И вдруг сбилось, замолкло… Откуда-то сбоку длинными и частыми очередями забил с островка немецкий пулемет. Это один из парашютистов засел в маленьком блиндаже-пещерке по ту сторону рва, ближе к берегу острова. Юнги видели, как красноармейцы, пытавшиеся пробиться к берегу, падали, сраженные пулями. Добраться до пулеметчика было невозможно, он вел круговой обстрел, нельзя было высунуть голову из рва. И тут Витя Сташук вдруг вспомнил:
– Стой, ребята! Помните, мы, когда практические занятия вели, в том конце рва подземный ход сообщения начали рыть для соединения с пещерой. Айда туда!
Они, сгибаясь, пробежали по дну рва в конец, где был подземный ход. Тесная лазейка полуосыпалась и зияла зловещей чернотой.
– Ну-ка, дай-ка я!.. Разрешите, товарищ мичман?
Но как ни прилаживался Сташук, широкие плечи его не проходили в полуосыпавшуюся лазейку. Он вылез, приподнялся, стряхнул землю и вопросительно посмотрел на Капку Бутырева:
– Эх, кабы ты моряком был, а, Капитон?..
– Это туда подлезть-то? А?
Капка заглянул в ход. Казалось, злой черный ветер дул оттуда: сквозило сырым, могильным холодом. Капка помедлил немножко. Тоскливый озноб пробрал его разгоряченное тело. Лицо Арсения Петровича Гая проплыло у него перед глазами. Арсений Петрович надеялся на Капку, и синегорец Капка не мог подвести его. Капка молча сбросил шинель, взял в зубы нож, а в руку гранату, кивнул на прощание Сташуку и решительно ввинтил свое маленькое тело в подкоп.
…Немецкий пулеметчик внимательно проглядывал из своего земляного гнезда весь противоположный берег Затона. Берег отлично простреливался. Это был опытный парашютист. Он видал многие виды и в воздухе, и на земле. Сперва он был спокоен. Все шло как надо. Но что-то непонятное внезапно произошло сзади него во рву. Оттуда слышались выстрелы, вопли, взрывы гранат. Потом стихло. Это начало его очень тревожить. Тащить туда на подмогу свой пулемет он не решался. Но меньше всего он думал, что опасность грозит ему из-под земли.
В это время красноармейцы и ополченцы опять бросились к берегу Затона. Парашютист устроился поудобнее, оперся спиной о край гнезда и припал к пулемету, чтобы дать снова очередь по наступающим. Но вдруг под ним зашуршала глина, что-то цепко и больно ухватило его за лодыжки, и, прежде чем фашист что-нибудь сообразил, он оказался мгновенно втянутым по пояс в рыхлую землю. Пулемет свалился ему на голову и оглушил.
Прошло минут пять. Выстрелы в Затоне стихли.
Бой кончался. У выхода из подземной траншеи, заглядывая в черноту, на корточках замерли юнги.
– Немец-то, пулеметчик, уже сколько времени как смолк…
– А Капки нет, – сказал встревоженный Сташук. – Ка-ап-ка! Ка-ап-ка! – закричал он в подкоп.
Ответа не было.
– Я как-нибудь пролезу за ним, задохнется ведь, – решительно сказал Сташук. – Или вылезу наверх и так, полем, побегу.
– Сташук, отставить! – крикнул на него мичман. – Куда? Не дури!
Прошло еще несколько минут. Сташук, стуча себя от волнения по коленке, сидел на корточках у лазейки и всматривался в молчаливое жерло подкопа. Потом он встал и молча отошел в сторону. Пропал Капка, погиб парень… Не надо было его пускать. А что скажет Рима, когда узнает, что это сам Сташук послал Капку на смерть?..
– Лезет, будь он неладен, лезет! – закричал вдруг один из юнг.
Сташук одним прыжком подскочил к лазейке и растолкал всех. Из подкопа в ров задом выполз Капка. Он был весь в глине. Глина забилась ему в уши и в ноздри. На лбу кровоточила глубокая ссадина. Это был след каблука пулеметчика, который успел лягнуть Капку под землей.
– Капка, друг, браток, живой! Ух, Капка ты «эдакий… – кинулся к нему Сташук, теребя, обнимая.
– Он дальше никак не пролазит, – прерывисто и виновато сказал Капка, еле ворочая языком.
– Да кто не пролазит?
– Фриц этот. Я его за ноги потащил, туда втянул, где подкоп, а он дальше уже не пролазит ни в какую…
– Ай Капка! Вот так шпиндель! – ахнули юнги.
– А что это лоб-то у тебя в крови?
– Это… – начал было Капка, но сомлел и повалился бы на землю, если бы его не подхватил Сташук.
В грязной, бессильно повисшей руке Капки торчал какой-то лоскут.
– Гляди-ка, ну и ну!.. От фрицевых штанов образчик прихватил! – сказал один из юнг.
Когда Капка окончательно пришел в себя, кругом стояли красноармейцы и ополченцы.
Прибыл на лодке мастер Корней Павлович. Оглушенного немца-пулеметчика с немалым трудом вытащили из-под земли – так крепко засунул его в проход Капка Бутырев.
Придя в себя, парашютист понял, что дело кончено, весь десант уничтожен.
– Ну, Бутырев, молодец, добро, – сказал мичман. – Из тебя бы, пожалуй, даже и моряк вышел!
– У него дела и на земле хватит, – тотчас же ответил мастер.
– Ну что же, тоже хорошее занятие.
– Ну, как здоровье-то, Капитон? Ты герой, говорят?
– Он немца за ноги под землю утянул, честное слово! – подтвердил Сташук.
– Точно, – промолвил мичман. – Хорошо нам помог. Живьем здоровенного фрица в преисподнюю завлек. Еле откопали. Вот, глядите, какой!
Здоровенный фашист, помятый и бледный, моргал потными веками:
– Дас ист унмёглих! Я завеем засипалься унтер грунт…
– Чего, чего он сказал? – встрепенулись юнги.
– Эх, батеньки-матеньки, жаль, переводчика нет, – произнес мастер. Втолковать бы ему… Ну куда вы, немцы, лезете? Не ступить же вам через Волгу ни в жизнь, никогда. В уме вы, что ли? Куда залезли, сами соображаете?
Он оглянулся, замолчал и посторонился, сдернув картуз с головы. Сташук отступил, потом резко отвернулся, снял бескозырку и спрятал в ней лицо. Мимо пронесли на шинели убитого Палихина. Красноармейцы медленно опустили тело юнги на землю рядом с другими убитыми. Все сняли шапки и стояли, понурив обнаженные головы.
– Вон лежат под шинелями сыночки, – проговорил мичман, – не дошли до открытого моря, полегли, дорогие, в бою. Превечная им слава!
Он яростно взглянул на фашиста.
– Эх, немец, еще икнется вам за это дело! Так икнется, что и дух из вас, проклятых, выскочит!..
Он шагнул к пленному, сгреб его за комбинезон на груди и так рванул к себе, что гитлеровец плюхнулся на колени.
– Гляди сюда, фашист: ваша земля. Сам я балтийский, а это Волга. Все одно. Лучше в этой земле мертвыми ляжем, а с нее не сойдем. Но скорей всего вас в ней закопаем. Ферштеен? Понятно?
Глава 25Еще одно непонятное слово
Когда Капке перевязали лоб, а юнги, те, кто мог стоять, уже построились, чтобы идти к лодкам, вдруг зашуршали, раздвинулись ближние кусты и показался Тимсон. Мокрый, весь в тине, сам едва держась на ногах, он нес Валерку, обхватив его обеими руками. Голова Валерки беспомощно откинулась назад. На тоненькой шее запеклась кровь. Тимсон устал, тяжело отдувался и готов был вот-вот сам свалиться.
Валерка, обвиснув, сползал у него с рук. Капка шагнул к нему навстречу, подхватил худенькое тело.
– Прямо в него, – сказал Тимсон, виновато хлопая глазами.
Он осторожно передал Валерку подбежавшим и тяжело опустился на мокрую землю, утирая рукой лицо, перемазанное глиной.
– Как же вас туда понесло?
– Это все Валерка, – попытался оправдаться Тимсон. – Говорит: я историю пишу, должен все видеть. И за тобой хотел идти. Отвязал лодку с исад, и никаких. А немцы – трах в нас. И попали…
Валерка приоткрыл глаза, узнал Капку и силился улыбнуться.
– Капка, ты?.. Хорошо… а мне пулей… зеркало кокнуло, – с трудом проговорил он и снова закрыл глаза. – Ничего… сейчас… У меня сейчас это пройдет… Ты только маме не говори. А то мне такое будет!
Когда Валерке сделали в больнице на берегу перевязку, Капке разрешили к нему зайти. Верный Тимсон дежурил у дверей палаты.
– Как он? – шепотом спросил Капка.
Тимсон только рукой махнул. Полные губы его дрогнули. Он уткнулся стриженой головой в неуютную, ледяную стену больничного коридора. Капка с западающим куда-то сердцем на цыпочках вошел в палату. Валерка лежал у окна, весь до горла в бинтах, бледный, тоненький, прозрачный, как тающая льдинка, и такой до ужаса большеглазый… Капке стало нестерпимо жалко его.
– Капка… – подозвал его Валерка слабым, осекающимся голосом: он потерял много крови. – Ты подойди поближе… Тимсон, ты постой там, последи… Капка… Ой, жгет как, больно… Вот как у меня нескладно всегда выходит, Капа. Самое интересное было, а я уж не запишу…
– Да брось ты, Валерка, ты, наверно, не очень сильно раненный.
– Нет, Капа, – тихо и серьезно сказал Валерка, – я уж чувствую. Да и доктор, когда меня раздели, начали перевязывать, а он говорит: «Худо, ох как худо!» И еще какое-то слово по-латыни сказал: «Ха-би-тус…» А уж когда по-латыни так говорят, это я знаю: скрывают, значит… что крышка…
– Ну, это ты зря, еще неизвестно, – возразил горячо, но неуверенно Капка. – Ты брось это, Валерка.
– Нет, слушай… Капка, ты вот что… Ты возьми тетрадку, она у меня дома под матрацем осталась, где книжка «Квентин Дорвард» лежит, и там допиши все за меня. Ладно? Нет, ты слушай! – проговорил он, видя, что Капка опять собирается возразить ему. – Ты там напиши…ой!.. Ух и больно… напиши про меня тоже… Ну, ты как про это напишешь, а, Капка? Не знаешь? Эх, ты… Ты так напиши, что ему было очень страшно… а он не струсил нисколечко… Напишешь?
– Ну, это напишу, – сказал Капка, глотая что-то засевшее вдруг в горле и чувствуя, что еще немножко, и он разревется. – Зря ты все это, Валерка, ведь еще неизвестно же!
– Молчи… Карандаш у тебя есть? Ты запиши. Число поставь. И еще напиши так: «Когда пришли товарищи, он тихо сказал: Отвага и Берн…» Уй, больно как!.. Ой, жгет как! Ой, мама!
– Вот «мама» – это уже лучше, – раздался позади Капки голос доктора Михаила Борисовича Кунца, которого знали все затонские ребята. – Вот когда мои пациенты зовут маму, я опять чувствую себя в своей сфере, а то все стали такие герои, что уж просто нет сил от вас. Пустяки, хорошенькие детские болезни: штыковые раны, сквозное пулевое ранение, контузии, шок… Ну, хватит разговоров! Нельзя столько болтать. – За окном зашумела машина, хлопнула дверца. – О, сам товарищ Плотников пожаловал, – сказал доктор, подойдя к окну и приложив золотое пенсне к кончику носа.