[65] и земляные орехи, пила цейлонский чай и ямайский ром и читала Станюковича[66] и Конрада[67]… Ох, Генрих, ты даже не представляешь, какие это были замечательные дни! Я была счастлива и полна томной неги. – Наталья улыбнулась и облизала губы, от чего Генриха едва не бросило в жар. – Мне казалось, романтика южных морей превращает холодный серый день в жаркую тропическую ночь. Если бы, по случаю, в подсобке я оказалась тогда не одна… Надеюсь, ты понимаешь, о чем я веду речь. Этому мужчине можно было бы только позавидовать!
– Глупости! – возразил Генрих. – Пусть завидуют мне!
Он был почти искренен, но только «почти». Слова Натальи странным образом задевали его за живое. Казалось бы, пустяк, незначительная подробность ее прошлой жизни. Но, гляди ты, как зацепило! Впрочем, Генрих все еще контролировал себя в достаточной мере, чтобы видеть, Наталья его подначивает. Завлекает, отвлекая внимание от чего-то, что хочет оставить за рамками их отношений.
«Что ж, у всякого своя игра, – подумал он с ноткой сожаления. – Но из этого не следует, что мы должны жить порознь…»
– Тебе и в правду хорошо со мной, – сказала она после паузы.
Смотрела на него, молчала, потом сказала. Не вопрос, констатация факта. И на этот раз, ради разнообразия, вероятно, без тени удивления. Не сомневаясь, не колеблясь, не теряя уверенности.
– Ты это знаешь, – кивнул Генрих. – Мне нечего добавить. Мне с тобой хорошо.
– А мне с тобой… – вздохнула она и снова поднесла к губам тонкий фарфор чашки. – Как странно! Тебе хорошо со мной, а мне с тобой, но ведь ты волк, Генрих. Хищник, охотник… И я такая же точно. Волк… волчица…
– Да, да, – усмехнулся Генрих. – Я помню, «Тамбовские волки», кто они?
– Зря смеешься, волки и есть. Разве ты не видел? Меня считали лучшей на курсе… «Марфа Змеюкина – самая опасная женщина в Тамбове», а ведь нас готовили бывшие офицеры спецназа пластунов.
– Как же, как же! – улыбнулся Генрих. – Треф и Глиссер, Никифоров и Киршенбаум, великие и ужасные!
– Ты их знаешь?
– Ну, в нашем мире все знают всех, – честно ответил Генрих. – Ты, может быть, не в курсе, Тата, но Треф и Глиссер – не революционеры, а наемники. И никакие они не «спецназ пластунов». Оба обучались в НОАК[68], но это дело прошлое, да и какая, в сущности, разница! Тебя-то они обучили на «ять», это и ежу понятно!
– Значит, опять «все было не так»? Тебе не страшно, Генрих?
– Страшно? С чего вдруг?
– Ты уверен, что то прошлое, которое ты помнишь, существует на самом деле?
– Отчего бы и нет? – пожал он плечами. – Да и какая разница? «Цветам былого нет забвенья…»[69] Ты помнишь революционеров Трефа и Глиссера, я – наемников Арона Киршенбаума и Родиона Никифорова. И оба мы правы. У тебя свое прошлое, у меня – свое. И вот, к слову, – Генрих достал из кармана брюк крошечную коробочку, обтянутую бордовой кожей. – У тебя же в левом ухе есть еще один прокол?
– Да, – она смотрела на коробочку с обычным женским любопытством, и Генрих был этому несказанно рад. Не все же волками друг на друга глядеть!
– Что ж, – он открыл коробочку и протянул ее Наталье, – это, конечно, не обручальное кольцо, но зато подарок. Мой. Тебе. На удачу.
– Какое старое… – Наталья взяла коробочку и поднесла к глазам. – Странное, маленькое…
– Как раз в мочку уха продеть, – улыбнулся Генрих. Он был доволен.
– Что это такое? – она взяла разомкнутое колечко – ювелир лишь слегка обработал концы довольной толстой проволоки тусклого золота – и поднесла к уху. Как и ожидалось, оно пришлось Наталье к лицу.
– Ты не поверишь! – еще шире улыбнулся Генрих. – Это кольцо я вытащил из кольчуги Миндовга[70]. Его парадная броня хранится в Ольгердовом кроме. Она серебряная, но в ней есть несколько вплетенных в рисунок золотых колец…
– Когда ты успел? – Наталья смотрела на Генриха и трогала пальцами мочку уха. – И как посмел испортить историческую реликвию?
– Отвечаю по пунктам, – усмехнулся Генрих и почувствовал, как оставляет его напряжение. – Первое. Успел вчера. Второе – не испортил. Кольчуга и так вся в дырках. А у тебя будет единственная в своем роде серьга. Миндовг был на редкость удачливым сукиным сыном и стал первым королем Литвы. Не может быть, чтобы эта серьга не принесла тебе удачи!
Коронация – живописное действо. Даже такая поспешная, как та, что совершалась этим холодным вечером в Вознесенском соборе Новогрудка. В старое время люди были не менее охочи до зрелищ, чем в новые времена, но скромнее в возможностях, беднее. Ресурсов нынешних у них не было. Зато в избытке имелись изобретательность и воображение. В результате, предки нагрезили такой впечатляющий обряд, такую церемонию, что временами Натали забывала, что ей холодно, и о том, что может ждать ее на паперти собора, не помнила тоже. Она как бы отстранилась, и смотрела на коронацию со стороны. На всех и каждого, и на себя тоже.
И шествуют призраки с пеньем,
Иному молясь бытию…
И, тайным объятый волненьем,
Средь них я себя узнаю…[71]
Ну, где-то так и получилось. Песнопения под высокими сводами собора, золотистая дымка и лиловые пятна сумрака, смесь странных запахов, как в какой-нибудь лаборатории бомбистов, мерцание множества свечей… Уже в паре шагов от Натали люди превращались в призраки, голоса – в далекий гул. Действо коронации захватило ее, растворило в себе, подавив на время волю и страсть, и, словно закружившая в водовороте приливная волна, выбросило почти бездыханной, в полуобморочном помрачении на паперть, будто на незнакомый враждебный берег.
Порыв холодного ветра ударил в лицо, и Натали распахнула глаза в яркое электрическое сияние, заливавшее площадь.
«Господи, что я наделала!» – перед глазами слепящая мгла, за которой прячется смерть, а в душе – отчаяние без покаяния и понимание без прощения.
– Генрих! – собственный голос показался ей чужим, ломким и хриплым, слабым, далеким, никаким. – Я…
– Тебе нехорошо? – встревожился Генрих. Он стоял справа от нее, и Натали почувствовала его движение, но было поздно…
– Я… – еще раз попыталась она.
«Я заигралась, Генрих! Я…»
Натали не услышала выстрела, да это было и невозможно. Она его почувствовала.
Выстрел.
Еще один. И еще.
Три выстрела, один за другим в высоком темпе, как могут стрелять только опытные снайперы. Такие, как Вектор, например. Такие, как…
Натали все еще стояла на паперти, целая и невредимая. И Генрих смотрел на нее, озабоченно хмуря брови.
– Я…
И в этот момент раздался крик.
– Император! – кричал мужчина. – Господи! Император убит!
ЭпилогФламенко
Садились в снегопад. Рискованно, конечно, но не сидеть же сиднем в Нижнем Новгороде! Генрих решил, не стоит. Спросил пилота прямо:
– Дмитрий Евсеевич, как смотришь, долетим или гробанемся?
– Зависит… – пыхнул трубочкой-носогрейкой полковник Горевой. – Но, если не терпится, полетели. Меня в Новогрудке молодуха ждет, так что…
– Меня тоже, – решил Генрих. – Вылетаем!
Взлетали при ясной погоде. В Приитилье третий день кряду стояла «сухая, но холодная весна». Накануне только дождик прошел, но и тот выглядел несерьезно, как загулявшая гимназистка. А вот в Новогрудке все оказалось из рук вон плохо. Снег, ветер и видимость, упавшая до минимума. Так что садились по приборам и при включенных аэродромных прожекторах. Машину трясло, как в лихорадке, и единственное, что видел Генрих за иллюминаторами, – сплошной хаос из черных и белых искр.
«Абстракционизм, вашу…! – подумал он в гневе, но гнев, как известно, плохой советчик. – И ведь не в первый раз…» – вздохнул он мысленно, успев притормозить буквально в последний момент едва не рванувшие, ко всем чертям, нервы.
Следовало признать, с тех пор, как в его внутреннем пространстве обосновалась баронесса Цеге фон Мантейфель, Генрих впадал в гнев чаще, чем хотелось, и с большей легкостью, чем он мог себе позволить.
Между тем все закончилось довольно быстро и без драматических последствий. Глиссада с перегрузками и вибрацией, тугой удар шасси о бетон, стремительная, но быстро сходящая на нет пробежка. А потом самолет дернулся в последний раз и застыл на месте. Сержант ВВС распахнул люк, и Генрих вышел на трап. Порыв ветра бросил в лицо горсть сухого снега. С силой, с чувством, словно оплеуху влепил.
«Чертовски своевременно! – признал Генрих. – Пощечины имеют свойство отрезвлять даже самые горячие головы, а уж как истерику снимают…»
Возможно, бог услышал Генриха, его «отрезвило» едва ли не с дюжину раз, пока добирался до огромного черного как ночь «Боярина» – нового автомобиля представительского класса заводов Кокарева и Ершова, подкатившего прямо к трапу.
– Какие новости? – Генрих принял из рук Людвига стопку водки и стакан в подстаканнике. Свежезаваренный чай источал тепло, над ним поднимался ароматный пар. Генрих вдохнул запахи далеких гор и откинулся на чуть поскрипывающую кожаную спинку.
– Император возвращается из Петрограда сегодня ночью, – доложил Людвиг, он хорошо представлял себе, что именно интересует «командира», как и то, о чем Генрих не мог узнать во время перелета по радио. – Предполагалось лететь самолетом, но погода не позволяет. Поэтому едут поездом.
«Лететь самолетом, – повторил Генрих мысленно. – Ну, надо же! А на чем еще предлагается летать? На метлах или воздушном шаре?»
Он выпил водку и, поставив стакан на полку сбоку от своего места, закурил.