Он уселся на табуретку, не снимая меня c прицела, мне же предложил под седалище ящик. Физиономия у него действительно переменилась. Не знаю, в добрую ли сторону. Но хищное выражение вместе с частью щечных морщин, каковые образуются от жевания, снялось.
– Уж я теперь тебя с мушки не спущу, знаю как-нибудь твои ухватки, – елейным голоском продолжал собеседник.
– Решил поквитаться, Бугор?
– Да, прилично ты меня отоварил в прошлый раз. Но я и раньше не был кровожадным. А теперь вообще завязал.
– Что случилось с твоим мировоззрением, Бугор? Почему ты отказался даже от некрофилии?
Взгляд его стал еще менее цепким, даже начал таять в пространстве.
– Над Меркурием солнце всходит, лейтенант. Иное солнце. Которое сеет семена Новой Жизни.
Видал я уже таких вурдалаков. Поживут они, так сказать, страстями, самыми что ни на есть грубыми, потом у них что-то заекает в прямой кишке или зазудит в носу, и бросаются они с прежним рвением, только не губить, а спасать душу.
– Да ты в проповедники ударился, Бугор. Сладкие песни запел. Как там у поэта: "Вдруг у разбойника лютого совесть Господь пробудил".
– И в тебя это спора света заброшено, – не обращая внимания на мой скепсис, поведал пахан. – Но его проращивать еще надо, живой водичкой окроплять. А та кодла, которая тебя встретила в долине – просто камни бесплодные, на них семечку не взойти.
Как бы мне выяснить, отчего он мне про какое-то осеменение талдычит, фанат ли он или просто решил поиграть со мной? В первом случае пахан будет взахлеб проповедовать, а когда притомится, то пришьет меня. Во втором, покажет, какой наживой удовлетворится.
– Складно историю травишь, Бугор, надеюсь, что подпишешься под всеми словами. Правда, на мой взгляд, живая вода – это то, что сорока градусов. Я только не понял, сколько у твоей Новой Жизни ручек, ножек и где она прописана. Кстати, почему она так пренебрегает камнями? И на камнях плесень растет.
Зубы я заговариваю, баки забиваю, а сам пошныриваю глазами и мускулами незаметно двигаю. Но пока нырнуть некуда, фанат ли он, игрок ли, а раскурочит меня на мелкие жареные кусочки своим плазмобоем. Еще где-то в уголке зверская сетка своего момента дожидается. Но пока что этот позер меня вежливо просвещает.
– Новая жизнь может нас всех в два счета захоботать. Захочет и сразу подключит. Только от нас в таком случае мокренькое место останется, трупный материал, пшик один. К Новой жизни надобно добровольно приближаться, что говорится, без повестки, по зову сердца.
Рожа его посветлела, значит, все-таки фанат.
– Ты про что?
– Новая Жизнь – не начальник большой, не топ-менеджер, она – сумма, то, что получается в итоге. Только она способна приручить косное вещество. И камни, и скалы, и пыль, и твердь станут теплыми, живыми. Своими станут, родными. Только надо самому прорастить в себе ее спору.
Убедительно, ничего не скажешь. Это еще надо разобраться, почему демоны частенько воркуют о том же, что и ангелы.
– Будем считать, что все, сказанное тобой, правда. Обязательно сяду на грядке и стану проращивать в себе спору, хотя это довольно противно звучит. Только что тебе сейчас от меня надо. Подложить мину под штаб старателей? Или свистнуть у них кассу-общак?
– Зачем шкодить по-мелкому, лейтенант? Да эти фраера с бурилками сами сгниют в тени нашего единения. Не это ты должен. Ты обязан сбагрить мне фемку.
Вот так номер. Сексуальный уклон.
– Да ты бесстыжий, Бугор. Вот какая в тебе Новая Жизнь играет, проповедник.
– Ошибаешься, лейтенант. У меня тут есть две профуры, одна мясная бабенка, другая кибернетическая квазиживая, не чета твоим фемкам. Одну из своих тебе подарю. В обмен на мутантку. Центряк? Тогда подписывайся.
А может хочется ему поквитаться с какой-нибудь фемкой?
– Они ж тоже к Новой жизни стремятся.
– Да только живут по другому букварю. Думают, что им хватит законов симметрии. Никогда им вещества не оживить. А помешать они могут, потому что гордые слишком. Вот и надо, чтобы Новая жизнь раскумекала их, да жало им вырвала.
– Как-то грубо для просветленного.
Собеседник посмотрел умудренно, как пес, пережравший требухи.
– У фемок – ни корешей, ни приятелей, у них только связи. Ты их еще не знаешь. В так называемые "друзья" у них лишь те попадают, из кого можно выжать что-нибудь...
– А кто не выжимает друзей-товарищей?
– Наивный ты, лейтенант, – пахан сплюнул. – Твои мутантки сожительствуют с генетическим монстром. Это их матка, второй по старшинству центр симметрии, по совместительству любовник, и много еще чего... Может, долетел до тебя звон про материнские камеры? Так это просто емкость, большая параша, в которой, не вылезая, торчат маленькие фемы. В этих баках плещется жижа, она у фемок со всех сторон, в легких, в желудке, кишечнике, во всех дырках. И даже когда мутантки подрастают, им обязательно надо туда окунаться снова для оттяга. Бултыхаются, они там, тащатся, булькают от восторга. А ты фемкам понадобился лишь затем, чтобы узнать, как споры Новой Жизни прорастают, чтобы подобрать к ней, в итоге, удавку.
Кажется, я про фемок поверил. По-крайней мере, поверил в то, что они и есть та самая мафия, которая насаждает Новую жизнь, а также водит меня за нос, используя всякие аномалии.
Пахан смотрелся незлобивым и довольным. Следующее его предложение показалось вполне милым:
– Давай-ка я тебя сейчас отпущу. Вместе с припасами, радующими организм. Только, чур, без обид, лейтенант. Скрутить тебя пришлось, лишь для того, чтобы ты послушал меня. Большего сейчас и не требуется.
Он помахал мне рукой, мол, вали. А я, навьючившись, выбрался в шлюз. Наружный люк открылся. Счастье. Можно загрузить припасы и топливо в грузовой отсек. А теперь, пора в кабину.
Что за…? Отсутствует моя компаньонка. Я пригляделся: стаканчик с кофе упал, на палубе следы каблуков – такие остаются, когда весьма бесчувственное тело тащат за руки. Украли тело, то есть Шошану. Да кто же смог совладать с прогресс-девкой? Я выскочил из вездехода. Ну, а вдруг Шоша внутри пакгауза?
Я тут же, ощерясь гразером и сквизером, ворвался в пакгауз и надо же – не то что фемки, нет там ни пахана, ни его сетей, никого. Ясно теперь, кто к этому похищению ручонки приложил. И ушел похититель через запасной выход. Давайте, ищите внимательные мои глазные палочки и колбочки.
Ну вот, обнаружился люк на подволоке, замаскирован плафоном. Поставил я ящики друг на дружку сообразно размерам – вылитый шимпанзе, если со стороны смотреть – взобрался и, отвернув два винта, вылез через тесный шлюз на крышу, ближе к торцу. Отсюда хорошо были заметны следы на площадке с другой стороны пакгауза.
Итак, поставили мне мат в два хода, спёрли напарницу.
Сперва обследовал площадку с противоположной стороны пакгауза. Один след от траков мне показался более свежим, чем остальные. Тем более, что он скруглялся не у самого домика, а чуть подальше, за холмиком – для пущей скрытности должно быть.
Я вернулся в свой вездеход, включил галогеновые фары на полную мощь, поехал медленно и вкрадчиво, пытаясь не потерять полосы. Грунт вначале был мягкий, поэтому и след пропечатывался хорошо, однако, потом пошла гранитная щебенка. Кроме того, здесь изрядно покатались другие трактора. Заодно они помусорили там и сям, где радиоактивными сбросами, где простыми фекалиями.
Проехался еще немного и встал. Умственно и физически. Все, что ли? Я вылез из машины как будто покурить.
Некая волна пробегает по мне, вначале довольно томительная, потом весьма приятная. И ведет куда-то.
Отправился пешком – а на вездеходе включил режим автоматического сопровождения. Протопал с километр и пульсация, которую я отслеживал, стала размываться, теряться. Но чутье подсказало: надо опуститься, уронить себя на грунт.
И действительно, вновь затрепетали мои полюса – крутящиеся поля, расплываясь и размазываясь, будто оживляли все вокруг. На арене человек-юла! Когда пыль, камни, глыбы и прочие мертвые вещества сделались куда подвижнее, путеводная пульсации вновь стала прощупываться. Но она была уже тоненьким ручейком в многослойном многоструйном потоке с заводями и быстринами, в который я непременно должен был нырнуть.
Там били не какие-нибудь ламинарные и турбулентные потоки, а струи рвущие и жгущие, струи распирающие и струи сжимающие, струи, дающие устойчивость, и струи, уносящие невесть куда. Все они откликались на полюса, которые имелись в моем распоряжении.
Что это за Река такая? Как называется? Может, я увидел иномирье, подноготную всех вещей, те корешки, из которых растет все живое, полудохлое и неживое.
Марсианин, прости меня за многословность, я знаю, ты этого не любишь. Кроме того ты уверен, что я неверно подбираю слова. Струи, волны, иномирье – еще куда не шло, просто худлит. Полюса, напряжения – это уже хуже, какое-то жалкое наукообразие. А пульсации – просто липа, абстракция, дрисня, размазанная по стене.
Раз так, перехожу к сути. Там, в иномирье-зазеркалье, находилась порча – некая паразитическая структура, сокращенно гад-паразит. Он, как настоящий сутенер, жил за счет Реки жизни, использовал ее и заодно отравлял. Он отличался от нее в первую очередь целеустремленностью и агрессивностью. Путеводная пульсация имела прямое отношение к этой порче.
Гад-паразит выдавал превеликое множество пульсаций, они, как щупальца здоровенного спрута, извивались там и сям, бултыхались в струях, питались ими и набухали почками. Серьезно, я там видел почки, которые должны были распуститься уже в нашем самом обычном мире.
Помню, на Ганимеде тоже водилась одна препротивная тварь. Ученые ее называли просто полипептидным соединением. Но такое, с позволения сказать, "соединение" охотилось на людей. Вполне возможно, эта полипептидная штука не замышляла ничего дурного. Должно быть, она просто вступала в реакции разложения с окружающими веществами и специально общественную мораль не нарушала. Однако же, тем гражданам, кого она ловила для этих своих реакций, казалось, что их харчит огромный страшно липкий слизень. И вряд ли их утешала мысль, что все проделывается не со зла.