«Унылая немецкая фройляйн… немочь бледная… Глиста чухонская…» – без гнева и раздражения, а с неожиданно возникшим чувством превосходства вспомнила она.
Бледной немочью ее дразнили подружки в гимназии. Еще называли глистой и миногой, грубо намекая на рост, цвет кожи и сложение. Иногда, что, вообще-то, странно для гимназии Вагнера, припоминали происхождение, то отсылая Натали в Чухонь, то в Пруссию. Между тем, она была чистокровной шведкой, ну или почти шведкой. В Российскую империю ее предки перебрались сравнительно недавно, в эпоху русско-французских войн, но вот в Швецию барон Карл Магнус Цеге фон Мантейфель действительно переселился из Германии. Вернее, из Баварского королевства, все еще бывшего в то время – в начале пятнадцатого века – герцогством. Баварские традиции, судя по немногим оставшимся ей на память вещам, фотографиям и собранным по крупицам свидетельствам очевидцев, сохранялись в семье Натали, как минимум, до времен ее отца с матерью. Много позже, когда ею уже не помыкали дома, не унижали в гимназии и не напоминали ей – как бы ненароком, но всегда и всюду с вполне очевидным выражением глаз, что она «бедная сиротка», Натали специально занялась изучением баварского диалекта общенемецкого языка, культуры и обычаев этой далекой солнечной земли и даже научилась готовить некоторые блюда из невероятно богатой и разнообразной баварской кухни, в чем-то очень немецкой, а в чем-то не уступающей итальянской и французской. Впрочем, и по-шведски она говорила без акцента, но это уже совсем другая история. По-шведски говорили в доме, где она выросла.
Отмахнувшись от этих воспоминаний – неуместных в нынешних обстоятельствах, да и не актуальных уже, если честно, – Натали встала с кровати и принялась за утренний туалет. Натали вышла из ванной комнаты, завернутая в огромное мохнатое полотенце, обмотав голову наподобие тюрбана другим, меньшим, и остановилась посередине спальни.
«Вот черт! А во что же я оденусь?!» – Но испуг оказался совершенно излишним. Кто-то позаботился забрать ее вещи из квартиры на Васильевском острове и доставить сюда.
«Превосходная логистика! – отметила Натали, одеваясь. – Просто безупречная».
Между чулками и бюстгальтером она выпила немного коньяка, и еще чуть-чуть – между жакетом и полусапожками. Так что в гостиную она вышла, имея сносное, то есть почти хорошее настроение и желание съесть все, что найдется в доме.
– Доброе утро, фройляйн! – поздоровался с ней по-немецки стройный молодой человек с лицом кинолюбовника. Парня этого Натали в окружении Генриха еще не видела, но подозревала, что не знакома с абсолютным большинством его людей. – Завтрак?
– Вы?..
– На данный момент слуга за все! – улыбнулся мужчина. – Меня зовут Франц, и я вестовой господина полковника. Итак? Вы голодны? Плотный завтрак с мясными блюдами, лёгкий? Кофе, чай? Увы, мадемуазель, но я все еще не знаком с вашими предпочтениями.
– Все, что вы сможете предложить, и еще немного! – улыбнулась Натали.
– Овсянку? – осторожно предложил Франц.
– Великолепно!
– Яйца всмятку?
– Три, но лучше вкрутую.
– Тосты?..
– Белые… – мечтательно произнесла Натали.
– Варенье…
– Разумеется! А какое, кстати?
– Из таких вот круглых ягод, – неуверенно показал Франц. – Они похожи на маленькие арбузы.
– Это крыжовник. Как кстати! Я очень люблю крыжовенное варенье! А масло у вас есть?
– Обижаете, фройляйн! И масло, и сыр, и молоко.
– Тогда тащите все, если вам не трудно, и большую чашку чая, пожалуйста! А где, к слову, полковник?
– Он в кабинете, разбирает почту. Завтрак я подам в столовую через четверть часа.
– Спасибо! А… Я могу пройти к полковнику?
– Разумеется, мадемуазель! Отчего же не пройти? Господин полковник никаких распоряжений по этому поводу не оставил.
– Тогда, я зайду? – она вдруг почувствовала неуверенность.
– Все, что будет угодно, мадемуазель!
«Ну, и черт с ним!» – она подошла к двери в кабинет и, помедлив самую малость, взялась за бронзовую ручку.
– Доброе утро! – сказала она, входя.
– Полагаешь, доброе? – Генрих сидел за письменным столом и читал какие-то бумаги, подозрительно напоминающие страницы уголовного дела. Слева и справа от него располагались на столе стопки старых картонных папок, на полу около стола стояли открытые картонные коробки с архивными знаками и надписями на стенках.
– Впрочем, извини! – повернулся он к ней. – Доброе утро! Выспалась? Позавтракала?
– Что это? – кивнула она на коробки и папки.
– Куча дерьма, – самым серьезным тоном ответил Генрих. – Читаю, и скулы сводит от омерзения, и все время хочется вымыть руки.
– А если не читать?
– Нельзя! – покачал он головой. – Должен прочесть. Обязан знать. Особенно теперь, в нынешних наших обстоятельствах.
– Наших?
– Все еще собираешься удрать?
– Не знаю…
– Значит, все-таки «наших».
– Возможно… Это твое дело?
– Мое, – достал папиросу, закурил. – Ты не представляешь, Тата, сколько лет я хотел его увидеть! Перелистать эти страницы, прочесть то, что там написано! И вот, представь, получаю в подарок. Жест доброй воли, так сказать, или рука, протянутая навстречу. Как думаешь, пожать мне ее или пусть к дьяволу проваливает?
– Ты принял подарок.
– Да, пожалуй, – кивнул он, выпуская дым. – Погорячился. Это со мной случается иногда, но не есть гуд. Ладно, давай так. Что и как теперь произойдет, я не знаю. По моим предположениям, ничего плохого случиться не должно. Однако, возможно, придется снова сниматься с места. Так что, ты иди, отдыхай пока, а я должен все это дерьмо разгрести… Лады?
– Лады! – почти с облегчением ответила Натали и пошла завтракать. На самом деле, день начинался совсем неплохо. Возможно, даже хорошо.
«Да, не стоило мне, наверное, это читать», – Генрих устал, ломило виски, и в глаза словно песка насыпали. Сидел за столом уже восьмой час кряду, листал пожелтевшие от времени страницы, читал выцветшие строки. Машинопись под третью копирку, записи карандашом и чернилами. Кое-кто писал разборчиво, даже каллиграфически. Другие – отвратительно. Глаза сломаешь разбирать эти каракули. Но взялся за гуж…
«Стоило, не стоило! Какая теперь разница! Прочел уже!»
Он встал из-за стола, потянулся, пошевелил затекшими плечами.
«Но каковы мерзавцы?! Господи, прости, и эти люди…»
Взглянул на стакан, перевел взгляд на бутылку.
«Пол-литра, и ни в одном глазу!»
Но тут как раз все просто. Гнев и ненависть пережигают алкоголь со страшной силой. Чтобы напиться в таком состоянии, надо выпить куда больше, чем пол-литра коньяка. А он ведь худо-бедно перекусывал в течение дня, пил сколько-то раз кофе, и чай, кажется, пил тоже. Всех этих подробностей он не помнил, но кроме кофейных чашек на столе скопилось и несколько пустых стаканов в подстаканниках.
«И что теперь со всем этим делать?»
Ответов оказалось больше двух, а значит, вопрос не имел ответа. В жизни ведь всяко бывает. Бывает и так.
«Ладно, ладно… Делай, что должно… И все прочее в том же духе!» – Генрих прошел к окну, взял с подоконника портфель черной кожи и перенес его на стол. Портфель был тяжелый и не мудрено – под матовой потертой кожей скрывалась сталь переносного сейфа. Цифровой замок, несгораемый продолговатый ящик, чем-то похожий на банковскую ячейку. Генрих, не торопясь, переложил в портфель те документы, которые полагал необходимым сохранить, – офицерские патенты, диплом Академии, наградные листы, несколько писем личного характера, – добавил ордена, погоны и нагрудные знаки и закрыл крышку. Щелкнул замок.
«Ну, вот, собственно, и все!» – оставив портфель на столе, он взял первую стопку папок и отнес к разожженному камину.
– Как не было!
Бумаги полетели в огонь, а он пошел обратно, за второй партией.
Генрих вышел из кабинета ближе к вечеру. Посмотрел хмуро на включенный телевизор, вздохнул, словно бы в ответ на какую-то не высказанную вслух мысль.
– Что говорят?
– Говорят, князь Збаражский один раз уже пробовал захватить власть.
– Серьезно? – поднял бровь Генрих, но даже не попытался сделать так, чтобы «удивление» это выглядело искренним. – Кто говорит?
– Секретарь премьер-министра Никифоров.
– Да? – Генрих повернулся к Натали. – Что же он говорит?
Натали встала из кресла, она сидела там уже часа полтора или два, чувствуя, как исчезает в никуда ее прошлое, но не зная, что готовит переменчивое будущее. Качнулась на каблуках, как если бы не была уверена в том, что делает, однако, на самом деле, все уже решилось и колебаться было поздно, да и не к чему. Подошла к Генриху вплотную, мимолетно пожалев, что вымахала такой дылдой. Так хотелось прижаться к его груди, но не судьба.
– Он сказал, это случилось в одна тысяча девятьсот тридцать девятом году.
– Ивану было двадцать девять лет, – тихо сказал Генрих, – и его только что произвели в генералы.
– Генерал-майор в двадцать девять лет… – Натали хотелось, чтобы он поднял взгляд, посмотрел ей в глаза.
– Бой у Джунгарских ворот… Иван повел полк в штыковую атаку. Китайцы дрогнули и побежали.
– А где был ты? – Ей очень хотелось, чтобы он обнял ее, поцеловал, но, похоже, момент для своих желаний она выбрала неподходящий.
– В десяти километрах к югу, у озера Эби-Нур… Иван, собственно, прорывался ко мне и, когда китайцы побежали… В общем, он успел вовремя. Князь ответил на обвинения? Сделал заявление для прессы? Он вообще говорит что-нибудь или на виолончели пиликает? – в голосе звучало раздражение, но не злоба. Возможно, отзвук недавнего гнева, но ненависти Натали в нем не услышала.
– Обещает сделать заявление в одиннадцать часов вечера, – сказала она, пытаясь понять, о чем, собственно, они говорят. – Князь созывает пресс-конференцию в здании Северо-Западного вокзала.
– На вокзале, значит…
И в этот момент в дверь постучали.