– Тогда оставим пока вопрос твоего отъезда открытым. Захочешь, уедешь. Твое право. Однако я надеюсь убедить тебя остаться. Сядем после коронации и обсудим этот вопрос тет-а-тет. Что скажешь?
– Не возражаю, – Генрих выдержал взгляд Ивана и после паузы перевел его на тарелку. – Осетрина выше всяческих похвал. Я поем, с твоего позволения?
– Ешь! – пожал плечами Иван и, чуть ссутулившись, пошел обратно, к своему месту во главе стола.
Странное ощущение. И ассоциации какие-то, скорее литературные, чем «из жизни».
«Что это было? Зачем? С какой стати?» – Вопросы. Слишком много вопросов, и ни одного по существу. То ли вопросы неправильные, то ли просто избыточные.
Прокрутив в уме – и не раз – странную сцену, случившуюся за завтраком, Натали пришла к выводу, что все, чему она стала свидетелем, произошло не просто так. Не спонтанно. И не случайно. Небрежность в выражении мыслей, естественность и непосредственность – это не про них. Не с этими людьми, и уж точно – не теперь. И значит, это была «постановочная сцена», вот в чем дело. Но, разумеется, отнюдь не в том смысле, что ее репетировали заранее. Вовсе нет. Сыграно экспромтом. Но настолько мастерски, тонко, элегантно, натурально, что, похоже, никто другой, кроме Натали, «руки режиссера» и не приметил.
«Возможно, я просто схожу с ума, и мой психоз медленно, но верно эволюционирует в параноидную форму шизофрении. Чистой воды «теория заговора», ведь так?»
Так, да не так. Чем внимательнее изучала Натали детали внезапно вспыхнувшего и так же стремительно сошедшего на нет конфликта, тем более уверялась в том, что «импровизировали» двое – Анастасия Збаражская и Генрих. Причем выходило, что Генрих лишь подыграл своей «эксцентричной на всю голову сестренке», тогда как инициатором «конфликта» и режиссером мизансцен выступала именно она.
«Но зачем?! Ей-то чего не хватает? – Получалась сущая ерунда. – Она что, пытается перетянуть одеяло на себя, показывая, кто в доме хозяин?» – предположение, как будто, здравое, поскольку русские императрицы традиционно являлись фигурами несамодостаточными, второстепенными, можно сказать, ритуальными, но никак не равноценными не только своим супругам и старшим сыновьям, но и некоторым царедворцам: министрам, например, воеводам, друзьям императора или его любовницам. Так что желание стать кем-то большим, нежели просто супругой Ивана Константиновича – понятно и простительно. Даже вызывает чувство уважения. Если, разумеется, это так. Вот только Натали чувствовала во всем этом какое-то иное, потаенное течение, второе дно, тайную цель, замаскированную под случайную вспышку эмоций на почве раздела сфер влияния.
«Нет, – решила она, еще раз обдумав все самым тщательным образом, – дело не в Генрихе и не в его роли при дворе. И не в том, какой именно фигурой будет в новое царствование супруга императора, активной или пассивной. Я просто неверно формулирую вопрос!»
Трудно сказать, с чего она вообще взялась за решение этого «ребуса». Из любви к искусству, скорее всего, ведь никакого практического интереса это дело для нее не представляло. По большому счету, ее судьба решалась в иной плоскости. Оставшись с Генрихом, она возвращалась в высший свет, к которому, на самом деле, никогда не принадлежала. Останутся ли они в Новогрудке, включившись в придворную жизнь, которая при Иване наверняка станет ярче и интересней, чем при его слабом и бесправном предшественнике, или уедут в Петроград (и далее везде), по-настоящему частными лицами они уже не будут никогда. Богатство Генриха не даст, титулы не позволят.
«Публичная фигура… – Натали приоткрыла глаза и взглянула на свое отражение в зеркале. – А что, как повылезут на свет страшные тайны юности?»
Говорят, все тайное когда-нибудь становится явным. Но так ли это? В ее случае могло случиться и так, и эдак. По-разному могло случиться. Есть свидетели, пусть и не много, есть и те, кто знает наверняка.
«А что? – обкатав эту мысль «на языке», решила она. – Даже любопытно. Что и как произойдет в тот момент, когда откроется, что баронесса Цеге фон Мантейфель – самая отвязная террористка империи? А?!»
Как ни странно, мысль не напугала, а рассмешила, и Натали едва сдержалась, чтобы не прыснуть со смеху. Она сидела в парикмахерском кресле, и ее готовили к коронации. Прическа, макияж, то да се…
«А ведь я окажусь в самом центре всеобщего внимания…» – ей вместе с Генрихом и другими ближайшими родственниками Ивана Константиновича и Анастасии Романовны предназначались места в непосредственной близости от трона, что само по себе являлось определенного рода посланием «городу и миру». Это уже не просто возвращение в свет. Это…
И тут ее посетила еще одна мысль. Очень странная, но если подумать, закономерная.
«В центре! Бог мой, как глупо! Ну, конечно же! Я окажусь там, как на ладони! Остается только мишень навесить на лоб!»
Перед коронацией и сразу после нее торжественная процессия остановится на широкой и высоко вознесенной над площадью паперти собора. Будет подниматься у всех на виду по широким ступеням и спускаться по ним, дважды проходить через Соборную площадь, и все это – медленно, не торопясь, с частыми остановками, все время оставаясь на виду, в пространстве, залитом ярким электрическим светом, ведь телевидение предполагает вести с площади прямую трансляцию. А чуть выше их голов, на высоте фонарных столбов и ферм осветительной аппаратуры тем временем наступит ночь, тем более темная, чем ярче будут светить юпитеры телевизионщиков. Идеальный расклад для покушения. Винтовка с оптическим прицелом, чердачное окно…
«Вектор сделает меня на раз! Или не меня?» – вопрос показался интересным, но интерес этот был чисто академическим. Натали вдруг поняла, что даже рада такому повороту дел. Вектор решит за нее, жить ей или не жить, вернее, остаться с Генрихом или нет. Один из них, а скорее всего, оба будут убиты… Или уцелеют. Оба. Или… Расчет прост. Вектор пришел или за Генрихом, или за ней. Но она Вектору живая – опасна при любом раскладе. Так что даже если за Генрихом, то, считай, и за ней.
«Вот и славно, – подумала она, успокаиваясь. – Вектор выступит в роли провидения, и пусть случится то, что случится. Пуля дура… Но бог шельму метит… Поглядим!»
Глава 13Рок-н-ролл
На коронацию он надел парадную форму. Брюки с шитыми золотом лампасами, мундир с генеральскими погонами, знаками различия и наградами. Все, как полагается. Ему даже фамильную саблю приготовили, но ее Генрих предполагал прицепить в самый последний момент. Не ходить же, в самом деле, по дому при сабле, как полный идиот!
Он взглянул на себя в зеркало и покачал головой, только что матом не выругался. Эту форму – не эту конкретно, разумеется, а подобную ей – он не надевал двадцать пять лет. Когда-то она ему шла. Во всяком случае, так говорили знакомые дамы. Если бы не события осени тридцать девятого, так бы и носил. Наверняка добавил бы со временем третью звездочку на погоны и до полного генерала – уж всяко-разно – за двадцать-то пять лет службы как-нибудь да дослужился бы. Разве, нет?
Генрих очень вовремя взял себя в руки. Отошел от зеркала и закурил. И в этот момент – словно, только того и дожидался – щелкнул дверной замок, створки высокой двери плавно открылись, и в комнату вошла Наталья.
Высокая, стройная, в голубом атласном платье до пола, подчеркивающем фигуру и оставляющем открытыми плечи и верхнюю часть груди, она коротко взглянула на Генриха и подошла к тому самому зеркалу, в которое только что смотрелся он сам. Выглядела она завораживающе ново: почти незнакомая женщина с приведенными в порядок волосами цвета ночи, с лицом-маской – так много на него наложили косметики. Но старались куафёры не напрасно. Образ получился неординарный. Яркий. Впечатляющий. Его усиливали сияющие глубокой кобальтовой синевой крупные сапфиры. В волосах и в ушах, на груди, на запястье правой руки.
– Что скажешь? – Любопытно, но она очевидным образом ожидала слов одобрения. Не вообще, а конкретно от него. Грех не ответить взаимностью, и Генрих сказал правду.
– Знаешь… – он поймал себя на том, что готов наделать глупостей. Сказать Наталье, о чем думает на самом деле, или начать перед ней заискивать.
«Старость, – подумал он с тоской, продолжая говорить Наталье ту правду, которую она хотела услышать именно от него. – В иные времена мне такое даже в голову не приходило. Заискивать любви? Господи, помилуй!»
– Знаешь, – он смотрел на Наталью, стараясь придать взгляду выражение придирчивого интереса, и надеялся, что она не узнает, о чем он сейчас думает, – я помню эти сапфиры. Их носила сестра моего отца. Собственно, гарнитур заказали специально для нее. К празднествам… Не помню уж, что это было, да и не важно. Суть в том, что ты вернула камням жизнь. Понимаешь, о чем я говорю?
– Нет. – Она оробела вдруг, вот в чем фокус. Не в первый уже раз Наталья смотрела на себя иначе, другими глазами, не так, как он.
«И не мудрено, – признал Генрих. – Я мужчина, она – женщина. Я старик, а она…»
– Я имел в виду, – объяснил он, – что это не они тебя украшают. Все с точностью наоборот.
– Значит, тебе нравится? – чуть нахмурилась Наталья, то ли занятая посторонними мыслями, то ли решавшая, гневаться ей из-за «глупого» комплимента или «ну его!»
– Еще бы! – Генрих подошел ближе, настолько близко, что показалось, он ощущает не только запах, но и тепло ее тела. – Впрочем, можешь не верить на слово. Завтра ты прочтешь об этом в газетах.
– Полагаешь, моя внешность может иметь общественный интерес?
– Наташа, – Генрих не переставал удивляться ее наивности в такого рода делах. – Ты сама и есть – общественный интерес. Будь уверена, они узнают даже то, какое на тебе этим вечером надето белье.
– Прямо-таки! – фыркнула Наталья, но, судя по тому, как порозовели вдруг ее скулы, двусмысленный комплимент Генриха своей цели достиг.
– Увидишь.
– А ты?