лится под невыносимым взглядом тех, что на стенах, бесспорных победителей и триумфаторов. И тогда я запил как скотина, как не пил никогда, даже в тот момент, когда два года назад сходил с ума от одной только мысли, что должен ответить Женевьеве. Я пил и бродил по комнате. Пил из бутылки. Я ломал кисти, рвал репродукции, до которых мог дотянуться. И продолжал пить, пока не рухнул…
— И Мадера ничего не сказал?
— Нет… Он позвал Руфуса. Руфус приехал в тот же вечер. Я спал. На следующее утро он увез меня в Гштад, где проводил свой отпуск, чтобы я смог отдохнуть.
— Они видели Кондотьера?
— Да.
— И ничего не сказали?
— Нет.
— Почему?
— На первый взгляд никак нельзя было определить, запорот он или нет…
— Не понимаю…
— Технических ошибок не было. Я написал вылитого Антонелло. Все признаки были налицо, только это были грубые признаки. Какое-то время это срабатывало, а потом зритель понимал, что стал жертвой мистификации. Сходство было слишком простым. Слишком явным. Посмотрите, какой я Кондотьер, я ничего не боюсь! Хо-хо! Посмотрите на мои шейные мышцы! Ха-ха! А может, сходство было искусственным, слишком отдаленным. Но достаточно было взглянуть на картину, думая, что это не Антонелло, и подлог сразу бы проявился. Все остальное раскрывалось само. Понимаешь? Вот что такое неправильный выбор. Если бы картина получилась, ее могли бы рассматривать миллиметр за миллиметром, пытаясь любой ценой доказать, что это подделка, но никаких доказательств не обнаружили бы. Это было логично. Логичнее не бывает…
— Ты считаешь, что только ты можешь судить объективно?
— Вне всякого сомнения. Эту картину написал я. И я в нее долго верил. Пока это было в моих силах, я старался делать все возможное.
— Но во время твоего пребывания в Гштаде Мадера, наверное, часто рассматривал картину?
— Нет. Картина была не закончена. Оставалось еще раз прописать фон и покрыть все кракелюрным лаком. Перед отъездом я накрыл картину холстиной, потому что отдельные части не совсем подсохли и на них могла осесть пыль.
— Если бы потребовалась экспертиза, ты думаешь, она бы ее не прошла?
— Наверняка нет. Любой искусствовед или эксперт уже через полчаса обо всем догадался бы…
— Что ты собирался делать?
— Не знаю… Уже не помню… в голове проворачивал десятки успешных планов… Мне хотелось отдохнуть, куда-нибудь смыться…
— Ты рассчитывал вернуться в Дампьер?
— И да и нет… не знаю… Я ничего не рассчитывал… О, я даже не думал об этой пресловутой катастрофе… Мне было наплевать… Я спал, катался на лыжах, читал детективы у камина…
— Почему ты вернулся?
— Слишком трудно объяснить… Неприятное воспоминание… Надоело кататься на лыжах…
— Это достаточный повод?
— Как и любой другой… Когда я уезжал в Гштад, я был почти доволен. Мне хотелось увидеть снег и покататься на лыжах. Снег был какой-то некрасивый; солнца было мало… Я заскучал… И вернулся в Париж.
— Вот так, вдруг? Ночью, специальным самолетом? И все потому, что снег был какой-то некрасивый?
— Да… Все потому, что снег был какой-то некрасивый… Может показаться смешным, но это почти единственная причина… Гштад здесь ни при чем… дело в другом. Воспоминание об Альтенберге, маленьком швейцарском городке, где я провел несколько лет в начале войны… Там я заразился этой любовью к снегу… Звучит странно, да?.. Я неудачно выразился… Я хочу сказать, что определенным образом и при определенных обстоятельствах я был совершенно счастлив… в Гштаде мне было скучно… Вот и всё…
— Это ничего не значит…
— Конечно, ничего не значит, а разве желание одолеть Кондотьера что-то значило? Все это ничего не значило… Но именно этим я и жил…
— Что ты собирался делать в Париже?
— Позвонить Мадере. Сказать ему, что не вернусь в Дампьер, что Кондотьер запорот, а мне на это наплевать. И что я посылаю его куда подальше…
— Ты так и сделал?
— Нет…
— Почему?
— Я позвонил Женевьеве…
— Почему Женевьеве?
— Потому же, почему уехал из Гштада… по той же самой причине, которая заставляла меня писать Кондотьера… Без каких-либо явных причин… Просто потому, что мне так хотелось…
— Хотелось катастрофы?
— Наверняка. Ну и что? Откуда ты знаешь? Почему катастрофы? Это могло сработать…
— Женевьева могла ответить?
— Почему нет, если я мог ей звонить? Что необычного в том, чтобы снять трубку? Экое чудо — просто взять и ответить!
— Если бы она ответила, это было бы чудом?
— Да… И да и нет… В этом тоже не было бы никакого смысла… Она не ответила, потому что поняла, что звонил я…
— Возможно, ее не было дома?
— В три часа ночи? Нет… Она была дома… Она поняла…
— Сколько времени ты не виделся с ней?
— Полтора года… С того коктейля у Руфуса…
— Почему ты уверен, что она была дома?
— Это было в феврале, в три часа ночи… У нее не было никакой причины менять работу и переезжать, значит, она была дома…
— В любом случае это неважно… Зачем ты звонил ей?
— Чтобы, как ты говоришь, вызвать катастрофу… Чтобы она витала надо мной, была рядом, присутствовала, неумолимая, тираническая и вселяющая уверенность, поскольку несла неминуемую погибель…
— Ты хотел убить Мадеру?
— Нет… Я не хотел никого убивать…
— В чем же заключалась эта катастрофа?
— Трудно сказать… В том, что все продолжалось как раньше, как ни в чем ни бывало, как будто ничего не случилось… В вечном возобновлении, в тысячекратном повторении одного и того же жеста, в том же никчемном терпении, в том же ненужном усилии… В моей истории, записанной раз и навсегда, замкнутой на себе самой, где единственным выходом была бы моя смерть, через десять, двадцать, тридцать лет. Необходимость продолжать до конца, без какого-либо смысла, без какой-либо необходимости…
— Все это ты себе и рассказывал?
— Ничего я себе не рассказывал… Я знал это, как если бы знал всегда, как если бы все время пытался забыть… но это было невозможно… Я все перепробовал. Я словно оказался в западне. Попался, как крыса. Мне было суждено штамповать всяких Эль Греко, Клуэ, Гойя, Бальдовинетти до самой смерти, не веря и не желая; я выдавал холсты и доски как экскременты, я продолжал жить, попирая мертвых. И продолжал бы до тех пор, пока не умер бы сам…
— Почему ты убил Мадеру?
— Не знаю… Если бы знал, то здесь не оказался бы… Если бы знал, то, полагаю, не совершил бы этого… Мы представляем, что это легко… Мы совершаем что-то… Мы не знаем… не можем знать… не хотим знать… Но через какое-то время оно оказывается у нас за спиной… мы знаем, что совершили… а дальше…
— Что?
— А дальше ничего…
— Почему ты говоришь «мы»?
— Так… Неважно… Я убил Мадеру… Что дальше? От этого проще не стало… Последнее, заключительное действие…
— Чтобы посмотреть…
— Вот-вот… Посмотреть, что это может дать…
— И что это дало?
— Ты же видишь… Пока ничего… Но когда-нибудь, возможно, что-то даст… что-нибудь хорошее…
— Ты сожалеешь, что убил Мадеру?
— Нет… Мне наплевать… Меня это почти не касается… Не интересует…
— Что бы произошло, если бы ты его не убил?
— Не знаю…
— Попробуй вообразить.
— У меня нет воображения… Ничего бы не произошло. Он бы заметил — он, Руфус, Николя или кто-то еще, — что Кондотьер не стоит и ломаного гроша… Они заказали бы мне что-нибудь другое… или попытались бы сбыть его таким, какой он есть…
— Как Антонелло?
— Нет…. Здесь бы весьма кстати обнаружился Мастер чего-нибудь… Мастер мужского портрета в красном или еще что-нибудь в таком же духе…
— Ты бы продолжал дальше?
— Не знаю… Может, да, а может, нет…
— Почему ты убил Мадеру?
— Потому, что надоело… Это было одно из средств покончить…
— Покончить с чем?
— С нелепой жизнью, которую я вел двенадцать лет…
— Ты хотел сдаться полиции?
— Нет.
— Что ты думал делать сразу после этого?
— Спрятать труп, убрать кровь и смыться…
— Сюда?
— Сюда или еще куда-нибудь… Это было не так уж и важно.
— Как получилось, что Отто вернулся?
— Откуда я знаю… Обычно по понедельникам он уезжает в Дрё… Наверное, забыл что-нибудь…
— Ты долго обдумывал убийство?
— Нет… Недолго. Полчаса, три четверти часа… Не знаю…
— Почему?
— Это возникло сразу, как судорога… как идея. Из воздуха. Сначала образ… Что-то начало витать в воздухе, что-то возможное, что-то начало само проговариваться… Бессмысленное, бредовое, но я все же прислушался… В моем состоянии какая разница, жестом больше или меньше…
— Ты сошел с ума?
— Если угодно… Если тебе угодно… не сошел, а отошел чуть-чуть, к обочине… или, точнее, как будто у меня не осталось никакой воли, никакой памяти… Да, именно так, никакой воли… Годилось все, что угодно, все, что предлагалось, я принимал все как есть… Но ведь как раз это я и делал долгие годы…
— О чем ты думал?
— Уже не помню… Да это и не важно… Я взял бритву, сложил ее в руке, поднялся по лестнице, вошел в его кабинет…
— Ты не колебался?
— Нет… Все шло само собой… Без всяких усилий… Без труда… А что? Вот Мадера. Был живым. Сейчас станет мертвым. Вот я. Был мертвым. Сейчас стану живым…
— Почему?
— Не знаю. Это же очевидно…
— Он должен был умереть, чтобы ты смог ожить?
— Да…
— Но ведь ты и так был живым?
— Вроде да, был живым… Как ты утомил меня своими глупыми вопросами… Конечно, я был живым… И что? Он тоже был живым. А теперь он мертвый, а я по-прежнему живой. Вот.
— Он должен был умереть?
— Да. Рано или поздно, как и все…
— А убить его должен был ты…
— Сам догадался? Ну ты даешь, старина! Нет. Никаких этих «убить его должен был ты»… но раз уж это действительно сделал я, то тем лучше…
— Неумело ты защищаешься…
— Я и не собираюсь защищаться…
— Чего ты добивался? Чего ты хотел? Что тебе стоит сейчас это объяснить? Ты прекрасно знаешь, что уже не сможешь вернуться назад. Ты сидишь здесь как истукан. И даже не осознаешь…