Шошана была совершенно пригвождена этим фактом, плакала безутешно и всерьез. А мне как-то весело было даже, оттого, что ей было грустно. Ведь всего несколько дней назад ей было все известно, в отличие от меня.
Время, потраченное на движение, превращается в путь, ведущий к какой-то иноматериальной твари, назовем ее уже не грибом, а демоном. А не потраченное время во что превратится? Может, оно станет путем выводящим.
Если демон жадно хавает любой импульс движения и только жиреет за счет него, мы не дадим ему этого импульса.
У меня в голове такая картинка возникла. Вот мы – вроде паучка на стенке чашки. Он карабкается изо всех сил обратно на край сосуда, но от проявленных усилий только сползает вниз. Почему? Потому что он передает импульс движения поверхности – которая, такая-сякая, заполучив его, еще более искривляется, изгибается в сторону, совсем ненужную паучку. Короче, чашка только глубже делается. А не станет он передавать, глядишь – и спрямится поверхность. Или того больше – теряя энергию, выгибаться начнет в обратную сторону. И паучок, следовательно, благополучно скатится с поверхности этой, как с горки, но уже туда, на волю.
11
Таблетки с пивом кончились и уже перешел на таблетки с джином и тоником, глядя, как голубенькие мерцающие ниточки тают, а над нами лениво проползает марево. Оно было похоже на время, которое, освобождаясь из вражеского плена, на радостях поглощает растолстевшее пространство. А когда основательно обглодало его, то голубые ниточки совсем погасли. Вдобавок сквозь рассасывающееся марево проступили столь приятные ныне глазу очертания горы Череп. Оказались мы ровно на том месте, от которого двигались трое суток.
А потом мы наконец двинулись в путь – перед горой Череп свернем налево, затем протиснемся по краюшку каньона Канон, и отважно рванем через низину Шабашкин Суп.
В той самой низине я чуть ли не треть пути перся впереди вездехода, как бурлак на трогательной картине известного художника Репина. Впрочем, художник картину выдумал, а я видел настоящие фотки, как голландская бабка тащит парусник по каналу. Короче, бежал на мокроступах впереди брони и определял собственным телом, где тут есть дорога, а где – жадная меркурианская трясина.
Когда мы с Шабашкиного Супа выбрались, я быстренько прописался в кабине, и со словами «друзья познаются в еде» накинулся на праздничный стол: цыпленок табака в пилюлях и борщ-порошок. Но не успел такой сомнительный обед расщепиться в моем желудке, как нас попытался продырявить кумулятивным боеприпасом какой-то свинтус.
Я только успел крикнуть: "Мать его за ногу", а вот Шошана своим собачьим нюхом загодя учуяла готовящееся покушение, вернее заметила искусственность в естественном пейзаже. Она вовремя поставила вездеход на задние паучьи лапки, поэтому кумулятивный боеприпас просвистел под днищем. Оправившись, я застрочил по врагу из массивного бортового плазмобоя.
Среди дымных фонтанчиков – там пучки плазмы обжаривали камни – мелькнула зеркалящая поверхность какой-то машины и тут же исчезла. Когда корпус нашего вездехода из вздыбленного положения опустился на грунт, то выяснилось одно пренеприятное обстоятельство – выстрела было два. Второй вывел из строя приводы двух колес.
– Шоша, враг прячется в расселине. Небось, думает, что мы побоимся за ним туда сходить. Правильно думает, мы боимся. Да только если мы не снимем с его машины недостающие теперь приводы, то барахтаться нашему дружному экипажу осталось недолго. Так что я пойду пообщаюсь.
– Ты что, не доверяешь мне после всего? – как бы между прочим уточнила Шошана.
– Электроприводы умею демонтировать только я. Кроме того, если один вляпается в историю, то должен быть другой, который придет ему на выручку. Об этом во всех романах напачкано.
Грунт здесь был по-особому дерьмовый. Даже в мокроступах нога утопала чуть ли не по колено, создавая впечатление, что шагаешь по свежей овсяной каше. Раза три я плюхнулся в нее, вымазался, облип трухой, зато внешне почти слился с местностью. Наконец, добрался до расселины, а фактически до ущелья. Противоположный склон метрах в двадцати, хоть и бугристый он, ховаться там вездеходу негде. А все равно зуб даю на вырывание, что вражеский трактор где-то здесь. Ведь никто никуда по равнине не удирал.
И тут башка сварила идею. У ущелья есть дно. У всех ущелий оно имеется. Только здесь дно закидано многометровым слоем густой трухи. Сдается мне – совершив очередное преступление, злодеи ныряют на дно и ждут момента, когда можно снова.
Мой взгляд посвежел и я заметил яму на поверхности трухи – там будто великан по нужде присел. Я принялся аккуратно спускаться по склону. Тут из трухи, как раз в районе ямки, словно башка какого-то длинношеего монстра выбралась труба перископа и стала обводить окрестности пристальным взором. Играть в гляделки я побоялся и выбрал самый сомнительный вариант.
Я скатился по склону вниз. Вполне бесшабашно. Думал, что замаскируюсь, спрячусь с головой в рыхлятине, но не забуду уцепиться за твердую поверхность склона. Однако, едва погрузился в труху, как ноги перестали держаться на тверди и соскользнули с камня. Я понял, что склон тут загибается в противоположную от меня сторону, зона трухлявости уходит под него, а также вниз, причем неизвестно на какую глубину. Заодно скала стала крошиться под моими пальцами. Не успел я чего-либо предпринять и что-то особенно мудрое сообразить, как сорвался с загогулины скального выступа. И стал погружаться. Меня засасывало и вниз, и вбок, не встречая моего особого сопротивления. Наконец, я застрял в какой-то щели. Напоминающей ту скальную выемку, в которую древние закладывали уважаемые мумии больших начальников. Что и говорить, заживо погребен. Наверху скала, причем многометровая, сбоку дыра, через которую меня втолкнуло в щель, а за ней толстой слой трухи и пыли.
Приплыли – Шошане даже и не догадаться будет, куда меня утянуло. Впрочем, и знай она, где я похоронен, все равно выцарапать меня никаких возможностей не представится. А кислорода на два часа. А еды на двое суток. Но через пару суток я вряд ли захочу покушать.
Для начала лучше немного расслабиться, попробовать и в столь неприглядном месте улечься поудобнее, в позе трупа. Тьфу, опять труп. Лучше вспомнить кроватку в "Мамальфее". Четвертушка века ухнула в прорву, а я отлично ее помню. Она нам маму заменяла. В пять лет уже было достаточно поводов для нервотрепки, хватало кулачных поединков, а заляжешь в нее, скуля от синяков и... Мягкий мерцающий свет, воздух с меняющимися травяными ароматами, легкое дрожание постельки и голос ласковый, ласковый, с земным акцентом. "Спи, моя радость, усни..." и все такое. Мне с тех пор все голоса неласковыми кажутся.
На какое-то время дремота – очень сладкая дремота – чуть не поглотила меня. Но некий внутренний зуд (не спи, покойником станешь) удержал мое, с позволения сказать, сознание от усыпания. А потом внутри меня что-то зарезонировало с тихими колебаниям скалы. Я это не сразу понял. Вначале просто показалось, что по организму ползают стайки разнокалиберных, но все же мелких мурашек. Зудежно, щекотно.
Однако, немного погодя разобрался, что скала похожа на вибрирующий студень с ниточками пульсаций. А эти пульсы словно ниточки пробегают сквозь меня. Скала была куда живее, чем казалось на первый взгляд. В ней имелись всякие пульсации: и очень подвижные, готовые разорваться, и будто раздувающие ее, и похожие на мягкие переливы, и медленные вибрации долготерпения, которые как бы скрепляли камень, не давая ему стать трухой. Этим колебаниям стали отвечать и "подмахивать" мои полюса, которые, гудя вибрациями, все больше давали о себе знать. Я имел дело с иномирьем, миром, подстилающим нашему. Он был глубже молекул, атомов, субнуклонов. В этом иномирье, в какой-то глубине, я состоял из того же, что и скала. Мы были как муж и жена в каком-то смысле. (Только не посчитайте меня за тех извращенцев, которые вступают в законный брак с предметами, даже такими эстетически законченными как роботессы.)
И внезапно подтвердилась древняя мудрость: чтобы хорошо жить, надо уметь вертеться.
Я опять почувствовал себя человеком-юлой. Из полюсов моего тела вырвались вихри. Вихри расплывались все больше и немного погодя стали быстро плывущими клубами напряженного тумана.
Я ощутил соколебания со скалой, и, увы, – мне стыдно и я горжусь своей стыдобой – некий вид соития с ней... Если выберусь, подумал я, обязательно сделаю детскую надпись на камне: "Терентий + Скала = любовь да траханье". Она, как пылесос, ласково втянула меня, я распределился в ней, во всех ее внутренних и внешних изгибах. Что говорится, лучше нету того света.
Да, я мог уже сделать любовное признание. Скала была теперь для меня не тупой твердыней, а посекундно меняющей очертания зыбкой туманностью. Очень симпатичной туманностью с несколькими полюсами напряженности, которые так приятно щекотали меня со всех сторон. Однако в тумане нашего единения объявились совершенно посторонние малоприятные пульсации. Очень простенькие, почти механические. Кто их посмел источать?
Тонкие волокна моих пульсаций оплели чуждые вибрации. Я импульсивно устремился вдоль получившегося проводника, полетел как стрекоза на мерцающих крылышках. А в реальности, резво разгребая труху, пополз вглубь скальной трещины, в противоположную сторону от дыры, через которую я в нее попал.
Неприятные пульсации четко вели меня к соцветию пятен в туманности скалы, которые выделялись своей грубо жужжащей наэлектризованностью.
Потом зрение мое переключилось из мира полюсов и пульсаций в наш обычный-сермяжный. Опаньки! Я уже в пещере. Типа гараж. А в нем стоит байк-вездеход.
Когда я стал пробираться к байку, чтобы незаметно затрофеить его, он двинулся вперед, а гараж превратился в тоннель. Тут я быстро врубился – из пещеры на поверхность тянется кишка, наполненная металлорганическим гелем. В нужный момент под влиянием электромагнитного импульса гель меняет свое аморфное, сопливое состояние на самое что ни на есть жесткое, отчего кишка становится крепкой трубой.