– Сука!
– Капитан-лейтенант Станиславская, но чести, извини, не имею: отдала Дмитрию-покойнику на брачном ложе. Подробности рассказать, ну, типа, куда он и что я? Нет? Сама знаешь? Вот и ладно. Говорить можешь?
– Да пошла ты!
– Можешь, – в голосе удовлетворение, в глазах – смех. – Хочешь подраться?
– А вдруг захочу? – говорить было тяжело и больно, но и пасовать не хотелось.
– Что такое «китайская рука»[7], знаешь?
– Допустим.
– Дзесинмон, черный пояс. Хочешь попробовать? – Но вопрос такой возможности не подразумевал.
– Не хочу.
– И правильно, – кивок, улыбка. – Сядь, кукла! Слушай! Не перебивай. Пока… пока я не сломала тебе пару костей, ты можешь выйти отсюда целой и свободной. Потом только боль, Шлиссельбург и виселица. Но не сразу. Будь уверена, я получу тебя в свою собственность на столько, на сколько захочу. Подробности объяснять?
– Чего ты добиваешься?
– Правды, как ни странно. Помнишь у латинян? Правда и ничего кроме правды. Хорошо сказано. Лаконично и по существу. Кто такой Генрих?
– Ты же знаешь, полковник Шершнев.
– А это что? – кивок на портрет.
– Ты же видела, я сама об этом портрете ничего не знала! Ни вчера, ни сегодня.
– Допустим. Второй вопрос, зачем он здесь?
«Ну, вот мы и дома! Не надо было мне с ним идти! Ох, не надо было!»
Вход со двора оказался вполне цивилизованным. Не черная лестница, одним словом. Вернее, черная-то черная, но только по происхождению, а по нынешнему статусу давно уже обычная – для клиентов, не желающих мелькать перед фасадом. У каждого ведь своя история, и не все любят рассказывать о себе любимых в полный голос.
Генрих поднялся по лестнице, осмотрел не без любопытства тяжелую дубовую дверь с бронзовой пластинкой – «Частный поверенный, доктор права Поливанов В. Г.» – и нажал на кнопку звонка. Ни во дворе, ни на лестнице никого не оказалось: ни охраны, ни самого ничтожного наблюдателя. Оставалось гадать: или у них здесь все по высшему разряду устроено, с телекамерами и группами огневой поддержки, спрятанными за темными окнами чужих квартир, или, в самом деле, предполагается приватная встреча на нейтральной территории. Могло случиться и так, особенно если игра только начинается и главные действующие лица не решили пока, когда и как им выходить из тени.
Дверь открыл сам Иван. Показался в проеме, медведеподобный, сутулящий широкие покатые плечи, иронично-дружественный.
– Ага! Это ты, стало быть! Ну, здравствуй, Генрих! Обнимемся?
– А без этого никак нельзя? – вопросом на вопрос ответил Генрих. – Здравствуй, Иван!
– Входи.
– За тобой.
– А дверь закрыть? – усмехнулся Иван.
– У тебя замок с собачкой, – улыбнулся в ответ Генрих, – сам захлопнется.
– Умный ты, Генрих, и при оружии. И вообще чужой стал, неискренний…
– Тебе напомнить, где я свою искренность оставил?
– Мне жаль.
– Мне тоже.
Между тем, они прошли через просторную приемную, но в кабинет частного поверенного входить не стали, хотя контора была абсолютно пуста – ни одного свидетеля, а вышли через боковую дверь в коридор и прошли по нему до глухого закутка, где располагался небольшой конференц-зал. Просторная комната с плотно занавешенными окнами, длинный матовой полировки стол, обставленный стульями с высокими спинками, буфетная стойка в углу.
– Кофе, чай? Немного коньяку?
– Спасибо, я возьму сам, – Генрих уверенно прошел к стойке и стал изучать этикетки.
– Ну, я тебя обслуживать и не собирался, – Иван тоже подошел к буфету, двумя пальцами «выдернул из строя» высокую узкую бутылку с блеклой этикеткой, взвесил на ладони. – Вкус у Поливанова дерьмовый, честно сказать. Парвеню[8]. Но вот этот вроде бы неплох. Сорок седьмой год, как полагаешь?
– Плесни, узнаем, – пожал плечами Генрих.
– Тебя позвал Варламов. Что предложил?
– Скажи, Иван, ты все еще играешь на виолончели? Выступаешь?
– Играю. Хочешь послушать?
– Не сегодня, – Генрих взял со стойки бокал, чуть взболтнул, понюхал. – Так ты выступаешь?
– Только в частных домах. Не люблю, знаешь ли, публичности.
– Тогда и начинать не стоит, – Генрих отпил немного. Вкус ему понравился, но сказать определенно, хорош ли коньяк, он не мог. Когда-то умел, но все позабыл. Время и обстоятельства не способствовали.
– Я готов изменить жизненные принципы, – Иван тоже выпил и находился теперь в некоторой задумчивости. Словно бы оценивал свои ощущения. – Так зачем ты понадобился Лаговскому?
– Спроси Бекмуратова, он и сам должен знать, и поболее моего.
– Конспиратор!
– Иван, я к тебе в гости не напрашивался. Есть что сказать, говори.
– Все еще обижен!
– Полагаешь, не за что?
– Я ничем не мог тебе помочь!
– Спорное утверждение.
– Бесспорное, поскольку я могу свои слова подтвердить фактами. Завтра, максимум послезавтра получишь это дело со всеми потрохами. Мне сказали, там две картонные коробки гадостей и подлостей, и все они твои. Договоримся или нет, делай с этим хламом все, что заблагорассудится. Сожги, и следов не останется. Но прежде почитай, я за свои слова отвечаю!
– Серьезный ход, – согласился Генрих и сделал еще один глоток.
«И ведь, похоже, не врет».
– Каков твой официальный статус? – Это был важный вопрос, но только первый из трех.
– Частное лицо. – Иван смотрел на него поверх бокала, пить не торопился. – Несколько титулов, землицы сколько-то, пай в татарской нефти, счета банковские…
– Чем станешь мотивировать, если все-таки «да»?
– Бекмуратов нашел один любопытный документ.
– Бесспорное свидетельство?
– Неоспоримое свидетельство! – жестко поправил Иван.
– Даже так… – Генрих допил коньяк и вернулся к буфетной стойке. Похоже, на свой второй вопрос он получил исчерпывающий ответ. Что ж, оставался третий вопрос.
– Каковы твои планы?
– Они самого решительного свойства, Генрих. – Иван допил коньяк и тоже подошел к стойке. – Решительней некуда. Но ты не спросил меня о своих обстоятельствах.
– Ладно, считай, что спросил.
– Полковник Хорн должен будет исчезнуть.
– Совсем? – прищурился Генрих.
– Как не было.
– А как же быть с теми, кто все еще помнит?
– Они забудут! – махнул огромной ладонью Иван. – Все!
Несмотря на непогоду, на площади перед Константиновским дворцом, на Ивановской улице[9] и Невском проспекте в седьмом часу вечера было оживленно. В начале восьмого традиционно начинались представления в Опере[10] и в варьете на Флорентийской[11] улице, в семь тридцать открывался Большой зал филармонии, и это не считая Александринского театра, Нового балета, Театра Буфф и Комической оперы, находившихся чуть в стороне. К тому же по соседству – в доме купца Елисеева – располагалось кабаре «Ампир», а на Екатерининском канале в доме Зингера – «Энигма»[12] – самое стильное казино на севере России.
Памятуя о том, что свято место пусто не бывает, особенно в час пик, Генрих зарезервировал столик в ресторане «Крыша» Гранд-отеля «Европа» заранее и в семь часов ровно был на месте. Сидел, рассеянно слушая Чайковского – попурри из композиторов второй половины девятнадцатого века исполнял струнный квартет, – пил кахетинскую чачу, заказанную в качестве аперитива, и попыхивал кубинской сигарой, оказавшейся, и в самом деле, хорошей. Во всяком случае, по мнению Генриха, она стоила затраченных на ее покупку денег. А раз так, он мог позволить себе расслабиться и не думать пока о том, куда катится мир, как и том, отчего все империи заканчивают на один и тот же манер. Хаос пожирает лучшее, на что способны люди. Энтропия торжествует, порядок – посрамлен.
«Но можно ли верить Ивану?» – вопрос без ответа, практически из разряда риторических, поскольку у Генриха просто нет достоверных сведений, чтобы осмыслить его и попытаться дать вразумительный ответ.
Каким Иван был четверть века назад, Генрих вроде бы помнил. Но не было уверенности, что память не подводит, да и привходящих обстоятельств хватало. Иди знай, что было у Ивана в голове тогда и, тем более, о чем он думает теперь.
«А Лаговский? Так ли прост этот хитрован?»
Могло случиться и так, что Лаговский играет свою хитрую игру, причем совсем не ту, в которую пригласил играть Генриха.
«Будет смешно, если меня попросту обведут вокруг пальца, но ведь и знать наперед нельзя! Однако…» – он увидел в дверях Наталью и непроизвольно отметил, что прошедшая ночь пошла, похоже, женщине на пользу. Чуть меньше ненастья на челе, чуть больше шика в поведении… И да, тело не молчит! Надо только уметь увидеть, как оно поет.
– Рад тебя видеть! – встал он ей навстречу. – Чудесно выглядишь!
– Тебе нравится? – морщинка между темных стрелок бровей, сомнение, возможно, тень удивления.
– Это не комплимент!
«Отчего бы и не сказать правду? Не все же актерствовать, ей-богу!»
– Генрих, ты не забыл? Позавчера я выстрелила в тебя из «люгера». В грудь! Ты жив чудом!
– Но я жив, – усмехнулся он. – Садись, Тата, я расскажу тебе страшную сказку.
– Серьезно? Что пьешь?
– Кахетинскую виноградную водку. Куда лучше узо или ракии. Попробуешь?
– Ну, если ты рекомендуешь…
– Повторите! – бросил он официанту. – И даме то же самое.
– С каких пор ты куришь сигары?
– Мы просто недавно знакомы, ты не успела этого узнать.
– А мне порой кажется, мы знакомы вечность.
– Значит, хорошее знакомство! – улыбнулся Генрих. – И вот, к слову, о страхе и сигарах. Дело было в Квебеке. Французы выбили нас из Альмы, но мы закрепились в горах у озера и сожгли лягушатникам на дороге с дюжину танков. И тогда генерал де Голь – он командовал французским экспедиционным корпусом – вызвал штурмовики. Теперь представь, стою я около командного пункта, попыхиваю сигарой, под локтем стек, в другой руке бутылка местного виски, и вдруг налет. Вой, свист и взрывы чередой, словно мальчишка кинул в озеро пригоршню камешков. Мгновение, не больше, я вижу эту дикую сцену, а в следующую секунду встаю с земли, машинально отряхиваю с куртки грязь и снег и вдруг понимаю, что бутылка разбита, стек сломан, а вокруг меня лежат искалеченные тела, и ни одного выжившего. Твое здоровье! – он аккуратно отсалютовал ей рюмкой и сделал осторожный глоток. Время было еще раннее, и планы на вечер не определились, так что напиваться никак не резон. – Стою, – продолжил он, отставляя рюмку, – пускаю дым, и никак не возьму в толк, что же это такое происходит и отчего в ушах такой звон. Потом решил осмотреть зенитную батарею. Прошел по позициям метр