– Ребята! Ребята! Хватит! – закричал опомнившийся Костя Жук. – Степка, скажи им, он им очки затер. Да Степка же!..
Но Степка исчез. «Неужели сбежал?» – испугался я. И мамонты, подняв хоботы, как вопросительные знаки, остановились в нерешительности на границе Швамбрании.
В класс вбежал председатель школьного совета Форсунов. За ним, как запоздавшая тень, явился Степка. Троглодиты мигом очутились в двадцатом веке. Мамонты бежали с материка Большого Зуба. Лысина Кирикова померкла.
– За такое агитирование можно и в Чека, – тихо сказал Форсунов.
– Буржуй плешивый, – сказал Степка, высовываясь из-за плеча Форсунова.
– Саботажник!
– Э-мюэ, – сказал Кириков, – я просто излагал вкратце идеи, э-э-мюэ, анархизма. Голый человек на голой земле, никакой частной собственности.
– Поганка! – радостно закричал я неожиданно для самого себя. – Поганка!
– уверенно повторил я.
В это мгновение я поймал в памяти крапивного человека, Квасниковку, часы, Мухомор-Поган-Пашу и частную собственность лысого мешочника. И «Э-мюэ»
– «е» немое стало «е» открытым.
Разоблачение состоялось. Кирикова убрали. Человекообразные приветствовали его изгнание. Но троглодиты во главе с Биндюгом не покорились. Они стали готовиться к расправе с «внучками». Троглодиты тайно назначили на завтра вселенский хай.
– У нас завтра утром будет варфоломеевская ночь, – шепотом сообщил я ночью Оське.
Оська, и наяву всегда путавший слова, спросонок говорит:
– Готтентотов убивать? Да?
– Не готтентотов, а гугенотов, – отвечаю я, – и не гугенотов, а внучков, и не убивать до смерти, а бить.
– Леля, – спрашивает вдруг сонный Оська, – а в Риме, в цирке, тоже троглодиторы представляли?
– Не троглодиторы, а гладиаторы, – говорю я. – Троглодиты – это…
Несколько заблудившихся мамонтов все-таки бродят еще по Швамбрании. Я рассказываю Оське, что они скрываются среди огромных доисторических папоротников.
– Папонты пасутся в маморотниках, – повторяет Оська во сне.
ВСЕЛЕНСКИЙ ХАЙ
Вселенский хай изобрели уже давно. Это была высшая и чудовищная форма гимназических бунтов. Вселенский хай объявлялся прежде всего лишь в крайних случаях, когда все иные методы борьбы с начальством оказывались бесплодными. При мне в гимназии он еще ни разу не проводился. Лишь изустные гимназические легенды хранили память о последнем вселенском хае. Он произошел в 1912 году, когда исключили из гимназии трех инициаторов расправы с директорским швейцаром. Швейцар фискалил на учеников; его расстреляли тухлыми яйцами.
Итак, троглодиты решили объявить Великий всеобщий вселенский хай. Командовал хаем Биндюг. Он пришел в класс немного озабоченный, но спокойный. Школа в это утро застыла в недобром благочинии. Никто не громыхал на пианино «собачьей польки», никто не боролся, никто не состязался в «гляделки». После звонка бурный всегда коридор сразу иссяк. По его непривычно безлюдному руслу прошли недоумевающие педагоги. Тишина встретила их в классе.
У нас первым уроком был русский язык. Кудрявый, русобородый учитель Мелковский с опаской заглянул в класс. Едва он показался в дверях, как троглодиты, блеснув старой выправкой, взвились, словно пружинные чертики из табакерки, и застыли над партами. Человекообразные и Степка даже запоздали. Меня тоже поднял с места общий рывок. Все стояли, чинно вытянувшись.
– Что вы?.. Садитесь, садитесь, – замахал рукой учитель, уже отвыкший от такого парада.
Класс медленно оседал. Учитель попробовал ногой кафедру – ничего, не взрывается – и неуверенно взошел на нее.
– Дежурный, молитву! – скомандовал Биндюг.
– Обалдел? – спросил Степка.
Класс угнетающе затих.
– Преблагий господи, ниспошли нам благодать духа твоего святого, дарствующего… – зачастил де-журный Володька Лабанда.
Кое-кто по привычке крестился.
– Я лучше, может, уйду? – пробормотал совершенно сбитый с толку учитель.
Но перед ним вырос дежурный с классным журналом в руках, и растерявшийся педагог услышал, словно в «добрые» гимназические времена, дежурную скороговорку.
– В классе отсутствуют… – читал Лабанда, – в классе отсутствуют: Гавря Степан, Руденко Кон-стантин, Макухин Николай… – И он прочел фамилии всех «внучков».
– Стой! Ты чего?! – вскочили «отсутствующие». – Какого черта! Мы здесь!
– Сейчас начнете отсутствовать, – нахально сказал Биндюг. – Троглодиты, считаю хай открытым! – И, засунув два пальца в рот, Биндюг засвистел так пронзительно, что у нас засвербело в ушах.
За стеной тотчас же отозвался свист нашего класса «Б». Затем по коридору раздались еще восемь свистков, и в школу ринулся грохот. Уроки были сорваны. «Внучков» волокли за ноги, выкидывали в дверь, швыряли через окно. Шелестя страницами, летели учебники, похожие на огромных бабочек. Девочки организовали «детский крик на лужайке». В классе шло чернилопролитие. По коридору, как икону, несли классную доску. «Всем, всем, всем! – было написано на доске. – Долой к черту человекообразных внучков! Да здравствует С. И. Кириков! Требуйте его возвращения!» Через пять минут в школе не осталось ни одного человекообразного. Патрули троглодитов охраняли выходы. Парты встали на дыбы. Начался Всеобщий великий вселенский хай.
«БОИ ПРОДОЛЖАЮТСЯ НА ВСЕХ ФРОНТАХ»
Комиссар привязал лошадь к дверной ручке вестибюля. Потом он подтянул сапоги и застучал каблуками по коридору. Коридор был пуст. Все ушли на экстренное собрание. Собрание происходило в большом классе, переделанном в зрительный зал. На сцене за столом глядел председателем и победителем Биндюг. По бокам его сидели Форсунов и старшеклассник Ротмеллер, сын богатого колбасника. Ротмеллер только что кончил говорить, Форсунов смотрел в стол.
Вход в зал охранял патруль троглодитов. «Внучки», избитые, запачканные и почти уже не человекообразные, осаждали дверь. Троглодиты расступились перед комиссаром. За его широкой спиной проскочил Степка Атлантида. Но троглодиты вытащили его обратно в коридор.
– Даю слово комиссару Чубарькову, – провозгласил Биндюг.
– Точка, и ша! – хором крикнул зал.
– Что это за хай? – спросил комиссар.
– Вселенский! – дружно отвечали ему.
– Постойте же, ребята, – сказал комиссар.
– Мы не жеребята! – крикнул зал.
– Товарищи! – сказал комиссар.
– Мы тебе не товарищи! – издевался зал.
– Как же вас изволите величать? – рассердился комиссар.
– Тро-гло-диты! – хором отвечал зал.
– Как? Крокодилы? – сказал комиссар. – Ну, ша! Считаю, уже время кончить… И точка.
– А раньше-то?! – нагло и язвительно спросил зал.
– Что – раньше?! – закричал вдруг Чубарьков, и в голосе его громыхнуло железо. – Что раньше?! Глупая эта присловка. Раньше-то вы перед директором пикнуть не смели, и точка. Стал бы он с вами разговоры разговаривать! Живо бы в кондуит или сыпь на все четыре…
– И точка! – крикнули оттуда, где сидели самые заядлые троглодиты, – И ша! И хватит! Даешь Семена Игнатьевича!
Троглодиты бушевали. Но зычный бас грузчика-волгаря Чубарькова, уже привыкшего к тому же говорить на митингах, нелегко было переорать.
– Удивляюсь, удивляюсь я на вас! – медленно и веско говорил комиссар, и в зале постепенно стихло. – Неужели вы в понятие войти не можете? Ведь вам новое ученье дают. Про одних царей что интересного учить? А в единой трудовой будут весь народ изучать. Откуда вышел, из чего получился и все развитие… А Кириков, который, между прочим, мешочник и спекулянт, чистую ерунду, брехню форменную вам порол. Какая же тьма, когда ученье – это свет? Только свет этот при старом режиме от народа хоронили, чтоб у рабочего да мужика очи не прозрели. А сколько теперь народу учиться пойдет – соображаете? Я вот, скажем, – и Чубарьков застыдился, – я, как только немножко управимся, тоже поеду в Питер учиться. Зачем же вы, товарищи… и эти… крокодилы, позволяете разным всяким вредным людям, которые есть гады, молодые глаза ваши от правды отводить и не даете другим хлопцам из этой самой первобытной тьмы вылазить на свет? Чем они до вас не вышли? Что, у ихних батек пузо меньше?
КОНЬ КАЛИГУЛЫ
В этот момент произошло то, о чем долго ходили потом всякие легенды… В коридоре раздался оглушительный топот, шум и крики сторожа Мокеича: «Стой, куда те?..» Патруль троглодитов у дверей вдруг раздался в стороны, и в класс галопом влетел на комиссаровской лошади Степка Атлантида. За ним, сметая остатки патруля, в залу вторглись «внучки».
– Тпррр! – сказал лукавый Степка. – Товарищ комиссар, она отвязалась, я ее еле уцапал. Лошадь легонько заржала.
– Извиняюсь, – сказал комиссар, обращаясь, очевидно, к лошади, – сейчас кончаю, и точка. Я думаю так, ребята: пошумели, и тихо. Проголосуем формально, и ша!
Биндюг неспокойно шептался с Ротмеллером. Степка, не слезая с комиссарового коня, пытливо оглядывал лица троглодитов. Конь деликатно подбирал тонкие ноги, словно боясь отдавить кому-нибудь мозоль. За столом на сцене поднялся Биндюг. Прежней уверенности в нем уже не было. Степка опять стал героем дня.
– Объехали вас на кобыле, как маленьких, – сказал Биндюг.
Зал принял это безучастно. К столу на сцене подошел, серьезный, как всегда, Александр Карлович Бертелев, математик.
– Друзья! – сказал Александр Карлович, теряя от волнения пенсне.
Несколько минут затем он сослепу яростно хлопал ладонью по столу, будто ловил кузнечика. Наконец Александр Карлович настиг пенсне, и мир снова приобрел для него отчетливость. Он продолжал:
– Друзья, я политики не касаюсь и к митингам вашим непривычен… Если я сейчас взял слово, то с чисто научной точки зрения. Дело в том, что Семен Игнатьевич, не в обиду ему будь сказано, по нашему недосмотру преподносил вам недопустимый вздор, несусветную чушь!.. Это просто болтовня и мракобесие, которое не выдерживает никакой критики и с чисто научной точки зрения. Революция в итоге ведет к прогрессу, она приобщает к науке огромные свежие пласты людей… А вы, друзья, хотите им помешать. Вы н