Капка солидно поджал губы. Он сидел, уставившись в стол, соображал что-то.
– Рима, налей товарищу чаю.
– Спасибо, не беспокойтесь, – вскинулся Сташук, – я ведь по делу. На минуточку.
– Дело-то не минутное, – строго пояснил Капка. – М-да… Эта работа не так простая. Я тот баркас знаю. С ним возни будет. Работа своего времени требует. Тут надобно каждый момент наперед учесть. Это ведь не «ать-два, ать-два» или там на сухом месте веслами водить. Главное, ребята чересчур перегрузку имеют. Дает себя знать. Достается ребятам. А это уж сверх того будет.
Разговор получался теперь уже деловой, и оба были довольны, что все идет так всерьез.
– Уж прямо не знаю, что и сказать, – говорил Капка, дуя на блюдечко, которое он держал в растопыренных пальцах. – Пейте еще… Рима, налей.
Рима налила Сташуку еще одну чашку и села в сторонке молча. Она понимала, что разговор идет мужской и ей вмешиваться не к лицу.
– Ты уж будь друг, окажи, – сказал Сташук, ожесточенно дуя на горячее блюдечко, которым только что обжег себе губы.
– А что я, директор? Или кто?
– Ну все ж таки… У тебя авторитет есть, говорят.
– Говорят… Выходит, значит, «ручок-малек» тоже сгодился? – Капка поставил на стол пустое блюдечко и утер рот уголком скатерти. Рима бросила на него негодующий взгляд, но он грозно двинул в ее сторону локтем. – Ладно, сообразим что-нибудь.
– Ну, счастливо, я пошел. – Сташук встал и надел бескозырку. – Благодарствуй!
– Погоди, чего спешишь? Сиди.
Они не заметили оба, что уже несколько минут говорят на «ты».
– Чего спешите, отдохните, – сказала Рима, хотя она и Лида уж давно были с Виктором на «ты».
Сташук сел с явным удовольствием.
– Страшно было в Ленинграде-то? – неожиданно и с азартом спросил Капка, и в глазах его загорелся такой жадный огонек, и так разом слетела с него вся солидная деловитость, что Виктор, собравшийся было ответить, как требовал морской фасон, что ничего, мол, особенного не было, сказал просто:
– Еще бы не страшно! Знаешь, как нам там приходилось? Это жуткое дело просто. А народу сколько легло…
И он стал рассказывать о Ленинграде, как жили они в смертельном кольце блокады, как пришлось им участвовать в бою у Невской Дубровки, когда немцы чуть было не прорвались к городу и юнги несколько часов сдерживали напор врага. Капка слушал его, почти не дыша, изредка лишь громко глотая, чтоб отошло пересохшее от волнения горло.
– Я и к медали представлен за отвагу. Только еще очередь не дошла, а как дойдет, так, говорят, пришлют непременно. Я такой, знаешь: не боюсь.
– Вот и я тоже такой!
Потом говорили о кино. Тут уж разговор пошел совсем легко. Все болтали наперебой. Только и слышалось: «А Чарли Чаплин… Помнишь, как он свисток проглотил?! А сам пошел…»
– Ой, чудак этот Игорь… Помнишь, как он: «Меня мама уронила с шестого этажа…»
– А это еще помнишь?.. Это уж в другой картине. Его полицейские забирают, а он так пальцем: «Но, но, без хамства!»
– Капка, покажи, как Игорь Ильинский глазами делает, – просила Рима. – Ох, он здорово у нас показывает! Ну прямо в точности!
Капка послушно встал, прошелся по комнате семенящей походкой, по-петушиному отставив зад, страшно скосил глаза и наморщил нос.
– Здорово! Ну прямо Игорь Ильинский, честное слово! – восхитился Сташук.
Тут от шума проснулась Нюшка. Сперва из-под одеяла показался ее один глаз, потом другой, а затем высунулся любопытствующий носишко; вскоре Нюшка осторожно высвободила подбородок, окончательно осмелела, села на постели, прибила руками вокруг себя одеяло.
– Рима, это кто? – громким шепотом спросила она.
– Ты чего? Спи! – И Рима уложила ее, подоткнув со всех сторон одеяло.
Но Нюшка глаз не сводила с гостя и с его странной фуражки без козырька.
– А почему у тебя шапка назадом вперед надета? – спросила она и заглянула, вытянув шею, за затылок Сташука. – Ой, и сзади козырька нет!
– Дядя – моряк, – поспешила объяснить Рима. – Видишь, у него ленточки сзади.
– Она у нас какая-то отсталая, оттого что без матери… – пожаловался Капка Сташуку. – Другие в ее возрасте уже все ордена знают, а наша до сих пор ромбик от шпалы различить не может. Ну ее! Спи, Нюшка.
– А чего это на ленточке написано спереду? – спросила Нюшка, залюбовавшись золотой надписью на бескозырке Сташука.
Сташук протянул ей ленточки:
– Вот, гляди. Здесь якоря, а тут написано: «Краснознаменный Балтийский флот». Ясно? Чтобы видно было, откуда мы.
– Это если потеряетесь, да?
– Ну тебя, Нюшка, спи! – прикрикнул на нее Капка и повернулся к гостю: – Знаешь что? Давай-ка, пока время еще есть, сходим к Корнею Павловичу, мастеру нашему. Надо с ним дотолковаться сперва.
Когда они выходили, какая-то тень метнулась от калитки. Капка и Сташук не обратили на это внимания.
Они шли по улице. Чернели силуэты домов. Ни огонька не было вокруг, затемнение в последнее время соблюдали очень строго.
– А у нас в Затоне сомы здоровые есть, – хвастался Капка. – Один раз человека утащил совсем.
– А камбала у вас есть? – спросил Сташук.
– Нет, камбалы нет.
– Ну то-то!..
Они перешли через улицу, свернули в проулочек, спускавшийся прямо к Волге. И сразу им дохнуло в лицо тепловатой сыростью.
Волга была рядом, совсем близко, и черная, почти невидимая гладь ее кое-где была продернута поблескивающими нитями плесов.
Глава 19Высокие договаривающиеся стороны
Они подошли к домику Матунина. Он был окружен палисадничком, за которым росли высокие цветы «золотые шары». Сквозь щели ставня пробивался свет.
– Затемнение-то аховое, – критически заметил Сташук.
– Ты слушай, – предупредил Капка, – я сперва войду и скажу, а потом уж ты. А то он, знаешь, строгий, наорать может. Как начнет: «Что же это вы, батеньки-матеньки, полуночники…» Тогда с ним и говорить нечего.
Капка открыл калитку, взошел на крыльцо и постучался в дверь. Сташук, оставшийся у калитки, слышал, как женский голос окликнул Капку, он что-то сказал в ответ, щелкнула задвижка, упала цепочка. Капку впустили. Не прошло двух минут, как Сташук услышал голос Капки: «Сташук, иди сюда. Осторожно, тут приступочка». Виктор прошел через сени и очутился в чистенькой, просто, но хорошо убранной комнате. У окон стояли аквариумы. Корней Павлович был большой любитель по этой части. За стеклами одного аквариума сновали полосатые красные макроподы. В другом стеклянном ящике медленно проплывали вуалехвосты и телескопы – золотистые рыбины, похожие на хвостатые бинокли. Короткими толчками перемещались большие серебристо-полосатые месяцеобразные скаляриусы. Водоросли, похожие на зеленый стеклярус, шевелились в прозрачной воде. И позади большого аквариума, стоявшего посреди комнаты, за столом, на котором горел начищенный медью толстощекий самовар, стояли бутылки и лежала всякая закуска, Сташук с удивлением заметил мичмана Антона Федоровича Пашкова. Блестели его шевроны на рукавах.
– Заходите, заходите, деточки, – приветствовала смущенных ребят Наталья Евлампиевна, аккуратная, чистенькая старушка, супруга мастера.
– О-о, батеньки-матеньки, – заговорил Корней Павлович, – сдружились уже, видать! Мы-то тут сидим толкуем, как бы это дело сладить, чтоб друг дружке взаимно помощь давать по надобности, а они уж, видать, Антон Федорович, наперед нас обскакали… Ну, садитесь. Капа, бери стул. Вот возьми огурчика малосольного. И вы, пожалуйста.
На столе стояла керосиновая лампа и в чисто вымытом стекле пламя, легонько постреливая, пускало тонкие золотые стрелки. Пар кудрявился и таял над самоваром. Наталья Евлампиевна налила ребятам по чашке, пододвинула варенье.
– Угощайтесь, деточки, это крыжовное. Самая польза от него. Еще до войны варила. Осталось чуточек. Кушайте.
– Ну, а мы, извиняюсь, еще по одной перепустим, – сказал мастер, наливая из бутылки гостю и себе.
Он поднял стопочку, наставительно поглядел через нее на свет, чокнулся с мичманом, опрокинул стопку в рот, зажмурился, нащупал корочку на столе, понюхал сперва одной ноздрей, потом другой, открыл изумленные глаза, наколол вилкой ломтик огурца и с хрустом закусил. Мичман тоже выпил и глазом не моргнул, только большим пальцем распушил усы. Потом моряк свернул цигарку, вынул кресало, кремень и фитиль, стал высекать огонь.
– Что вы, что вы! – остановил его мастер. – Чай, у нас зажигалка своего, местного изготовления имеется… Наташа, где тут моя давеча лежала?
– Это вещь неверная: то камешек сточится, то бензин вышел, – сказал мичман. – Сказочку слышали про русский огонек?
– Не приходилось.
– Ну так вот, теперь вы послушайте, – сказал мичман, закурил и, отодвинув в сторону стакан, начал: – Поймал раз один наш боец немца в плен. Ну, фашист сперва было упирался, потом видит – дело капут. Оружие кинул и ручки задрал. Повел его наш боец к себе в часть. Идут они, идут, охота стала закурить. Немец цигаретку в зубы и нашему коробок сует, угощает: «На, кури, рус!» А наш не берет у него и свертывает себе сам свою дымогарную, в два колена, толщиной в полено.
Теперь вынул немец свою заграничную блиц-зажигалку. Трык! – загорелась. «На, рус, прикури!» А наш боец от ихнего фашистского огня отказывается, брезгает как бы вроде. Вынимает он походное свое кресало, огниво, шнур, фитиль, и пошла искру выколачивать: чирк-чирк!.. Ну ясно, с одного-то разу редко чтоб взяло. А немец уже насмешку строит, похваляется. «Ну где, говорит, тебе, рус, против нашей загранияной техники воевать? Гляди сам». Боец наш огонек себе высек, запалил свою дымогарку да и говорит тому немцу: «А ну, фашист, дай-ка сюда поближе твою заграничную чиркалку. Крутани еще разок». Немец это подносит к нему зажигалку свою, трык пальцем колесико – пожалуйте, битте, горит! А боец как дунет на зажигалку, так сразу у немца и загасло. Немец трык-трык – не берет больше. Кончилось его дело, бензин весь вышел…
«Ну, – говорит наш боец, – а теперь на-ка, фашист, попробуй мою задуй». И подносит ему фитилек свой. Стал немец дуть – не тухнет русский фитилек. Немец кряхтит, тужится, пыжится, щеки накачал с арбуз целый… Чем больше ни дует, тем пуще огонь раздувает. Тут боец наш ему и говорит, немцу этому: «Эх, говорит, вы, фрицы! Все у вас скроено с виду на испуг, а дела-то на один фук. Глядеть, так вроде огонь, а подул – одна вонь. Ну, а мы не сразу полымем, сперва искоркой. Но уж коли