– Ох, ты ж! – хрипло выдохнула Наталья и побледнела еще больше. – Так, выходит, Марго… Или нет?
– Маргарита – моя дочь, – кивнул Генрих, – но это не суть важно. Я ее и не помню совсем, да и вырастил ее Федор…
Странно, но и это не причинило боли.
– А Ольга этого не знает…
– Ну, верно, обо мне в доме не принято вспоминать.
– Но портрет твой Лариса хранит.
– Тата, – усмехнулся Генрих ее наивности, – ты знаешь, сколько стоит теперь портрет работы Зинаиды Серебряковой?
– А я тебя сдала, – вдруг прошептала Наталья и отстранилась, словно ожидала удара по лицу.
– Кому?
– Контрразведке флота, – казалось, она утратила силы, говорила с трудом, без голоса. Хрипела, словно в удушье, проталкивала сквозь непослушное горло слова.
– Вот как! – Генрих не удивился, таким оборотом его давно не удивишь. – Забавно! – Он соскочил с кровати – и откуда только силы взялись – подошел к трюмо, плеснул в бокал коньяка и вернулся к Наталье. – На вот, выпей! Продышись и рассказывай!
– Папиросу дать? – спросил он через минуту, видя, что краски возвращаются на ее лицо.
– Да… нет… не знаю. Я…
– Не торопись! – предложил Генрих, закуривая для нее папиросу. – На вот, затянись! Хочешь еще коньяка?
– Пристрелишь?
– А смысл?
– Но я…
– А что ты? – усмехнулся Генрих. – Что ты вообще могла им рассказать? И что захотела рассказать? А?
Глава 6Белый танец
Ночь прошла. За окнами забрезжил рассвет. И ничего. Не убил, не прогнал, не сказал дурного слова. Даже курвой не назвал, хотя есть за что. Выслушал спокойно, не дрогнув лицом. Надел штаны, закурил, прошелся по спальне, и все это время «стечкин» лежал буквально под рукой, на краю постели. Лежал, ждал, поддразнивал, предлагая простой выход. Но Натали отчего-то не польстилась. А может быть, и не «отчего-то». Возможно, так и должно было быть?
– Что ж, – сказал наконец, – поучительная история. Весьма! – обернулся к Натали, посмотрел, но уже, «не ощупывая», в смысле, не вожделея. Обыденно посмотрел, просто, как человек на человека. – Ай да, Ольга Федоровна, ай да сука флотская! Браво!
И еще что-то сказал. Вроде бы пошутил на тему «В тихом омуте…». Потом налил ей еще коньяка, не обделив, впрочем, и себя. Сел в кресло, стал задавать вопросы. Спрашивал коротко и по существу, и ни разу об «именах и явках». Только об Ольге, о ее интересе. О том, как била, что спрашивала, какие ответы получила. Курил, слушал, затем молчал, но недолго. Кивнул устало.
– Все! – сказал ровным голосом. – Хватит об этом. Ты спи, Наташа, я тоже, наверное…
И ушел к себе. И это все о нем. Но среди «сброшенных на стол карт» все еще оставалась лежать ее собственная – Дама Пик – Наталья Викторовна Цеге фон Мантейфель.
«Она же Аннушка Лукина, Таня Исмаилова, и, господи, прости за гордыню, Наталья Цельге… Находится во Всероссийском розыске за покушение на губернатора Южной России Ломова… командующего Ревельской базой флота Акимова… – имена, события, кровь… – …клички Бес, Тюльпан и Сорока… И… Так отчего же я не ушла сама?!»
Казалось бы, чего проще. Поговорили, выпили, встала и ушла. Некуда идти? Звучит мелодраматично, но, по сути, неправда. Не в ее случае, не сейчас, не в самом большом городе империи. Да, ведь и ночные поезда все еще ходят. Деньги есть – езжай куда глаза глядят. Хочешь в Рязань, а хочешь во Владимир, в Ростов или Киев, а можно и в настоящую глушь, в Москву, скажем, или Крепость Русскую в Калифорнии. Страна большая. И это, не говоря уже о загранице, поскольку паспорт на имя Анны Леопольдовны Лукиной ни разу не засвечен. Лежит в тайнике, о котором не подозревают даже товарищи по партии, ждет своего часа. Паспорт, пара стопок золотых червонцев на «черный день» и новоамстердамский Brigadier – коммерческая версия девятимиллиметровой «беретты»[20].
Однако никуда она не ушла, как прежде не выстрелила во второй раз. Обдумала все по-новой, вспоминая даже то, о чем старалась никогда не вспоминать, и решила остаться. Допила коньяк, сколько там его ни оставалось, полстакана или треть, и заснула, но спала плохо и проснулась рано, чувствуя себя усталой, больной и выжатой, как лимон. И еще, с утра – для тех, кто понимает, что это такое петроградское хмурое утро поздней осенью, – ее ощутимо потряхивало. Не физически – если верить зеркалу, но все внутри дрожало, как в лихорадке. Нервы в ознобе, холод и тяжесть внизу живота, и сердце тянет. «Тоскует, – говорят про такое. – Тоскует сердце, мается…» Однако чашку с чаем держала ровно. Темная жидкость не дрожала, волнами не шла. Лежала недвижная, как отливка темного стекла, и над ровной поверхностью поднимался ароматный пар.
– Что будешь делать? – подразумевалось, «что буду делать я?»
Поднесла край чашки к губам, почувствовала волну жара, коснувшуюся губ и кончика носа, подула, вытянув губы трубочкой, и, решившись, наконец, сделала несколько быстрых мелких глотков. Было горячо, но ужасно хотелось пить. Рот пересох, в сухие глаза, словно бы, песком сыпанули.
– Сейчас восемь, – ответил Генрих после паузы, занятый, по-видимому, наблюдением за ее чаепитием, – ну, почти… – перевел он взгляд на часы. – С девяти до полудня у меня запланировано несколько дел. Так Ольге и скажи, мол, намекнул туманно, что имеет в Питере контакты и помимо Варламова и Карварского. Имен не назвал и, куда поехал, не сказал.
– Значит, я снова сама по себе?
– Выходит, что так, – кивнул Генрих. – К своим не ходи. Это не приказ, да и кто я такой, чтобы тебе приказывать?
– А ты попробуй, – предложила хмуро, – прикажи! Вдруг получится?
– Хорошо! – даже не улыбнулся, смотрел с прищуром, словно выцеливая мишень. – Я попробую… позже. А по поводу подполья, не приказ, совет. И учти еще, что за тобой кто только теперь не ходит. Толпа народа, никак не меньше.
– А за тобой?
– И за мной. Но мы сейчас говорим о тебе.
– Да, конечно! – Если осталась, то и спорить не о чем, и заедаться нет причин. А уйти никогда не поздно.
«Можно прямо сейчас…»
– Деньги у тебя еще остались?
– Да, кажется.
«Уйти?»
– Кажется или есть?
– Есть, – кивнула, сдаваясь. – На мои нужды хватит и еще останется.
– Ну, вот и славно! Возьми, если хочешь, «Кокер» – он прямо около парадной стоит.
«Кокер» она заметила еще вчера вечером, когда возвращались от Нелидовых, но комментировать не стала, оставив на потом.
– Спасибо, возьму.
– Тогда встречаемся в полдень в Пнях, на Боровой улице, в той части, что ближе к Обводному каналу. Ориентир – дом пятьдесят два литера Аз. Это дом епархиального братства церкви Покрова Пресвятой Богородицы, но нам не в него, а в смежный. У нас там назначена встреча с Карварским. Заодно и полдник себе устроим, Леонид Игнатьевич обещал угостить «чем-нибудь вкусненьким»…
– А если…
Но он не дал ей задать свой вопрос.
– Наташа! – чуть приподнял ладонь над столом. – Мы же договорились, будет бить – рассказывай все, что хочешь. Не изображай из себя Сцеволу[21], не военная тайна. Но и бежать вприпрыжку к Ольге Федоровне не стоит тоже. Не шестери, ты же баронесса все-таки, а не шалава с Лиговки.
Когда он хотел, мог говорить и так. А где можно научиться так говорить по-русски, живя за границами империи, отдельный вопрос.
– Хорошо, – согласилась с очевидным, – в полдень Карварский.
– В три Добров – начальник штаба боевых дружин «Патриотического союза».
– Генрих, ты знаешь, кто эти люди?
– А ты помнишь, кто таков полковник Шершнев? Свояк свояка, как говорится. А ты что думала, меня в Россию шампанское в графских особняках пить пригласили? Отнюдь нет! – Наверное, разозлился, но ни голосом, ни взглядом чувств своих не открыл. Вот и думай теперь, что имел в виду и зачем сказал?
– Хорошо! – согласилась, уступая. – В три часа встреча с Добровым.
«Никуда я не уйду, вот в чем весь фокус. И он не прогонит… пока».
Она все-таки нырнула в подполье. Неглубоко, и не в самом опасном для нее месте. Однако «в воду вошла».
Покрутившись по городу до полной потери ориентации, Натали оставила машину в большом проходном дворе на Бассейной улице и дальше пошла пешком, выписывая петли и кренделя, что твоя лиса в осеннем лесу. Так что на Кирочную к Кукле она пришла без хвоста. Во всяком случае, если ее не вели с геликоптера – но Натали не слышала характерного стрекота над головой – то спрятаться хвосту в тех местах, через которые она держала путь, было негде.
«Только, если он Святой Дух… Но если он Дух Святой, тогда все! Тогда приплыли!»
У Куклы она забрала свою «скрипочку». В черном потертом от долгого употребления футляре находился муляж старенького альта, искусно маскирующий пистолет-пулемет Шмайсера[22] со складным прикладом, несколько снаряженных рожков к нему, пару осколочных гранат и бельгийский FN[23] под девятимиллиметровый патрон. Так уж вышло, что Натали предпочитала девять миллиметров всем прочим извращениям оружейников.
А еще ей нежданно повезло. У Куклы ночевал Архивариус, и это была удача так удача.
– Олег Борисович, милый, Кропоткиным клянусь, я не знала, что вы здесь. За скрипочкой вот зашла. На музыку вдруг пробрало, а инструмента под рукой нет!
Кукла не знала о том, что, на самом деле, находится в футляре. Она просто брала у Натали и еще нескольких людей ближнего круга вещи на хранение. Не более, но и не менее. Работа нужная и в меру рискованная. Но именно, что в меру. Из квартиры Куклы имелся прямой выход – через угловую, как бы часовую башенку – на чердак огромного доходного дома, где имелось невероятное разнообразие всевозможных «темных дыр», чтобы вволю наделать в них тайников и нычек.
– Так вы музицируете? – поднял седые брови Свирский. Он давно отошел от активной работы, занимался теорией и штабной рутиной. Впрочем, подробностей его биографии никто не знал. Был боевиком или не был? Участвовал в революции тридцать третьего года, в партизанской войне в Сибири, в боях в Смоленске, или всю молодость провел в Женеве и Новом Амстердаме, пописывая брошюры и прокламации? Кто знает? Да, и знает ли вообще?