Нечем ему было ее напугать, вот в чем дело. И Мухин это знал, не мог не знать. После всего, что было, положен ей был – по совести – осиновый кол или, если уж по-человечески, расстрельная команда. Но вот ведь как бывает! Раньше жила, как нежить, но не то теперь. Умирать расхотелось. Совсем. Напротив, хотелось жить. Жить, любить Генриха, даже если никогда не сможет ему об этом сказать. А она точно знала – не скажет. И это была та правда, которую Натали не только знала, отчетливо и с подробностями, но и принимала. Несла, как крест. Впрочем, и Генрих не ждал от нее слов любви. Не ждал, не просил, принимая, как должное, ее молчание, но и сам их никогда не произнесет. Не сможет, не решится, потому что любой отваге положен предел. У ее мужества он уж точно есть. И у его – наверное, тоже. Ведь не машина, не пражский истукан, живой человек…
– Значит, нечем мне тебя напугать? – Мухин напрягся. То ли собирался прыгнуть, то ли ожидал выстрела в затылок. – А что, как всплывет правда о «резне на Сампсониевском»?
– Не всплывет.
– Откуда тебе знать?!
– Оттуда, дядя Миша, что из-за той резни ты меня и решил сдать. Всех свидетелей, так или иначе, со свету сжил. Одна я осталась. Не стал бы ты говно это бумаге доверять. Оно и на бумаге, и через двадцать лет так вонять будет, мало не покажется. Так что это мой тебе подарок: умри и бери свои грязные тайны с собой, я не возражаю.
– А ты, Наташа, стало быть, ни при чем?
– А это, товарищ Мухин, мое личное дело. Я его сама написала, сама и закрыла. Повторяю вопрос. Кто тебя послал?
– Доброе имя оставишь?
– Сама некролог закажу.
– Тогда чемоданчик один надо бы из квартиры вынести… Пойдем, покажу!
– Дядя Миша, я похожа на дуру?
– То есть встать не позволишь?
– С этого кресла прямо в ад.
– Но слово даешь?
– Мое слово кремень, сам знаешь. Сказала – убью, значит, так и будет. Но позорить после смерти, так и быть, не стану. Сама, между прочим, предложила. И учти, дядь Миш, пять минут истекли.
– В спальне, в стенном шкафу… Старенький, фибровый… Уничтожь, пожалуйста.
– Заметано. Просмотрю и сожгу. На память, ты уж извини, ничего оставлять не буду.
– Договорились.
– Ты не ответил на мой вопрос, – напомнила Натали, поднимая руку с пистолетом. Ствол, удлиненный глушителем, метил Мухину в затылок.
– Анастасия Ягеллон, – устало ответил Мухин. – Впрочем, она тогда уже три года как Збаражской была, но я ее еще девчонкой знал. Бывал у них в поместье… С братом ее в одном полку служил…
«Спасибо, дядя Миша! Покойся с миром!» – Натали ничего не стала говорить. Молча нажала на курок, подошла ближе, взглянула в мертвое лицо, развороченное пулей, отвернулась и пошла искать фибровый чемодан.
Поводом к операции послужили слухи о том, что руководство эсеров решило отказаться от вооруженной борьбы. Впрочем, нет дыма без огня. Желание эсеровского ЦК отмежеваться от маргиналов и окончательно превратиться в легитимного политического игрока общероссийского масштаба было известно давно, и намерений этих никто на самом деле не скрывал. Однако в преддверии съезда об этом заговорили уже во весь голос, и кое-кто счел, что настало время «предоставить слово товарищу Маузеру». Директор собрал группу на базе в Лисьем Носу и сообщил, что «есть мнение». В принципе, этого было более чем достаточно. «Вторая реальность» была группой закрытой, строго законспирированной и отличалась жесткой дисциплиной. Ее создавали люди серьезные и не сентиментальные. По легенде, которую озвучил Директор и которой Натали верила до сих пор, руководство боевых организаций левых партий хотело иметь свой собственный – надпартийный – карающий меч. Слишком часто происходили провалы, слишком многие готовы были на «добровольное сотрудничество» в обмен на жизнь и свободу, а то и на золотые червонцы, чего уж там. «Второй реальности» ставили цели, группа их выполняла. Кто и о чем говорил с Директором, никогда не озвучивалось и не обсуждалось, как не обсуждались и задания. Однако одно дело ликвидировать предателя, и совсем другое – убить одиннадцать членов Оргбюро ЦК, включая пять действующих депутатов Государственной Думы…
– Дело такое, товарищи, – Директор говорил спокойно, но было видно, нервы играют. Такое не спрячешь, да Директор и не пытался, и в этом был резон. Когда говорят о подобного рода вещах, чем естественнее, тем лучше.
– Дело такое, товарищи, будем работать эсеровское Оргбюро…
Натали прошла в спальню, нашла чемоданчик, проверила наскоро, убеждаясь, что все без подвоха, что Мухин не приготовил ей какой-нибудь гадости, типа «адской машины» со взрывателем нажимного действия. Ничего подозрительного не обнаружила и, прихватив чемодан с бумагами, покинула квартиру Директора тем же путем, каким и пришла. Закрыла за собой дверь, заперла на ключ и спустилась по лестнице. Вгляделась в снежную круговерть, но через оконное стекло ничего толком не разглядела. Однако чувство опасности подсказывало, она здесь уже не одна. Вряд ли пришли за ней – в такую расторопность своих врагов Натали не верила, но могло случиться и так, что Мухин понадобился не одной ей.
На улице окончательно стемнело, да еще снегопад, и ничего толком не рассмотреть, даже не угадать.
«Выйти? Проверить? А вдруг это всего лишь паранойя?
А если нет? Если сейчас выйдут из-за снежной завесы, войдут сюда?»
Интуиция настоятельно требовала спрятаться, и Натали не стала ей прекословить. Она сглотнула слюну и шагнула назад – прочь от двери. Шаг, еще один. Медленно, осторожно, не производя ни единого звука, не отрывая взгляда от двери, Натали отодвинулась к дальней стене, в глухую тень под лестницей. Отставила чемодан, подняла руку с пистолетом к груди и отступила еще на шаг. Оказалось, успела в последний момент. Едва прижалась спиной, своим кожаным рюкзачком к стене, как за стеклом примыкающего к двери окна мелькнули тени. Дверь скрипнула, отворяясь, и в дом вошли люди. Двое. С оружием. Умелые, если судить по движениям, но шумные. Они не могли услышать стука ее сердца и тихого шороха, с которым Натали вдыхала холодный воздух. И под лестницу не заглянули.
«Прошляпили!»
– Наталья Викторовна! – позвал знакомый голос, это был третий человек, вошедший с улицы. – Это я, Людвиг. Вас подвезти?
Прозвучало обыденно. Мирно и даже как бы по-свойски.
– Да, – ответила Натали, выходя на свет. – Спасибо, Людвиг. А то я тут совсем замерзла.
– Наверх, как я понимаю, ходить уже незачем?
– Только если хотите лично засвидетельствовать смерть господина Мухина.
– Тогда, уходим! – решил Людвиг. – Прошу вас! – он распахнул перед Натали дверь и сам вышел под снег вслед за ней.
– Вы следили за мной? – спросила она, шагая под снегом в неизвестном направлении.
– Нет, – ответил он ей в спину. – Я приехал к Мухину, но… Считайте, интуиция.
– Почувствовали меня? – ей стало интересно. И ведь любопытство для женщины не порок!
– Да, что-то смутное… Вы тоже?
– Да, что-то такое… Отдать вам чемодан?
– Хотите, чтобы я понес? – Людвиг поравнялся с ней и протянул руку. – Просто для справки, Наташа, он мне совершенно без нужды, и я даже знать не желаю, что вы в нем храните и зачем…
В половине десятого позвонил Людвиг. Сказал, «едем домой». Во множественном числе.
– Стало быть, ты со спутником, – подсказал Генрих, соображая, кто бы это мог быть, и почему Людвиг не может сказать об этом открытым текстом.
– Вроде того…
– Если это Наталья, произведу в генералы.
– Это хорошо, – ответил Людвиг со своей фирменной полуусмешкой, – я тут как раз по случаю прикупил пару новых погон.
– Шутник! – «А что еще ему остается? Только шутить». – Когда будете?
– Максимум полчаса…
«Полчаса…»
Генрих приказал накрыть легкий ужин на двоих. Без излишеств, но с шампанским и пирожными-птифур. Наталья их обожала и под хорошее настроение ела без счета.
– Сухие, – напомнил он буфетчику. – И шампанское брют.
Подумал немного, проверяя, не забыл ли чего за суетой, и послал слугу в оранжерею. Наказал срезать семь пунцовых гвоздик. Букет для женщины. То есть специально для Натальи, а не для украшения покоев, с чем прислуга прекрасно справлялась и без его указаний.
«Ужин при свечах… Шампанское, цветы… Почему бы и нет?»
Стол сервировали в ореховой столовой, где на стенных полках стояли саксонские серебряные жирандоли восемнадцатого века.
– Недурно! – Генрих прошелся по комнате, осмотрел буфет, сделал несколько мелких замечаний и, закурив, подошел к окну. На улице по-прежнему шел снег.
«Заметет город к чертовой матери! Словно в Сибири какой-нибудь живем, а не в Европе!» – Он оглянулся на сервированный стол – небольшой, уютный, предназначенный не столько для трапезы, сколько для интимной беседы с глазу на глаз – и приказал заменить трехсвечный канделябр на две высокие свечи в одинарных подсвечниках. По одной на каждую сторону. Слева и справа…
Вероятно, Генрих собирался сделать и другие распоряжения, но его отвлекли. Сначала позвонил Федор Берг. Несмотря на поздний час, генерал все еще оставался на службе. Сидел в кабинете, один – этот момент Берг подчеркнул особо – работал с документами, думал, и, судя по всему, нервничал, так как попал в сложное положение. Дело в том, что, в связи с изменившимися обстоятельствами, правительство спешно корректировало бюджет текущего финансового года, одновременно закладывая основные показатели в бюджет «трудно предсказуемого» – будущего. Однако дело затруднялось тем, что военные никак не могли сговориться о том, сколько и чего им может понадобиться в краткосрочной перспективе, не говоря уже о том, чего следовало ожидать в среднесрочной или долгосрочной перспективах. Сейчас, например, министерство затруднялось сформулировать военный заказ в плане приобретения новой бронетехники. Виноват же в этом был Генеральный штаб, затянувший