– Тата! – голос Феодоры вернул Натали к реальности. Она взглянула на Феодору, вспомнила о записке, и в этот момент в зал вошел Генрих.
«Генрих?!» – он был не один. Генриха сопровождали армейские офицеры в чинах, и это смотрелось более чем странно, ведь сам-то он все еще носил штатское.
– Тата, солнце! – Феодора подошла и села напротив.
– Здравствуй, Фе! Ты сегодня в ударе… – Слова давались с трудом, говорить не хотелось, хотелось умереть.
– У тебя ломка? – Феодора наклонилась над столом, посмотрела с внимательным прищуром, спросила шепотом, лаская кончиками пальцев щеку Натали.
«Ломка? Что за хрень? Ах, ломка!» – Вопрос Феодоры рассеял на мгновение унылый сумрак, в котором тонула Натали, и она, словно бы, вынырнула на мгновение на свет.
– У тебя есть мука? – голос звучал, как не родной. Чужой. Далекий.
– Мука есть в посылке.
– Мне… нужно… сейчас. – Надо же, в присутствии правильного человека, даже депрессия отступала прочь. Ненадолго и недалеко, но все-таки. А Натали много и не надо. Мгновение ясной мысли, и иди все пропадом!
Они сидели одна напротив другой, разделенные крошечным столиком, который при их росте и не преграда вовсе. Говорили шепотом, сблизив лица так, что со стороны, верно, казалось – целуются.
«Генрих!»
Генрих наверняка видел их сейчас. Не мог не видеть. Однако с того момента, как к ней подошла саксофонистка, бежать к Генриху за помощью, стало поздно.
– Держись, подруга! – Фе обняла Натали через стол и потянула вверх. – Пошли, пошли! Сейчас приведем тебя в божеский вид, будешь, как новенькая! – шептала она, вынимая Натали из-за стола. Жаркое дыхание Феодоры обжигало щеку, запах пота щекотал ноздри.
– Ну, давай, Наташа!
И Натали сдалась. Не начинать же скандал в кабаке. И еще Генрих вылупился, как на невидаль заморскую в ярмарочный день.
«Вот ведь паскудство! Всем до меня есть дело! А меня спросили? – Бешенство, поднимавшееся в душе, было грязным, мутным, от него жить становилось еще хуже. – Уроды! Шелупонь столичная!»
– Это Феодора Курицына! – перехватив его взгляд и оценив интерес, прокомментировал Таубе. Наталью он, как видно, в лицо не знал. – Весьма многообещающая исполнительница. Играет на альтовом саксофоне…
– Вижу! – ему решительно не понравилась сцена, которую он вынужден был наблюдать.
«Что за притча!»
Наталья прилюдно обнималась с какой-то саксофонисткой Курицыной, и, похоже, одними поцелуями дело не обошлось, потому что, оставив столик с недопитыми стаканами, фемины устремились куда-то за сцену, в служебные помещения, надо полагать.
– Прошу вас, генерал! – А им, оказывается, уже приготовили столик, вернее, вынесли в зал и составили на чудом освобожденном пятачке три небольших квадратных стола. Как раз на пять человек.
– Спасибо, Николай Конрадович! А что, эта Курицына здесь часто выступает?
– Частенько… Она, видите ли, местная, из Новогрудка… Ее тут все, собственно… Пиво, виски, самогон?
– Самогон яблочный?
– Так точно.
– Тогда – самогон. – Генрих сел за стол, медленно оглядел зал, остановился на сцене, небольшой и едва приподнятой над полом. Раскрытое пианино с полупустой кружкой пива на верхней полке, контрабас, прислоненный к боковой стене, ударная установка конфигурации мини в глубине и одинокий саксофон, аккуратно поставленный в специальную стойку.
«Зачем она здесь? И что это за демонстративное лесбиянство?»
О таких наклонностях Натальи он даже не догадывался. Женщина по всем признакам имела нормальную ориентацию.
«Или я что-то пропустил? Бывают же еще эти… биполярные… То есть нет, не биполярные, конечно же, а…»
Разумеется, Генрих знал, что биполярными бывают расстройства психики, а тех, кого он имел в виду – в Европе называют бисексуалами. У него у самого в штабе двое или трое таких. Но одно дело свобода быть самим собой, продекларированная вообще, и совсем другое – частные случаи. Особенно если они затрагивают твои собственные интересы. А Наталья и была, вне всяких сомнений, его личным интересом. Причем размер этого «интереса» оказался куда больше, чем он предполагал. Чем мог и хотел признать.
«Курва!»
Однако матерись или нет, факт налицо, и Генрих не тот человек, чтобы отвергать очевидное только потому, что оно ему не нравится. Впрочем, оставалась надежда, что вся эта клоунада провернута в конспиративных целях. Но тогда возникали нешуточные опасения за саму Наталью. Если ей приходится так конспирировать в городе, где в ее распоряжении – ну, почти в ее – армия, спецназ и, бог знает, кто еще, то дело плохо.
«В какое говно ты умудрилась ступить на этот раз?» – Однако могло случиться и так, что Наталья вынуждена платить по прежним обязательствам, а к Генриху обратиться за помощью сочла ниже своего достоинства.
«Это – да. Это как раз в нашем стиле! В смысле, ее…»
В уборной «для девочек» – не в ватерклозете, а в артистической уборной с зеркалом и вешалками – никого не оказалось. Феодора втолкнула Натали внутрь и сразу же закрыла дверь на засов.
– Да, сядь ты! – приказала она, когда повернувшись к Натали, обнаружила ту стоящей посередине комнаты. – И не делай мне рож! Это я тебе помогаю, а не ты мне!
Похоже, выражение лица у Натали стало сейчас «тем самым», от которого, как говорили товарищи по партии, скисает молоко у кормящих матерей. Мрачное, одним словом лицо. Угрюмый, ненавидящий все на свете взгляд.
– Что, так плохо? – раздражение Феодоры неожиданным образом сменилось сочувствием. – Плохо дело. И главное, как не вовремя! Ну, да ладно! Это мы сейчас!
Она полезла куда-то в угол, где было свалено всякое барахло, покопалась с минуту – Натали по-прежнему стояла в центре помещения и почти с ненавистью наблюдала за «лишними движениями» саксофонистки. Ну, на кой ей, на самом деле, сдалась эта баба? Не для того же, чтобы с ней любиться, или слова сочувствия выслушивать? А Гут? Куда подевался сука Гут?
«И какая нелегкая привела сюда Генриха?! Ему-то что здесь надо? Оставили бы все ее в покое! Так нет, лезут и лезут, и каждый норовит в душу насрать!»
– Вот! – Феодора распрямилась и протянула Натали пакет, завернутый в жесткую оберточную бумагу и перевязанный бечевкой. Ни дать, ни взять почтовая бандероль.
«Она и есть», – сообразила Натали, принимая пакет из рук Феодоры. Там и штампы почтовые, оказывается, имелись, и надписи, и даже сургучные печати на узлах.
– Что это?
– Это? Это, Тата, посылочка тебе от Гоши. Он сказал там все, и даже «белая лошадь» без обману. Чистый продукт, только для своих.
– Белая лошадь? – переспросила Натали, начиная понимать.
– Ну! Ты же спрашивала про «муку», вот тебе и «коля»[58] с доставкой на дом! – улыбнулась Феодора. – Только ты поскорее давай, а то не ровен час начнется, а ты не в форме!
– Что начнется? – такое случалось с ней крайне редко, но все-таки случалось. Острый приступ депрессии. Обычно короткий, но могло случиться по-разному. Хорошей новостью было то, что в полную прострацию Натали не впадала. Плохой – то, что соображала она в этом состоянии медленно. Но все-таки соображала.
– Помоги мне! – попросила Феодору. – Много нельзя. Надо только поднять настроение.
– Так я открываю? – прищурилась Феодора.
– Ты же знаешь, что там… – Говорить не хотелось, хотелось забиться в угол, свернуться эмбрионом и скулить.
– Потому и спрашиваю.
– Открывай…
Следующие несколько минут тянулись, как постылый труд. Тяжело, муторно, но и бросить нельзя.
«Терпеть… Страдать… Терпеть…»
– Ну, погнали! – прервала монотонный речитатив Феодора. – Давай, Тата!
– Где Гут?
– У Гоши неприятности! – Похоже, Феодора и сама не возражала бы против дозы. – Он… Ну, ему пришлось срочно уехать…
– Что значит уехать? – думать становилось легче, жить – веселее.
– Он сказал… Постой! – Глаз косит на кокаин, брови хмурятся в попытке вспомнить.
– Вспомни и бери!
– Да, я и так стараюсь… Постой! Вот! Он сказал передать пакет и сказать… Точно! К Вектору не ходи! Он сказал, Вектор – это имя. Ты знаешь.
– Не ходить?
– Ну! Я же тебе говорю! К Вектору не ходить! Что-то там не так пошло… или вышло? В общем, он еле убежал, но тебя ему сдавать не хотелось. Он сказал, совесть надо иметь. Вот!
«Вектор? А что! Все может быть! Или… И проверить легко!»
– Вот что, Фе! – она дождалась, пока саксофонистка примет дозу, и усадила ее в кресло перед зеркалом. – Посиди тут пока. Минут десять не высовывайся и за мной не ходи! Получай удовольствие!
– Как скажешь!
– Вот и чудно! – Натали достала из пакета пистолеты и наскоро осмотрела. Макаровы пятьдесят восьмого года, тип «Аэро» – для ВДВ и спецподразделений. Оружие серьезное, качественное, и, если действительно, прямо с завода, то цены этим стволам нет.
«Так это, выходит, Гут с меня еще по-божески взял. Мог и по две штуки за ствол запросить!»
К оружию прилагались кобуры – наплечная и поясная – и несколько снаряженных обойм.
«Ну, если это ты, гад старый, я тебе сейчас все объясню и про мировую революцию, и про женский вопрос в России!»
Кольт, с которым она не расставалась все последние дни, Натали пристроила в левом кармане жакета, куда было так сподручно – и вроде бы «не подозрительно» – сунуть руку при ходьбе. Макаровы же она разместила слева под мышкой и сзади, на поясе юбки, так что пистолет оказался почти прямо на заднице, прикрытый, впрочем, длинными полами жакета.
– Ну, не поминай лихом, Фе! Авось еще увидимся! – Натали спрятала кокаин на груди и вышла из гримерки. Начиналась самая интересная часть ее ночных приключений.
Генрих, молча, осмотрел стоящих перед ним военных и мысленно вздохнул. Не имело смысла гневаться и вопить. Для какой цели изображать из себя кондового самодура? Унижаться, портить реноме?