сказал:
— Я позвоню не откладывая. Который теперь час в Нью-Джерси? Ну, да Луис только обрадуется, если его разбудят таким предложением.
Роберт услышал, как Старик, тяжело ступая, вышел в холл к телефону и начал нетерпеливо дергать рычаг. Роберт заерзал и приоткрыл один глаз. Прямо на него с перекошенным от гнева лицом смотрел Морис Ламотта.
— Из-за тебя Старик только что ухнул дикие деньги, слышишь? Он кончает с бутлегерством.
— Из-за меня? Я же ухожу.
— Он не даст тебе уйти.
— Вот что! — сказал Роберт. — Пусть он мне не указывает, что делать. Я всегда могу опять пойти в рыбаки.
— И я сам взял тебя! — Ламотта отошел и уставился в замурованное мраком окно.
Роберт громко зевнул. Рыба, рыба, что за рыба! Когда Старик вернулся в гостиную, он уже снова дремал.
— Все, — сказал Старик. — Я знал, что Луису это подойдет.
— А вы знаете, сколько вы потеряли? — сказал Ламотта.
Старик подложил в бокал льда и налил себе виски.
— Не век же будет сухой закон, мой друг. Его отменят, и довольно скоро. Ты это знаешь не хуже меня.
Ламотта гневно фыркнул:
— Когда-нибудь я точно подсчитаю, сколько вы потеряли, потому что испугались драки.
Старик усмехнулся сухо и невесело: