— Ты сам не веришь тому, что говоришь, мой друг.
— Это же все любители, — умолял Ламотта. — Вы бы легко с ними справились.
— Нет, Мосси, — сказал Старик, и Роберт не сразу понял, что Мосси — это Морис Ламотта. — Это было бы нелегко. И вызвало бы… — Старик помолчал, подыскивая подходящее слово, — …осложнения.
— Ну а Луис? — Ламотта все еще не сдавался. — Что, по-вашему, сделает Луис?
— Возможно, уберет, их всех.
— Луис думает, что вы струсили.
— Какое мне дело, что думает Луис? Я со всем этим покончил, и мне не нужно заботиться о моей репутации. Пусть Луис забирает барыши и выпутывается из осложнений. Пусть попользуется напоследок.
— Вы слишком дешево уступили. — Ламотта чуть не поперхнулся.
— Мосси, мой друг, ты забываешь, что прибыль можно получать и законным путем. Я теперь добропорядочный предприниматель.
У Ламотты вырвался вздох, почти рыдание. Старик сказал:
— Пойми, я не хочу рисковать мальчиком. Я больше не рискну его жизнью ни за какие деньги.
Роберт проснулся, резко вздрогнув, почти подскочив. Старик сидел на прежнем месте, только теперь возле него стоял поднос с завтраком и в комнате пахло кофе. За окном начинало светать — позади мохнатого хохолка пальмы восточный край неба стал зеленоватым.
— Почему вы меня не разбудили? Я же проспал всю ночь.
— Когда ты спишь, нам спокойнее.
У Старика грустный вид, решил Роберт. Или он просто устал?
— Ну, мне пора.
— Сядь, — сказал Старик.
— Я ведь ушел от вас.
— Нет, — сказал Старик. — Сегодня ты отправишься на поезде в Чикаго, а оттуда в Денвер.
— Мне надоело ездить взад и вперед.
— Останься тут, — сказал Старик, — и тебя убьют.
Роберт молча глядел на Старика, стараясь понять.
— Я дорого заплатил за твою безопасность, — сказал Старик, — и не хочу, чтобы эти деньги пропали зря. — Он медленно поднялся с кресла. — Ты слышал наш разговор, и вопреки мнению Ламотты я вовсе не люблю терять деньги… Иди побрейся, если хочешь, но из дома не выходи. А я разбужу дочерей и скажу, чтобы они собирались.
Роберт замигал:
— Дочерей?
— Нам всем полезно отдохнуть. Скоро школьные каникулы, и монахини позволят девочкам недоучиться месяц.
— У меня трещит голова, и вообще мне скверно, — сказал Роберт. — Куда мы едем?
— В следующий раз не пей так много, оттого что перепугался, — сказал Старик. — А едем мы на Запад и весь его осмотрим. Может, я куплю там ранчо.
Они осмотрели весь Запад, как и обещал Старик, — от Монтаны (где он купил-таки ранчо: «Я иногда не: прочь поохотиться») до Аризоны, где они добросовестно обозрели Рио-Гранде. Несколько месяцев они старательно путешествовали: тряслись верхом на лошадях по каменистым дорогам, пробирались на мулах по таким узким и опасным тропинкам, что у Роберта кружилась голова и он закрывал глаза, тащились по узкоколейке к заброшенным рудникам, мчались в комфортабельных поездах по необъятным просторам, где час за часом взгляд не встречал ничего. Роберт помнил бесконечные, похожие как две капли воды горы и цветы на их склонах — водосборы, трогавшие его своей тощей уродливостью (что-то со мной не так, говорил он себе, если я начинаю придавать значение цветам), снежно-белые от лунного света песчаные равнины, кучи камней, увековечивавшие рождения, смерти и сражения. И ветры — секущие сухие ветры. Старик любил горы, а шум ветра вызывал у него мягкую, задумчивую улыбку, словно он что-то вспоминал.
Роберту от этих ветров становилось не по себе. И от Тихого океана тоже. Они поехали в Сиэтл, а потом в Портленд («Я еще их не видал», — сказал Старик) и по дороге совершили специальную экскурсию, чтобы посмотреть Тихий океан. Они стояли на краю голого осыпающегося обрыва и глядели вниз, за коричневую полосу, пляжа, на океан. Его поверхность то вздувалась, то опадала, словно он дышал. С того дня Роберт больше никогда не видел Тихого океана — ему отчего-то чудилось, что это было бы опасно.
Они путешествовали почти четыре месяца, и за все это время Старик ни разу не заговорил с Робертом о делах. Иногда появлялся Морис Ламотта, но, переночевав, тут же уезжал назад. Даже телефоном Старик как будто совсем не пользовался. Как он и сказал, это был полный отдых.
Когда они вернулись в Новый Орлеан, Роберт был женихом Анны, дочери Старика.
Он сам не знал, как это произошло. Ему помнилось, что он подумал: «Ей семнадцать, блузка спереди так и топорщится — пора бы ей замуж». Однако он совершенно не помнил, как предложил ей стать его женой. Но конечно, было именно так — не сама же она предложила, чтобы они поженились, в этом он был уверен. Слишком она была кроткой и благовоспитанной. Даже голос у нее был нежным и тихим: он словно еще звучал, когда она переставала говорить.
Роберт недоумевал. В ней не было никакой смутности, молчаливости. Она говорила ясно и умно. Как и отец, она любила горы — Роберт чувствовал, как она дрожит от возбуждения, когда смотрит на них. Она была молода и красива, а ему все время казалось, что она вот-вот обернется клубом дыма… и исчезнет.
Вот, наверное, почему, думал Роберт, уже устав от этих отвлеченных размышлений. Надо попробовать…
Он женится на этой красивой девушке. Хватит с него сырых садов и ожидания в темноте.
Он попытался представить себе, как это бывает, когда дома тебя ждет жена. Собственный дом. В первый раз. Даже когда была жива мать, они ютились у родственников. Дома дядей, теток и бог знает кого еще — все они были чужими и пахли другими людьми. Теперь его дом будет пахнуть только им, им одним. Будет принадлежать ему, и никому другому.
Старик, казалось, не радовался и не огорчался.
— Анне уже пора замуж. — Вот все, что он сказал.
И сама Анна как будто ни в чем не переменилась, только на смуглых гладких щеках появились пятнышки легкого румянца. Порой, когда она клала руку на локоть Роберта — мягкий, нежный жест, — в его тело ввинчивалась спираль судороги. И после двух-трех таких случаев он решил, что влюблен в нее.
Как-то вечером, уже в Новом Орлеане, он сидел в душной спальне и, глядя, как ночные бабочки бьются о лампу, медленно обдумывал все это. Потом, когда не облеченные в слова смутные мысли улеглись, в тишине, нарушаемой только шелестом бабочек да жужжанием случайно залетевшего москита, он пришел к выводу, что все, чего он хотел в жизни, уже достигнуто, уже ждет его. В первый раз мне достаточно. Пожалуй, мне достаточно.
Анна
Анна обдумывала свою свадьбу, сколько себя помнила. Даже ее куклы были все невестами — а кукол у нее было множество: дяди, тетки и прочие родственники постоянно дарили ей кукол. Они были самые разные: большие и маленькие, блондинки и брюнетки, мягонькие малыши и дамы в платьях с кринолинами. Со всеми ими Анна проделывала одно и то же. Она сдирала с них одежду, выбрасывала ее в мусорное ведро и аккуратно рассаживала и раскладывала их голых по полкам и в углах. Когда ей исполнилось шесть лет, она сказала отцу:
— Моим куклам нужны новые платья.
На следующий же день пришла ее портниха, мисс Ивлин Буассак, и расположилась в швейной комнате.
— Какие платья желаете, барышня? Я принесла лоскутки от ваших платьев. Хотите, чтобы куколки были одеты совсем как вы?
— Я хочу, чтобы они были невестами, — решительно сказала маленькая Анна.
Когда мисс Буассак попробовала возражать, Анна яростно завопила. В дверь влетела тетя Сесилия (она вела хозяйство, потому что мать Анны всегда была беременна и тревожилась о здоровье будущего ребенка, а в доме все знали, что ей нужны покой и тишина, чтобы крохотное нерожденное существо было доношено положенный срок) и выбранила портниху:
— Мисс Буассак, вы же знаете, что велели доктора.
Мисс Буассак кивнула и поджала тонкие губы. Следующую неделю она шила только подвенечные платья для кукол. Для всех, даже для малышей. Из обрезков самых разных белых тканей — от мягкого блестящего атласа до жесткого органди.
— Их же не меньше ста, — пожаловалась мисс Буассак.
— Я не считала, — спокойно ответила Анна.
Одна за другой невесты в белых длинных платьях и фате, откинутой так, чтобы открыть размалеванное лицо, водворялись на полки и в углы. Анна все дни (были летние каникулы) проводила в швейной. Мисс Буассак стаканами пила ледяной чай, а она стояла рядом и смотрела, как скачет игла швейной машинки, или же рылась в грудах лоскутов, выбирая материю для следующего платья.
Этим они занимались и в то утро, когда у матери Анны, несмотря на тишину и покой, начались преждевременные роды. Дом наполнили плачущие суетящиеся родственницы, священники в черных одеждах, выстроившись в ее пустой спальне, читали молитвы. Анна поглядела на них и вернулась к мисс Буассак.
— Ничего не выйдет, — сказала она категорически.
— Что?
— Маленький не будет жить. У него плохая кровь.
— Разве можно так говорить?
— Я была самой здоровой, потому что я первая. Моя сестра родилась совсем крохотной, это и сейчас видно. А когда начали рождаться другие, кровь стала такой плохой, что они уже не могли жить.
— Кто вам это сказал? Как можно говорить детям такие вещи?
Кто? Сказала ей кухарка-негритянка, но Анна вдруг замкнулась и невозмутимо ответила:
— Мне сказал бог.
Этих кукол Анна хранила лет семь-восемь, а потом уложила их в коробки и отослала в сиротский приют святого Винсента. Они ее больше не интересовали. Теперь она заполняла альбомы всевозможными эскизами для своей свадьбы.
Она неплохо рисовала, отлично чертила. Подробно изучая журналы мод и книги по прикладному искусству, она заимствовала из них отдельные детали и объединяла так, как нравилось ей. Она даже ходила в публичную библиотеку и срисовывала там свадебные одеяния Древнего Рима. Ее полки, освободившиеся от кукол, заполняли теперь разложенные в строгом порядке альбомы. Альбом цветов — это были акварели. Альбом платьев первой подружки — все задуманные так, чтобы в них ее сестра меньше походила на кубышку. Альбом платьев остальных подружек. Еще один был посвящен мальчику, подающему кольца, маленькому и стройному. Анна не сомневалась, что из множества своих двоюродных братьев сумеет подобрать кого-нибудь под эти наброски. Еще один альбом занимал свадебный пирог, а также холодные закуски, идеи для которых она почерпнула из «Larousse Gastronomique»